Судьба коллекционера. глава вторая полностью

5.апр
  Всякий человек рано или поздно становится воплощением того, чем он занимает свой ум и волю, чем дышат фибры его души, к чему стремится его внутреннее начало. Я сочинял стихи тайно от всех. Я создавал свои миры иллюзий и прятался в них. Порой я возносился к небесам, повинуясь пульсирующим во мне вулканическим ритмам. Они бились во мне, как пленные в клетке голуби, и настойчиво рвались на волю. Ритмы стихов повторяли ритмы биения моего пульса. Я был болен чем-то странным и пленительным. Пульс стихов звенел в моей крови, словно колокола били  в набат. Мне снились удивительные  поэтические сны. Я скрывал мой дар и прикидывался простаком. Из-под кепи восьмиклинки выбивался пышный  смоляной чуб. Я был поэтом. Для меня важны не логические смыслы одеяния слов, а образы, одетые в ритмы. Стихи рождали художественную ткань жизни. В ритмике стихов все оживало, двигалось, боролось, вибрировали звуки улицы, голоса птиц, бренчание трамваев. Я раздвигал покрытые листвой каштанов улицы Одессы и рождал  новые миры. Я шел по улице под набат ритмов и катил перд собй воз  миров. Я был ловцом  ритмов и образов, я загонял ихв клетки ритмов, как певчих птиц и они пели, как окольцованные соловьи. Слова казались плененными птицами. Эта игра несла в себе рифмованную сладостную боль непризнанного поэта. В нашем дворе жили шкерщики, рыбаки, воры, грузчики, проститутки, чернорабочие, капитаны буксиров, лоцманы.  Прибрежный этнос Черного моря, люди-крабы, люди моллюски, люди акулы,  чайки, дельфины, приносившие со дна моря жемчужины. И вдруг  в этот мир ворвался ветер времени  Гутенберга, Альда, Эльзевира, Мануция.

…Рядом с каменным двухэтажным домом, где я жил, был пункт приема макулатуры в подвале с высоким сводом из ракушняка. До революции здесь был винный склад купца Петра Заклюева. Приемщик макулатуры дядя Митя взвешивал на весах с гирями, нанизанными на штативе, макулатуру, книги, журналы, картонные коробки.  Одесситы несли стопки старинных книг на латыни, на готике, с  виньетками. В массивных кожаных переплетах с золотым теснением. На полу горой стояли  стопки книг с романами, учебниками, справочниками. Валом лежали карты, атласы, старинные книги на немецком, итальянском, английском языках. Рядом с портом  были пакгаузы, товарные склады, биржа, таможня и «Клуб моряков» с выбитыми стеклами  на «Матросском спуске». Я отыскал в куче обломков  уцелевшую старинную мраморную доску с надписью: «В этом доме в 1819 году была первая в Одессе торговая биржа». С той поры минуло 139 лет. Шел 1958 год.
…Приемщик макулатуры дядя Митя царствовал в левой части  подвала, а в правом крыле восседал в старинном кожаном кресле дядя Жора, тучный крепыш с фиолетовой лысиной в пигментных пятнах, напоминавших материки на глобусе. Он принимали металл, бутылки, тряпье. От утиля шел запах серы, словно из  царства Аида из преисподней. На весах тихо и бесстрастно вершилась казнь времени. Оно выносило приговор лежавшим на полу собраниям сочинений Карла Маркса, Фридриха Энгельса,  Ленина, Сталина, Зиновьева, Каменева. Их негде хранить в убогих домах на Пересыпи. Зачем  рабочему классу и рыбакам политические трактаты?  Дворовый люд жил в тесноте. Книгами топили буржуйки. Мир большой политики не задевал сердец портовых грузчиков, матросов, боцманов, крановщиков, рыбаков. Им негде держать старинные книги и журналы.
…Дядя Митя  взвешивал макулатуру на овощных весах и сбрасывал в мешки. Судьей некогда великих творений стало новое время. Я чувствовал его ритмы и боль, слышал пророчества, но мне хотелось понять его тайны. Почему время поселилось именно в нашем дворовом подвале? Куда отлетала душа творений, преврптитвшихся в макулатуру?  Кто обрекал на молчапливую смерть  великое прошлое? Почему именно в нашем подвале погибала на грязных старых весах история и человеческая мысль, прозрения алхимиков? Почему никто не мог оценить эти прозрения?  Куда исчезал прах времени и  сокровенные тайны ученых?
