Фото из Берлина

Мой отец Афанасий Иванович Гаврилов ушел на фронт в числе первых, было ему 29 лет. Оставил беременную маму, она в ноябре сорок первого родила дочь Аллочку.
Отец дошел до Берлина. Это единственная фотография отца, что сохранилась в семье. В 1963 году наш дом сгорел, в огне погибли и фронтовые письма, и фотографии. Как хотелось бы прочитать их сейчас. Я очень дорожу этой фотографией. Она сохранилась лишь потому, что была у Аллы, которая жила в другом городе.

В правом верхнем углу на фото видна дата – 1946. Отец сидит за столом, в центре. А на обороте фотографии текст: «Памяти Берлина, где находимся. Эта дружная десятка останется в памяти на долгие года, и, возможно, придется встретиться и поработать вместе. 1-й ряд: Горчаков, Желнин, ком. взвода мл. л-т Гаврилов, пом. ком. взвода Кузьмин, Подлипенский. 2-й ряд: Зотов, Кузнецов, Галыба, Одиноков, Сирук, Дячуковский. 20.4.46 г.»

Мама вспоминала свое чувство ликования в день Победы: «Хотелось бежать, бежать! Бежать и кричать!». Но еще год с лишним ждала она, когда вернется отец из Германии. А он зашел в дом и сказал: «Вот четыре угла, пусть в каждом будет по два – всех подымем!» Так и родилось нас восемь детей, четыре брата и четыре сестры. Я была шестой. Словно за себя и за погибших жил и продолжался в детях отец.

О войне он никогда не рассказывал. Много и трудно работал, ремонтировал сельхозтехнику. По выходным пил, играл на гармошке. В доме часто собирались соседи. Отец с мамой красиво пели русские народные песни на два голоса. Из военных песен часто слышали мы «Темную ночь»: «Ты меня ждешь, и у детской кроватки не спишь. И поэтому знаю, со мной ничего не случится». Еще с особым чувством пели они о казаке: «Каким ты был, таким остался, орел степной, казак лихой».
 
Но не остался прежним отец. Долгие годы тяжелой фронтовой работы сказались на его характере. Мама говорила, что отец до войны был веселым, добродушным. Вернулся другим человеком: немногословным, даже молчаливым, строгим. И еще жутко и необоснованно ревнивым. Когда напивался, изводил мать бредом ревности. Руки у него были золотые, мог работать и по металлу, и по дереву, был хорошим механиком. Но вот психика его, как у многих фронтовиков, была нарушена. Собственно, этим и было омрачено мое детство.

До 1970 года, до самой смерти, отец ходил в галифе и хромовых до блеска начищенных сапогах. Был всегда аккуратным, гладко выбритым. Я девчушкой любила наблюдать процесс бритья. Отец грел воду, обильно взбивал пену. Брился опасной бритвой, которую правил на солдатском кожаном ремне. И отца-фронтовика, и его ремня мы немного побаивались, поэтому особо не шалили. Меж собой звали его батей. Он приучил нас к труду. Говорил всегда кратко, резко, словно отдавал команды. Отец любил ходить на родительские собрания. Детей Гавриловых там хвалили. Нашими успехами он гордился, но старался не подавать виду.
   
Война напоминала ему о себе обострениями язвы желудка. Он просил тогда маму сделать ему «шипучку» – стакан воды с содой, гашенной уксусом. Я не помню, чтобы он лечился. Мне было тринадцать лет, когда его не стало. Осталась одна фотография.

В фотоателье мне с этой фотографии сделали портрет отца. С ним 9 Мая шагаю в Бессмертном полку. Подымаю высоко над головой и мысленно говорю: «Смотри, отец, на эту реку Памяти!».