Глава 4. Бабье царство

 
    И в суматохе переезда папа словно растворился. Его хватились только к ночи. Ни чемодана, ни саквояжа, ни картонки  со шляпой нигде не было. Футляр с аккордеоном тоже исчез.  Два дня мама не смыкала глаз. На третий день она решила подать заявление в милицию о пропаже.
Но к вечеру вдруг зазвонил телефон и Катя, первой схватив трубку телефона, чёрного и тяжёлого, услышала голос отца: «Катя, дочка, вы меня не ищите и не ждите. Я не приду. Никогда…»
 — Папочка! — заорала Катя в трубку, но оттуда неслись уже частые гудки.
А мама, сидела на своём любимом, старомодном диване и молча укладывала складочками салфетки. Монотонно и очень ровно. Очень-очень ровно. Бабушку в ту ночь парализовало. Другая бабушкина дочь, чудаковатая Зинаида, старая дева, стала подёргивать головой, и всё что-то бубнила себе под нос. Катина старшая сестра, Надя, ушла в себя. Приходила из школы и сразу за книжки, даже гулять не ходила. В институт готовилась. Так и стали жить они бабьим царством. Мама сняла со стены и запрятала куда-то свадебную фотографию. Старую, отретушированную, уже начавшую желтеть. Да и то сказать, где 1945-ый, а где 1964-ый. Осталась в рамке над диваном только одна фотография, где бабушка с дедом Григорием. Он в лихо заломленной фуражке, а она в ярко алой косынке (так фотограф отретушировал), стоят, улыбаясь, у дверей того, канувшего в вечность, дома на Собачке.

*   *   *

Лет через пять после переезда, летом, получив деньги за практику после девятого класса, Катя со Щучкой поехали прогуляться по Москве.
 — А ты чего на дачу не едешь? — спросила Катя у подруги.
 — Да ну её, эту дачу. Мать заставляет грядки полоть, а я терпеть этого не могу.
 — И я, — сказала Катя,  вспомнив, как в лагере их возили в совхоз на прополку.
На полученные от практики деньги Катя купила себе в комнату эстамп, а Ленка – две пары капроновых чулок  «рижская сетка» в галантерее у метро «Кутузовская». Они сели на троллейбус «двойку» у метро и доехали до «Глобуса». Так называли первый дом на новом Калининском проспекте.
На крыше этого дома, действительно, стоял огромный глобус. По вечерам на нём зажигались огоньки, глобус вращался, и создавалась впечатление, что самолёт, приделанный к глобусу на уровне экватора, облетает вокруг Земного шара.
Ничего не напоминало о том, что здесь когда-то была Собачья площадка, Собачка, так любимая москвичами. На месте сломанных домов, сквериков и переулком широкой лентой поднимался от Москвы-реки Калининский проспект, заканчиваясь у метро Арбатская.
Этот продуваемый всеми ветрами проспект с его высотками-книжками был похож на вставную челюсть пожилого человека, который и жить без зубов не может, но и зубы эти искусственные ему мешают.
Катя глазела на манекены, выставленные в витринах, облизывая эскимо, когда Ленка вдруг схватила её за руку и затащила за угол. Головой она мотнула в сторону улицы. Катя посмотрела в сторону улицы и обомлела. Держа в руках три эскимо, к машине бежал папа. У него же никогда не было никакой машины! В машине сидела девочка лет шести и женщина с причёской бабетта и в модных чёрных очках. На руках она держала маленького мальчика.
 — Ой, папочка, мороженное! — заверещала девчонка, увидев отца с мороженым.
Катя прижалась к холодной кафельной стене колонны. Сердце стучало просто где-то в горле, как будто хотело выскочить.
 — Не вздумай подойти! – рявкнула Ленка.
Домой Катя пришла чернее тучи. Даже купленным эстампом не похвасталась.
Мама что-то штопала, а Надька, как всегда, зубрила.
 — Я видела отца.
В доме стало так тихо, что даже, показалось, ходики перестали стучать.
Мама посадила Катю рядом, прижала к себе и сказала: «Я давно всё знаю. И Надя. Ты поплачь».
Но плакать Катя не стала. Закусила губы до крови, вспомнив, как разъезжала на отцовских плечах по весенней Москве. Как в Зоопарке у неё, зазевавшейся по сторонам, какая-то наглая птица сквозь сетку выхватила клювом остаток ромовой бабы с изюмом. И как смеялись они с папой вместе со всеми над ловкой птицей.
И всё же выкатилась предательская слезинка.
А вот мама стала с того дня болеть и болеть. Даже умершую бабушку не ездила хоронить. Не было сил. Осталась стол накрывать для поминок. Её родная сестра, старая дева, чудная и ворчливая, казалось, совсем помешалась. Что-то бубнила себе под нос и пыталась Кате напихать конфет в портфель утром. Надю Зина побаивалась.
«Эх, — думала Елена Григорьевна, — случись, что со мной, что станет с Зиной? Девчонкам-то и 18-ти ещё нет».
Зину она жалела. Ещё до войны, малолетними девчонками, они по всему лету гостили у тётки в Перхушкове. Когда было им лет по шесть, поехали с братьями за сеном для коровы. Ребята нагрузили высоченную копну на телегу, стянули её верёвками и посадили младших сестёр на самый верх. Здорово было на высоченной копне, словно играли в «царь-горы».
Но на подъезде к деревне им навстречу попался громко стрекотавший милицейский мотоциклет. Лошадь, испугавшись, дёрнула воз с сеном, и Зиночка, не успевшая ухватиться за верёвки, стягивающие стог, упала с самой высоты на дорогу, ударившись головой о камень. Старший двоюродный брат бегом донёс её на руках до Перхушковской больницы. Три дня была она без сознания. Сказали, сотрясение мозга. Потом очнулась, сперва никого не узнавала, стала плохо слышать. В школу её не приняли: на лицо была прогрессирующая умственная отсталость. Бабушке предлагали сдать её в специнтернат, но она не согласилась, оставила девочку дома. Так и выросла Зиночка, не научившись ни читать, не писать. Даже не поняла, что мать с фронта на их с Алёнкой старшего брата похоронку получила. Просто и жила при матери и сестре.