Дядя Митя походил обличьем на Тараса Бульбу,  говорил морским баском. Глаза его горели как топовые огни на корабельной мачте в полумраке. От  него попахивало серой. Порой он искрился юмором, порой впадал в грусть. Он нервно поправлял дужки старинных медных очков, оседлавших громадный фиолетовый нос и поросшие  мхом  обезьяньи уши. Казалось, его старинные очки  неслись вскачь, оседлав орлиный нос. Глаза были синие, морские,  лукавые, со смешинкой. Он важно покашливал в подвальной сырости, щурил глаза как окунь от слабого света и неторопливо  отсчитывал мятые рубли, слюнявя их грязными  пальцами, похожими на пиявки. Мелочь он давал сдатчикам в бумажных кулечках из газеты «Вечерняя Одесса». Книги на иностранных языках называл «немтыряками». Он  тяжело вздыхал, связывая инкунабулы в пачки, точно пеленал больных. Сданную  макулатуру, картон, газеты везли на пароходах в Болгарию на макулатурные фабрики, там крошили на специальных машинах, а потом варили в пропарочных котлах и делали бумагу второго сорта. Ее называли «вторичкой». Она  шла  на городские рынки. Одесса получала с тоны сданной в Болгарию макулатуры триста килограмм оберточной бумаги.  В нее заворачивали  на рынке селедку, сыр, масло, колбасу.  Килограмм макулатуры стоил в Одессе пятнадцать копеек. Книги, карты, тетради, газеты превращались в сырьевой ресурс, как  уголь, как железная руда. Перед смертью  душа книг олетала как птица и билась о своды подвала. Я чувствовал боль  книжных душ, слышал их стоны, словно в клетке билась раненная птица. Я чувствовал сердцем дыхание книг, их мольбы, но чем я мог помочь? Как  спасти их из макулатуры? Я мог взять домой почитать три, четыре книги. Меня привлекала красота старинных иностранных переплетов. Я забирал  фолианты на готике домой и листал из любопытства. Меня привлекали гравюры и заставки на полях. Чем больше я листал, тем больше увязал в прошлом и незаметно стал рабом отлетевших времен. Но чем это обернется в итоге, я еще не понимал. Передо мной открывались удивительные миры древности. Я впервые видел гравированные портреты знаменитых алхимиков, их тигли, полученные путем таинственных преобразований слитки золота, серебра. Но почему эти средневековые инкунабулы погибали именно в нашем дворовом подвале?- задался  я вопросом. За этим скрывалась какая то тайна. И вдруг мне пришла в голову странная мысль: в нашем дворе расположена великая дыра времени! Через нее можно переместиться в прошлое и изменить ход истории. Вот великая идея для  романа! Я должен был отыскать способ изменить этот бренный мир. Но почему именно мне стали являться тайные пророчества времени? Почему время подарило именно мне вдохновение?  Я сел писать  роман под названием «Дыра времени». И вдруг в мае получил свыше повеление спасти средневековые инкунабулы в нашем подвале. Почему странный божественный голос приказал мне спасти дореволюционные труды Карла Маркса? Я становился нервным и впечатлительным, но в жизни мне стало везти. Я избавился от нищеты и неуверенности в себе.  Вчера время обратилось ко мне с просьбой спасти книги с гравюрами великого  Парацельса, а также магистра алхимии Лулолия и его коллеги Мануция. Время благоволило ко мне. Но почему оно увлекло меня в таинственные далекие времена, где мне снились пророческие сны?  Незаметно я стал слугой времени. Я наивно возмечтал стать спасителем миров алхимии. Иногда меня умоляли таинственные голоса спасти научные и политические  труды Зиновьев, Каменев, Троцкого, автора «Истории первой конной армии РСФСР». Тайная сила переносила меня в ушедшие  времена, где я открывала  все новые и новые ужасающие тайны истории и трагедии великих людей. С каким волнеиием я пережил ужасную тайну гибель Льва Троцкого и позор вынесенного из мавзолея Сталина и зарытого под Кремлевской стеной как провинившеголся солдата революции. Я жил под гнетом прошлого и не подозревал, что стал проводником  времени. Я обрел дар предвиденья. Мне открылась великая тайна гибели СССР. Эту тайну я должен познать в мельчайших подробностях и сослужить человечеству важную миссию. Но  главное, я должен разоблачить врагов СССР! И вдруг по велению времени я начал изучать латынь и готику. Время напоминало: я должен познавать его тайны и не болтать, а просто  ждать сигнала, когда наступит судный день и я смогу исполнить  великую историческую миссию казни времени над Сталиным и его приспешниками. Я нужен был времени  не просто как проводник, а как тайный палач. Время  ищет тропарей, судей и палачей в путешествиях в прошлое и будущее.  Тропа  великих идей  и иллюзий не должна зарастать. Корни будущего питаются от корней прошлого, им необходимо дыхание и вдохновение. 
…Дядя Митя считался в пересыпских кругах интеллигентным человеком, он мог отличить готический шрифт от латинского, немецкого, английского, французского. С марксистской точки зрения он стоял на конвейере уничтожения наследия мировой истории. Он не был рабом времени. Он был песчинкой в мире «Вторсырья». Некая магическая сила доверила ему сортировать отвалы творений истории. И вдруг эта сила определила меня в наш дворовый подвал в качестве стрелочника. Я должен был сохранить для истории нечто очень важное. Зачем? Мне не объяснило время. Я должен познать тайные знаки времени и изучить наследие  мнимых врагов СССР.  Меня не мог лишить этих полномочий ни один человек на земле.  Ни один человек не мог назвать меня палачом культуры или  могильщиком времени.
-А как же дядя Митя? 
-Он просто стрелочник. Навозный жук истории!- пояснил мне таинственный голос.  По прихоти дяди Мити в наш дворовый подвал стекались потоки «опавших листьев» времени и культуры.  Старик не слышал вопящие от  ужаса голоса инкунабул, политипов, псалтырей, требников, «Читей и Миней». Не слышал  всхлипов и стонов  трудов по истории на готике и на латыни. Он не слышал жалобного писка  русских букварей и учебников по истории. Зато я слышал голоса времени и голоса книг. Тонны книг умоляли меня: «Спаси нас из макулатуры»! Но почему именно я стал спасителем? Я спас в июне все инкунабулы  алхимика Луллия. Потом в июле я спас три труда великого алхимика Парацельса.  Он  явился ко мне с таинственными магическими дарами ночью. От него я узнал о первых творениях Иоганна Гуттенберга и его сына Альда. Не просите меня, господа, я не смею поведать вам все великие тайны.

…В Одессе на Приморской улице находились два консульства:  ГДР и консульство ФРГ. Я решил, что неплохо бы пригласить господ европейцев из  консульств в наш дворовый подвал и показать им картину гибели трудов великих алхимиков Европы. Возможно, кто-то из предков сотрудников консульства был алхимиком или путешественником?  Это был некий жест доброй воли. Немцы  могут  спросить меня: почему я пытаюсь спасти именно книги Великой Германии? Не возмечтал ли я сделать коммерцию на культуре Франции? Ну и что ж тут плохого?  Это все равно макулатура!  Кого интересует история Древней Германии на готике семнадцатого века? Не говоря уже об алхимиках Баварии. Я не знал, удастся ли мне продать инкунабулы иностранным консульствам. Нужны ли им инкунабулы? Нужны ли старинные книги с гравюрами французам? Англичанам? Я стал посланником времени в царстве макулатуры.

Дядя Митя по-прежнему царил в правой части подвала. Я решил  продолжать спасать старинные труды с гравюрами, русские требники, псалтыри, «Четьи и минеи». Русские священники и отцы церкви почему то не посещали наш таинственный подвал. Почему они не спешили спасти священные труды, псалтыри, библии, «Читьи и минеи»? «Храм преображения господня»  находился всего  в ста двадцати шагах на противоположной стороне улицы. Коммунитсы открыли в нем мебельный магазин. Под куполом бывшего храма  витал Святой дух.  Я взывал к нему, но он молчал.

…Я решил посетить консульство ФРГ. Было два часа дня.  Меня пригласили войти. Я принес главный труд Парацельса издания 1568 года с сорока семью гравюрами. Предложил спасти от уничтожения старинные книги пятнадцатого, шестнадцатого веков, карты, гравюры, прижизненные издания  Гете. Мне вежливо  объяснили, что у консульства несколько иные задачи. Я разочаровался в дипломатах. Они не пожелали спасти стаинные книги Германии. Лучше я буду спасать русские требники, библии, «Четьи  и минеи». Но где хранить?
Дядя Митя мог быть стрелочником мировых ценностей, а стал могильщиком. Он нес свой крест смиренно. Изредка болезненные тени ложились на его лице под его глазами. К осени он стал выпивать, тяжело покашливал. Порой открывал  требники и инкунабулы, любовался гравюрами. У негобыла удивительная память.  Он не считал себя палачом истории,  слепым рабом времени.  При желании он мог каждый день передавать немцам  инкунабулы в обмен на бумагу. Но ни один иностранец  не посетил в наш дворовый подвал. Наконец, настал день познания  великих тайн Парацельса. Я  придумал особый метод удаления из воздуха кислорода. Из легкой пушки бил азот и углекислыйгаз.  Струя валила огонь с сорока метров. Почему до этого не додумался ни один человек в мире?  Почему немцы не смогли открыть способ удаления из воздуха кислорода и оставить только азот? Азот составляет 80 % воздуха. Кислород лишь 19%. Воздух, пройдя через огонь, сжигает содержащийся в немт кислород и  все живое, всех паразитов, все бактерии. В перегоревшем воздухе, лишенном кислорода, не заведется ни один двигатель. Не вылетит из пушки ни один снаряд, не взлетит ни одна ракета. Все бактерии мира погибнут. В азотной среде с перегоревшим кислородом можно хранить продукты сто лет. Колоссальная экономия электроэнергии. Не нужны электрические холодильники. Идеальное бесшумное оружие. Гениальный стерилизатор, убивающий всех бактерий, даже чумы и холеры. Можно создавать зоны стерильного хранения любых веществ и продуктов. Без кислорода не окислится и не испортится ни один продукт за сто лет.  Можно создать под землей особые стерильные зоны, кладбища новой модели, где тело человека будет сохраняться без всяких утонченных способов и уколов, используемых ежедневно в мавзолее Ленина. Без кислорода не заведется ни один двигатель в мире, не загорится  спичка. Не выстрелит ни один патрон. Я начал жадно изучать иностранные языки. Разработал  новую модель кладбища на глубине шести метров, где из особых герметичных форм, замещающих гробы, откачан кислород. Человек не портится и не икисляется триста лет. Эта подземная модель высвободила  два гектара городской земли.
-А можно подробнее описать эту модель?- попросил меня секретарь  обкоме партии Стрепетов.
-Можно создать герметичную  форму, из которой откачан кислорода. Или уничтожен. Ни что в безкислородной зоне не будет подвержено процессу окисления и разлоджения. Ряд новых оригинальных решений и методов вытекает из простого факта удаления из воздуха кислорода. Мне понадобилась  в то лето безкислородная зона для создания инноваций в ряде отраслей, а также нового бесшумного безкислородного потока в качестве оружия.  Я могу создать новый метод остановки всех войн на планете. Метод бактериологической очистки любых зон в бескислородной  среде. В безкислородной среде не нужны холодильники, ибо ибо погибают все бактерри, любая формаинфекции. Я представил в Горисполком проект нового кладбища на глубине шести метров, где из герметичных пластиковых гробов откачан кислород. Достаточно заполнить гробы воздухом, в котором предварительно сожжен кислород.