*   *   *
 Новое место жительства не очень понравилось Кате. Кругом строились такие же пятиэтажки, громыхали грузовики, привозившие панели для новых домов. Мало ещё было асфальтовых дорожек, и в школу приходилось ходить в резиновых сапогах.
Названия улиц, расположенных рядом, резали слух – Перекопская, Намёткина… Или, что просто было невыносимо для уха коренной москички с Арбата, — Зюзинская улица! Ну, была там когда-то деревня Зюзино. В честь какого-то Зюзи, наверное.
Фу-у…
А Арбат! Плотников переулок, Серебряный, Денежный. Молчановка, Большая и Малая. Мелодика совсем другая. Как и на Собачке, Катя с Ленкой попали в один дом и класс. Елена Григорьевна попросила директрису, чтоб не разлучали подружек, да и легче будет привыкнуть к новому коллективу. И Катя и Ленка учились на 4 и 5, поэтому она, директриса, возражать нее стала.
Так прошло несколько лет. Они дружили, ходили в кино, гуляли, изучая новый район, но Ленка ни словом не обмолвилась, что встречается с Димкой, учившимся в балетном училище, где его к тому же избрали секретарём Комитета Комсомола. Из миленького блондинчика он превратился в интересного молодого человека с модной стрижкой, которая подчёркивала красоту его светлых вьющихся волос.
Катерине и в голову не могло прийти, куда иногда так срывается Ленка после уроков. Как-то попробовала спросить, та отмахнулась, мол, к репетитору по английскому языку. Катю это объяснение устроило, потому что она знала, что тётя Фрося, Ленкина мама мечтает, чтоб дочка преподавала в школе иностранный язык. Нормально, какие могут тут возникнуть сомнения.
Только Елена Григорьевна как-то сказала Щучке: «Чтой-то ты заневестилась, милая? Не рано ли?»
Ленка только засмеялась в ответ. И не покраснела даже.
А Катя уж давно перестала вспоминать блондинчика Димку. Ну, подумаешь, был какой-то мальчик, нравился. Но дети же они были. Вот теперь Славка из соседнего класса всё норовит портфель её донести до дома. Катя не возражала, но так, молча, и шли они рядом до самого Катиного дома. Славка робел, а Кате нечего было ему сказать, кроме «спасибо», когда они подходили к её подъезду. Даже в кино только один раз и сходили на какую-то комедию с Луи де Фюнесом. «Большая прогулка», кажется.
Катя была не по-детски серьёзна, мальчики её ещё не очень интересовали. Она старалась поскорее сделать уроки, чтобы бабушка продолжила обучать её вышиванию.
Только Ленка иногда подсмеивалась: «Приданое что ли себе готовишь?»
А потом был десятый класс, и перед последним экзаменом Катерина получила открытку с приглашением на свадьбу.  От Лены и Димы. И это был удар молнии. А от раскатов грома Катя почти оглохла, в переносном, конечно, смысле слова.
На свадьбу она не ходила, сказавшись заболевшей. Да она и в самом деле приболела. Думала, что забыла  блондинчика, ан нет. Димка нравился ей всегда. Вспоминала их выходы на бис когда-то давно, в танцевальном кружке. И от этого в горле стоял комок.