   А что на этот счет думает мир советских ученых?
 Я не имел выхода на людей большой науки. Я жил в Одессе в пересыпском убогом дворе и дружил с дядей Митей. Он был для меня своего рода божеством. Он продолжал  править   устаревшими и никому ненужными книжными потоками в сумеречном мире подвала. Это был мир информации. Священный мир идей, которые могли плодиться в головах изобретательных людей. Порой дядя Митя неуловимо растворялся в сырой мгле, в  сиреневых клубах дыма его старой трубки. Он мелькает в полумраке фалдами своего старинного сатанинского малинового фрака с барского плеча, попавшего по прихоти судьбы в утиль из «Одесского театра оперетты».
В этом подвале жили удивительные привидения из пяти одесских театров.  Я стал замечать это ближе к вечеру, слегка опьянев и одурев от запахов прелой земли. Я поглужался в это мир химических преобразований распадавшейся материи и уплывал  в далекие  времена предков на  старинной ладье. Я уже не замечал, что  пропах запахами прошлого, духом средневековья. Моей одеждой становились обности самого времени минувших веков и дух самого Парацельса, который витал над землей и даже под землей. Я обожаю странствовать в мире химических пертурбаций. Я  слышу именно здесь взывающие ко мне голоса алхимиков средневековья. В среду вечером передо мной выплыл лик Парацельса. А потом лик Нумубия. Я каждый день  уплывал по  волнам времени в миры прошлого. Я фантазировал и спорил с алхимиком Луллием. Я обретал в этих спорах  свободу во  времени. Я ощущал грань  столетий. Меня заряжал новыми идеями сам  дух времени. Я чувствовал  дыхание  голосов земли. Я осознал, что означают слова «книжный прах», «пыль времен», «тайны прошлого».  Передо мной выплывал из мглы веков  Парацельс и умолял  поведать миру об уничтожении его великих трудов. Как он проникал внаш пересыпский подвал?  А сколько таких таинсвенных миров  было в Одессе? А сколько было в ССС?  Кого мы должны называть палачом жизни: Время? Почему мы не его тайны? Почему мы не смогли открыть фабрику переработки макулатуры именно в Одессе? Или в Москве? Почему не открыли миру секретов нового безкислородного оружия при  товарище Сталине? Время не жаждет денег, злата, славы. Это река жизни. Для меня важна главная тайна: тайна простого  воздуха. И возможность удаления из него кислорода.  Я мог сохранить в сотнях храмов и монастырей мира тонны  старинных псалтырей, вывезенных из подвалов НКВД. Пришла пора очистить подвалы и архивы НКВД не только в Одессе. Тонны книг и документов  при Хрущеве списывали в утиль.  Меня не интересуют документы из архивов  НКВД, не интересуют тайны афер королей Молдаванки, казачьи бунты и отчеты о расстреле атамана Григорьева, два года контролировавшего всю Одессу. Отчеты о расстрелах бандитов с Молдаванки и Слободки. В моих руках оказались сотни архивных документов НКВД. Я мог написать роман о великой шутке времени. В нашем дворовом подвале вершился безжалостный и молчаливый суд истории. Дядя Митя был безвинным палачом времени. Время предложило мне роль зеркала. Зеркала боли истории.  Не всякий владеет тайнами архивов НКВД. В Одессе в НКВД вряд ли кто-то знает  латынь и готику. Ни один человек в Одессе не рискнул бы держать в квартире слегка отсыревшие  архивы НКВД,  инкунабулы, Альды, Эльзевиры, полеатипы. Я хочу понять,  почему инкунабулы не могла спасти их красота и кладезь мудрости? Красота не только  их переплетов и металлических уголков? Почему старинные книги Европы, Германии, Азии не интересны никому в СССР и гибнут в макулатуре, как тонны псалтырей и читей и миней?   Никто в НКВД и позже в КГБ  не интересовался, что именно сдают люди в макулатуру? Почему сдают в макулатуру книги с портретами товарища Сталина и Ленина? А ведь это люди, имеющие магический знак вселенского значения.

   ..В  правом отсеке подвала принимал утиль, тряпье, металл, аллюминиевые провода, кастрюли бывший ефрейтор и ездовой пулеметной тачанки эскадрона Котовского дядя Жора. Он правил балом и принимал любой металл: десять копеек за килограмм железа.  Двадцать копеек за килограмм меди. Сорок копеек за килограмм алюминия. Если сдавали провода в оболочке,  скидка тридцать процентов. Порой возникали споры и стычки. Тряпье шло по двадцать копеек килограмм.
-Забирай свой хлам!- вышвыривал дядя Жора  грязные запутанные телефонные провода. - Не мотай мне нервную систему. Вали, пацан!
-Да я ж зараз у крана во дворе туточки видмою,- лебезил  развязный босяк вбрюках клеш и москойбляхов на желтом потрескавшемся ремне.
Дядя Митя не бедный человек, у него годовалый   легковой автомобиль «Москвич 401». Дача в Аркадии. Семь яблонь и пять вишен. Своя фелюга с парусом на Хаджибейском лимане. Три сына. Пять внуков. Его мир был отнюдь не просто. Кости животных шли в утиле по восемь копеек за килограмм. Шкуры животных шли по тридцать копеек за килограмм. Кроме кошачьих. Волос, в том числе человечий,  шел по сорок копеек за килограмм. Тряпье- семь копеек кило. Сдатчики утиля не поддаются живописному описанию. Пестрый, шумный люмпен,  скандальный. НАхрапистые матерщиники. Днями они сновали, как навозные жуки, по закоулкам пересыпских развалин и мусорникам,  брошенным стройкам, ветхим дачам и подвалам. На дачах зимой можно поживиться. Этим пестрым и шумным племенем макулатурщиков  правил «рыскуны». Одесса была поделена после отечественной войны на семь зон утильных миров. И пять воровских зон.  Порой возникали войны и даже  поножовщина. Я описал этот мир в рассказе «Утильный король». На Пересыпи жил утильный  авторитет  Яша Коробчевский с Живаховой горы, мужчина сорока лет, бывший  футболист. Не правильный одесский вор в законе, а фраерок, трепач, рыскун. Он обрел свое место в  утильном бизнесе. Он имел долю в поставке металла и утиля с кладбищ затонувших  кораблей. Он контролирует  тусовку макулатурной форсы. Он владеет информацией: где завтра снесут дом или старую  дачу.  Серьезные бандиты презирают его, но позволяют крутить мелкие делишки за отдельные услуги. В утиле попадались в те годы даже шарманки, кселофоны, граммофоны и разныая утварь буржуев и купцов. Утюги, старинные купеческие замки, гантели, дореволюционные гири из цирков, медные лампы, абажуры, старинные гармоники. Настенные часы со старинными гирями, старинные топоры, ржавые инструменты, ржавые штыки, сабли, кортики. Изредка приносили не разорвавшиеся снаряды. Они были  безобидны. Тол вних давно отсырел.
Мне нравится  мир старины, он поджигает мою  фантазию и будит мои  поэтические струны. В наш подвал стекаются осколки отгоревших чудесных миров. Прах славных дел,  прах войны и несчастий. Прах отгоревшей культуры. Знаки времени средневековья. Это мир казни истории богом времени. Я вычислил его на старинных кладбищах Одессы.  Прежде я не знал о том, что у времени есть свои плоды. Они вызревают и ждут своего часа.  А потом вдруг на город обрушивается короновирус. Это король.
В Одессе не было после войны антикварных магазинов. Не было коллекционеров антиквариата и эстетов. Люди ютились в тесных коммуналках. Половина Одессы жила  в ужасных трущобах на Пересыпи, на Слободке, на Молдаванке. Водворах не было в квартирах туалетов. За водой ходили с ведрами во двор к крану. Какие  уж тут изыски  в гостинных комнатах и домашние коллекции. Многие спали прямо на матрацах, на ватниках на полу.
Я часами исподволь наблюдаю  за профессиональными макулатурщиками со Слободки и Молдаванки. За случайными визитерами подвала. Зашумным торгом, за базаром, как говорят в Одессе. Я обожаю слушать живописные речи  перебранки. Я изучаю  одесских типов, их базар и одесский треп. Изучаю нравы  буйного разношерстного племени. Я  пытаюсь втереться в доверие к металлистам, бумажникам, костянщикам, тряпичникам. Ушлые чиновники из санитарной городской инспекции пытаются  патронировать утильный бизнес. Лидеры утильного мира сами ничего не сдают в  утиль, но изредка посещают наш аристократический подвал. Дядя  Митя почтительно снимае перед авторитетами кепку. Паханы беседовали, курили сигареты «Винстон», «Мальбору» За так называему блатную крышу им платили две тысячи рублей  с подвала. 

Рядом  с домом, где я жил в коммунальной квартире на  втором этаже, в трехстах метрах был торговый порт. Три пирса для швартовки кораблей в Нефтегавани. Фарцовщики покупали у моряков с иностранных кораблей по пути к трамваю  блоки сигарет «Кемел», «Винстон»  десять рублей блок. Шкалик водки стоил осенью после реформы рубль двадцать девять копеек. В центре Одессы на Дерибасовской улице блок сигарет «Винстон» стоил с рук  двадцать пять рублей.  Пачка сигарет «Винстон» - пятерку. В порту, в ста метрах от борта корабля,  иностранные моряки давали за литр водки блок сигарет. Можно было крутить  неплохой бизнес. Мне нужны были деньги для выкупа книг. Я  горел желанием вырваться из нищеты и подучить иностранный язык. В порту  великолепная практика. Я знал  в четырнадцать лет триста семь английских слов, знал флаги всех стран мира, клейма фирм на трубах кораблей. Знал названия крупнейших портов мира, знал все моря и океаны. У меня была пятерка по географии. Благодаря бизнесу в порту, я прифраерился и подмоднячился. Выменял за бутылку водки и русский штык у голландского матроса  из Сингапура джинсы, майку, бейсболку и ремень и бляхой. У меня появились часы марки «Тиссот». Множество норвежских и американских зажигалок.  Это своего рода валюта. За такие часы и зажигалки можно  жить припеваючи.