Ленка оказалась девка не промах и уже в феврале родила Димке девочку, Наташу. Лицом в лицо — Димка. А тут Димке в армию повестка. Взяли его танцором в какой-то военный ансамбль. Так и отплясал все два года, да по заграницам поездил. Тогда всё были всякие культурные обмены между странами Варшавского Договора. Только-только всё успокоилось после 1968 года.
Домой вернулся, дочке уж третий год.
После армии его сразу пригласили в какой-то известный армейский ансамбль. Он там попрыгал-поскакал года два и ни с того ни с сего пошёл вдруг по административной лестнице, как будто кто его толкал.
Через пять лет после рождения Наташи, Ленка родила мальчика, Васятку. А Димку к тому времени назначили директором того ансамбля, где он танцевал. И вот теперь Чехословакия.
В тот день, когда Ленка приходила похвастаться новорожденной внучкой и предложением подарить машину, у Катерины словно щёлкнуло что-то в сердце. Или в голове.  Когда Ленка вошла к ней в комнату, Катя повернулась к ней с застывшим лицом — она всё слышала. У Ленки был не голос, а Иерихонская труба, как сказал бы Катин папа.
Катя прислонилась к косяку двери и неожиданно для себя холодно, даже безразлично, сказала: «А чего ж не взять-то. Хоть покатаюсь, а, мам?»
Тут ей вспомнилось слово из одного прочитанного рыцарского романа – сатисфакция. Много ещё разных слов крутилось у неё на языке, но не хотела она, не любила упрёков и разборок. Не зря в октябре родилась. Под Весами.
Всё гармонию во всём искала.
Что-что, а уж день Ленкиной и Димкиной свадьбы она хорошо помнила, вернее, ночь, когда она в бреду и слезах искусала всю свою подушку, представляя, как они сейчас там вдвоём, в своей новобрачной постели. И так же опять защемило невыносимой болью сердце, подступил к горлу комок, а к глазам — горючие слёзы. И ещё больнее стало от сознания того, что в каком-то уголочке сердца всё это так и лежит по-прежнему.

*   *   *
Щука засуетилась, машину хоть и надо было пристраивать да и отдавать жалко. А у детей были свои машины. Хоть и Жигули-копейки, но свои. На следующий день они сделали у нотариуса генеральную доверенность.
Машинка оказалась крошечной, похожей на маленькую глазастую жабу. С кожаным складывающимся капюшоном, подбитым того же цвета велюром. Всё это чудо было вишнёвого цвета.
Так Катерина стала автомобилисткой. Только вот маме не удалось покататься. В самом конце весны Катя с Надей маму похоронили. В последние дни она всё наказывала своей сестре: "Зинаида, ты у Кати вместо меня оставайся. Надюшка-то сильная, куда хошь пробьётся, а Катя уж очень трепетная».
Зинаида, несмотря на свою чудаковатость, смахивала слезу и лишь крепче прижимала к себе Катю, как будто та была маленькой несмышлёной девочкой.

=========================
Купить книгу бумажную или электронную вы можете перейдя по ссылке внизу страницы
или на сайте магазина Wildberries