Я был талантливым фарцовщиком из стаи Коляна Рваного. Сдавал сигареты дяде Мите по двадцать пять рублей. Он разрешал мне аккуратно распаковывать пачки сданных книг, листать, выдирать из них красочные гравюры, карты…Я мог забрать парочку красивых книг в старинном переплете домой и наслаждаться видами гравюр. Мне нравились старинные переплеты. Они напоминали бойцов, закованных в латы. Я любил красивые книги и незаметно стал книгоманом. В инкунабулах, в полиотипах, в полимпсетах, в Альдах и Эльзевирах таилась магическая жизнь, но я еще не мог прочесть эти книги и лишь угадывал смыслы и темы по гравюрам. Жажда открыть новую тайну знаменитого алхимика мучила меня. Япытался разгадать  секреты великих алхимиков. Тайны великих путешественников: Колумба, Америго Веспучи,  Бертоллимо Кабальеро, Крузенштерна. Осенью я купил словарь латинского языка. Купил учебник по готике. Книгу об истории  шрифтов мира, учебники по языкам. Записался на иностранные курсы в Одесском университете. Труднее всего научиться читать книги на готическом шрифте.
Иногда я дарил дяде Мите за  красивую толстую книгу пачку сигарет «Пелл Мэлл». Я  терпеливо учился читать на латыни. Я не осознал, что серьезно заболел страстью к старине. Великая бездна тан химии властно влекла меня в таинственные глубины. Время в моем лице обрело единомышленника. Я стал  рабом великих тайн и заговоров прошлого.
В семнадцать лет я знал названия семидесяти шести  островов в Индийском, Тихом и Атлантическом океане. Я увешал стены нашей убогой квартиры картами  мира. Я купил у утильщиков два секстанта семнадцатого века, три астролябии, шесть судовых медных компасов со старинных бригов и шхун. В Одесском заливе затоплены сотни  кораблей. Сотни старинных бригантин и фрегатов  лежат на дне моря  в Севастополе. Тут очень низкие цены на утиль. Мне предлагали босяки из Севастополя купить две пушки восемнадцатого века по двести рублей. Но где их держать? Через два года я решил купить телегу и коня в нищем колхозе и стал перевозить мое добро в старенький дом в деревеньке. В левой половине обитала семья садового сторожа.  Через два года я завел дружбу с селянами в Дофиновке, в местечке Коблево, в селе Вилково. Часть моей коллекции старинных вещей я держал в селе Косивка. Я  ездил на охоту, возил подарки. Меня интриговали морскими тайнами местные рыбаки. Однажды на дне моря в селе Лебедевка я нашел старинную бутылку с запиской на  турецком языке. « Корабль наш тонет, любовь моя Агидель, вряд ли мне удастся спастись, я зарыл золото под третьей ступень в доме твоей матери.  Мы встретимся в царстве снов. Твое сердце со мной. Алишер».
Прошло сто семь лет. Где это золото? Нашла ли его Агидель? Это бутылка с запиской  распалило мою фантазию.

Дядя Митя по-прежнему равнодушно пускал инкунабулы  под нож.  Старик не сознавал, что уничтожает  дары культуры. Кому в Одессе нужно  готическое прошлое? Одесситы едва выживали. Мы  были дикарями. Мы не ведали прежде, что в книгах есть великие тайны и даже предсказание гибели СССР.
Я спросил в университете у профессора Карабчинского: -есть ли у них интерес создать  отдельную библиотеку инкунабул, Альдов Эльзевиров?  Почему в СССР не стремятся спасать старинные книги немцы, итальянцы, французы, англичане? Ведь это их духовное наследие. Они могут скупать  книги на вес за копейки. Дело не в деньгах,  а в заключенных в инкунабулах тайнах, которые несут в себе код времени и код предвиденье будущего. Будущее стыдливо прячется меж страниц. Магическая сила с каждым годом все сильнее притягивала меня к инкунабулам. Я ощущал таинственное покалывание в пальцах, листая древние страницы.  Инкунабулы передавали мне магический код великого магистра Альберта Великого и  Френсиса Бекона, впервые изготовившего в Европе порох. Бэкон изобрел «Царскую водку», смешав в определенной пропорции азот с нашатырным спиртом. В «Царской водке» Бекон растворил золото. У меня были инкунабулы с трудами Парацельса, Альберта Великого, Луллия, Пармениуса. Они по крупицам передавали мне  знания. Я чувствовал их страдания и боль.  Предчувствие  гибели чего-то очень важного, чего люди пока что   не замечают. Я  мучительно старался понять эту тайну. Я должен предвидеть катастрофу и что-то изменить. Но что именно? Я ходил в церковь на Преображенской улице, молился, ставил свечи, разговаривал со священниками, с послушниками. Поведал им об инкунабулах, гибнущих в макулатуре.
- Так решил господь,- смиренно сказал отец Пафнутий.
..Я каждый день уносил домой из макулатурного пункта две, три инкунабулы с трудами путешественников, алхимиков, мореплавателей. Я пытался познать секреты, как добывать золото из олова. Как отливать из  горной руды металл. Как делать порох из селитры, делать из метелок камыша…Мать грозилась выгнать меня из дома за хлам, за старинные секстанты, шпаги, кортики, компасы. Часть моего богатства я хранил на чердаке в ящиках.  Мною руководила отнюдь не страсть накопителя. Я спасал красоту. Я спасатель! Я спасал не просто вещи, я спасал осколки миров, которые околдовали меня. Мать ворчала, что в  квартире могут завестись мыши и моль. Я прятал инкунабулы в мешки. Зашивал, предварительно просушив на крыше. Со временем я стал складывать инкунабулы и палиатипы на чердаке рядом с печной трубой, чтобы уберечь от сырости. Я повесил замок на двери на чердак и выгнал с чердака всех котов. Установил пять ловушек от мышей. Мыши любили грызть кожаные корешки. Я мазал корешки вазелином. Ставил по всем  углам чердака  банки с керосином. Вешал на веревках трещотки от крыс и летучих мышей. Я прочел в старинной энциклопедии, что в пятнадцатом веке книги издавал в городе Майнце не только золотых дел мастер Иоганн Гутенберг, но и другие мастера, постигшие науку книгопечатания. Патентов на издание книг тогда не было. Идеи книгопечатания люди перенимали друг у  друга.  Книг с именем  изобретателя печатного станка Иоганна Гутенберга  не  найдено никем. Известно только, что в 1440 году  Иоганн Гутенберг изобрел впервые печатный станок  и издал в городе Бамберге  «Сивиллину книгу» тиражом в сто экземпляров. А в 1459 году издал тридцати шести строчную библию на латыни. Она была напечатана шрифтом «донатов» и «календарей». Гутенберг  организовал  в 1459 году свое  небольшое товарищество. Взял ссуду у купца Иоганна  Фуста и его помошника бельгийца Пауля Шеффера. Однако Иоганн Гутенберг не смог продать напечатанный впервые тираж календарей и книг в тот год. Человечество еще было не готово к пониманию важности столь оригинального изобретения. Мало кто умел читать даже в Германии. Книги не раскупили и  мудрец Гутенберг обанкротился. Он был изобретателем, а не коммерсантом и не просчитал все риски. Он был рожден, чтобы  создавать новые технологии, а торговать и богатеть. Но за новые технологии в книжном деле тогда не платили. В мире еще не было понятия, что такое патент. Идею книгопечатанья нельзя было продать. И вот коммерсант хитрец Фуст забрал у Гутенберга в качестве компенсации за выданную ему ссуду через суд тридцать уникальных шрифтов и его единственную типографию. А также весь тираж первой книги.  Хитрец Фуст вознамерился присвоить себе славу первопечатника и обойти старика Иоганна Гутенберга. Ловкачи и дельцы уже тогда воровало идеи  и  новые разработки.
Через много лет в 1968 году я купил книгу «Пятьсот лет после Иоганна Гутенберга». В ней рассказано о долгих и мучительных судебных процессах между Фрустом и его сподвижниками, братьями  Дритцен против  Иогана Гутенберга. Фруст и Дритцен выиграли процесс и забрали у Гутенберга все имущество. Они вошли в историю книгопечатного дела именно благодаря истории с этим жульническим  процессом ограбления гения.  Аферистам всегда достается часть славы творца.
В пятнадцатом и шестнадцатом веке  появились печатные издания типографа Альберта Мануция, его сына Паоло и  внука Альда. Издателя Эльзевира. Появились книги: «Альдины» и «Эльзевиры», появились издания венецианских типографов жившего в шестнадцатом веке. Это были уникальные памятники эпохи Возрождения. Я питал надежду, что Альды рано или поздно появятся в подвале дяди Мити. Я умолял дядю Митю  не сдавать в макулатуру книги с маркой Альда и Эльзевира.
- А как я разберу, где  Альд?- смотрел на меня дядя Митя с усмешкой и поглаживал правый подгоревший ус.- Я  не секу по ихнему. Едва разбираю латынь и готический шрифт окаянный. Ты вечером  приходи  и вороши эти кучи. Забирай  всех этих шельмецов Альдов. Схорони у себя на чердаке. Авось пригодятся. Поумнеешь, тогда поделимся.
Так я заболел старинными книгами и проникся уважением к старине. Я собирал старинные шарманки, кселофоны, граммофоны. Это была болезнь. Я взрослел и взрослела моя болезнь. Я не подозревал, что меня ждет в будущем. Не знал, что стану инженером и изобретателем. Стану писать книги. К инженерам редко приходит слава. Люди редко ищут и находят новые инженерные решения. Зато все жаждут денег, славы. Я чувствовал сердцем, что  в инкунабулах, Альдах и Эльзевирах  таилась некая  неуловимая магия.  Дар богов. Я гладил кожаные переплеты шестнадцатого века с золотым теснением, как колени красавиц Гамбурга. Они были закованы в кожаные латы с заклепками. Я  ощущал легкое покалывание биотоков. Книги умоляли меня спасти и прочесть их тайны, в них был сокрыт тайный код времени. Заключенная в них мысль жаждала прорасти в новом времени и одарить человечество уникальными идеями. Но разве это возможно на Пересыпи в Одессе? Я чувствовал, что магия  Альберта  Великого ищет меня и пытается подарить дар  прозрения.
-Ты забирай все, если нравятся картинки, гравюры. Не выдирай зря,- говорил дядя Митя, покашливая в кулак и сплевывая на земляной пол сырого подвала.- Хочешь, отдери корешки, ежели нужна кожа. Вон как горит золото на корешке. Одно слово: «латынь»! Крепки фолианты, как латы!! Были б на русском языке, увез бы  в деревню. Набил бы  чердак для теплоты. А так что ж:  немота германская! Куда их деть, бедолаг? В Одессе не прочтет ни одна профессорша. Не чешут одесские ученые на латыни. Англичанки, немки переводчицы есть в Интерклубе?  Покличь к нам в подвал. Завезли эти старые книги  в Одессу сто лет назад итальянцы да разная ученая немчура. А зачем везли? Строили  Одессу! Ну как же, интеллигенты ехали со всех концов мира и мудрость везли  к нам на развод. Продавали  книги инженерам, архитекторам, зодчим, врачам, химикам. Были тогда в Одессе ученые иностранцы.  Оперный театр построили, как в Вене. Один в один. Губернатором в Одессе был граф Иосиф де Рибас. Испанец. Читали он эти книги, аль нет?  Читали немецкие врачи, торгаши, мудрилы гребаные. А водопровод  не провели от Днестра в  Одессу. Не нашли книг про воду и как вести через поля водопровод. Возили столько лет воду бочками в Одессу,  заполняли во дворах колодцы. Триста сорок семь каменных колодцев в Одессе. Напиши про старинные колодцы, про водовозов, про графа Иосифа де Рибаса и его брата Феликса. Эти колодцы  мраморные с литьем чугунным очень ценные, все они итальянской работы. Ручки для цепи кованные, ажурное литье, мрамор с синими прожилками из Венеции. Понимали красоту жизни люди. И цену воды. Читали умные инженеры эти книги. Жаль, нет занятных гравюр про водопровод в этих книгах с колодцами. Ни одной  старинной книги об истории Одессы. Астрология, магия, алхимия, круги ада, небесный свод.…Про колдовство и черную магию очень много книг. Как ты говоришь, Парацельс? Гутенберг? Альд? Эдьзевир?

Я  отбирал каждый день две, три книги  на латыни. Но в тот день  я взял труд Иогана Боккенродиуса «Беседы орла с петухом» издания  Пауля Квентеля. Он построил типографию  в Кельне в 1536 году и издал эту книгу.  Я впервые узнал о том, что означает слово «палимпсет»: это означало на греческом языке: «древний» или «опечатка». Слово  «палимпсет»  часто встречалось в изданиях первой половины шестнадцатого века.
Я отправился в городскую библиотеку на улице Пастера и узнал из  русских книг, что «палиатипы» печатали  выдающиеся типографы Германии и Франции: Августин Мануций, Пауль Эттьенов, Эмиль Доле, братья Тескель. Узнал много интересного о первых типографских шрифтах шестнадцатого века, о «палимпсетах» и рукописях на кальке пером. Были палимпсеты времен Цицерона, Александра Македонского.
В пятнадцатом веке  было около семидесяти славянских типографских шрифтов, были  палеотипы кириловского шрифта, в том числе белорусского первопечатника Феофана Скорины. Но труды Феофана Скорины никто не сдавал в макулатуру.
В Европе в старину были люди, которые охотились за такими книгами. Но как отыскать сегодня в Европе любителей старины? Как связаться? Кому написать?  Я тщетно пытался попасть в консульство ГДР , но меня не приняли. Я не мог пробить каменную стену официоза и это бесило меня. Я из принципа решил вывезти в Европу инкунабул и посмотреть Европе в глаза. Это уже не Европа  времен Альда и Эльзевира. Границы были на замке. Европа казалась тюрьмой. Я решил убедиться в этом и думал как попасть на корабле, я получив  диплом судового механика. Я думал о том, как ловчее перевезти иностранные книги в Европу? Матушка называла меня прожектером и фантазером.
-У тебя нет визы. Кто тебя выпустит из СССР? Чудак!
…Да, я чудак. Я фантазер. Но у меня вызрел дерзкий план: вывезти книги на корабле в трюме. Тайно. На рыбацком сейнере. Или яхте. У меня был знакомый судовой механик.  Можно  попытаться вывезти инкунабулы в Болгарию якобы на переработку в макулатуру, как отдельный заказ, а уже на месте думать о том, как доставить партию книг на переработку в ГДР или ФРГ. Сугубо коммерческий проект, но вполне реальный. Я мог посетить Болгарию, как турист или сотрудник структуры по переработке макулатуры. Я должен устроиться на работу в областную организацию по сбору вторсырья. Во времена Скорины и Гутенберга мир был без границ. На месте Одессы была литовская крепость князя Гаджибея. В семнадцатом веке ее завоевали турки и создали свои границы на черноморском побережье. А я заболел идеей мира без границ. Я прочел двенадцать трудов на латыни на греческом языке о переделе  земель и миров. Но почему мне не встретился ни один труд первопечатника Ивана Федорова? Однажды в макулатуре мне встретился труд на латыни  ХIII  века, где было упомянуто слово «химия», как точная наука о взаимодействии различных элементов  на уровне молекул. Я впервые узнал о химическом состав не просто воздуха, а уже ряда газов.
… Первое время я складывал  инкунабулы дома под кроватью. Мать частенько грозила выбросить их. И все же сжалилась. Она терпела лишь потому, что я стал читать  и писать на латыни. Я бодро декламировал ей стихи Гете на немецком языке. Ей это льстило. Мать требовала каждую неделю вытирать с книг пыль. От них шел запах старой кожи, но она не чувствовала магической ауры и целительной силы.