Про лягушку Мак Брекеке и Кувшин

Часть первая. Прожорливое брюшко.

       В одной во всём превосходной местности проживала Лягушка.по имени Мак Брекеке. Была она не одинока в своём роде: и как вообще рядовой представитель племени, и, вообще, вида земноводных, да и всего живого, нашедшего эти места благоприятными для своего существования вообще и размножения - в частности. А этого, казалось бы, и достаточно для того чтобы хоть как-то заявить о себе небесам, воде и земле. Как о самом себе разумеющемся. Но хотелось и большего. Ну, во-первых, не так скоро стать жертвой в бездушной цепи природных элементов закона выживания; во-вторых, в полной мере испытать на себе как можно большую щедрость благоприятных условий среды; ну и, в-третьих, дать миру своё потомство, не задумываясь, однако же о том - что же его, потомство, ожидает в ближайшем будущем.
          Способности Лягушки и были таковы, что мозг её, со всеми его эволюционно довольно развитыми частями, всё же   освобождал свою носительницу от раздумий на футуристические темы. Скакала, Лягушка Мак, скакала, умудряясь выбрать себе местечко всё поприятней: потеплей, посырей, да чтобы мошек и комаров было погуще. Потому что была Лягушка из рода Брекеке гурман, и своим прожорливым брюшком то и дело посверкивала здесь и там, предохраняясь, однако же, от встречи с Цаплями да Ужами, которых вечно голодными также немало водилось в окрестностях излюбленного её болотца. В общем, как вы успели себе заметить – лягушка-лягушкой была эта Лягушка.  Однако же, так да не так. Да, была она женского рода; тем и интересна для автора потому прежде, что самцы вообще, какому бы виду они не принадлежали, для меня всегда отличаются перед женщинами примитивностью чувств, воображения и практичности; хотя история отводит героям с выступающими гениталиями доминирующее место в своих анналах.  Такой парадокс вряд ли объясним в формате нашей сейчас сказочки.
             Брекее же была любопытна до крайности, и это её свойство не раз являло своего рода приключения. Из которых больше всего манили лягушку манеры выживания Людей. Если бы пресловутый её мозжечок был бы хоть сколько-либо достаточен для понимания того, что думают о лягушках вообще эти люди, то уж она сильно бы удивилась тому, что людская молва именно о них явила на свет много интересно изобретённых смыслов, которые и есть то, что называется у них информацией. Это и лягушка-путешественница на прутике в клювах гусей перелётных; это и просто лягушка-квакушка в детских сказках на сон грядущий; это и царевна-лягушка, как образ манящих наслаждений для будущих женихов да невест.
           Да вот возьмите-ка, к примеру, того же Аристофана. Ведь грек же греком, да ещё древний, а ведь оставил же  о себе память в веках комедией, названной почему-то Лягушки. Что было на уме у комедиографа – нам не дано узнать из-за давности веков; а спросить-то и не у кого. Нам бы от ныне живущих знатоков получить  п р а в д и в ы й ответ на более животрепещущую тему. Ну да ладно сетовать-то попусту!
      Вообще, много чего навыдумывали люди о лягушках. Наш же сегодняшний к ней интерес специфичен и восходит из недр глубокой древности в виде притчи в самых разных её вариантах.
        Но не всё сразу. Есть соображение сохранить здесь интригу на некоторое время, которое мы уделим постепенному погружению в тему.


Часть вторая. Корова Бакара

       Любопытство нашей Лягушки привело её однажды на некий хозяйский двор в тот час, когда коровье стадо только что вернулось с пастбища да разбрелось по своим  стойлам в ожидании дойки и ночлега. Самый вид тамошней коровы мало чем возбуждал лягушкин интерес. Хоть и велика была Корова, да никак не опасна, если только не попадать под широкие её копыта. А уже одно то, что Корова лягушками не питалась – позволяло Лягушке приблизиться к ней на расстояние разумной достаточности, докуда доносился исходящий от Коровы запах тёплого сыта в его пока гипотетическом вожделении. Но Корова и сама была воплощением благости: крутые её бока как бы говорили: - здесь идёт непрерывная работа ради того, чтобы   в пространстве между задних ног весьма объёмно вспухала теплая телесность с четырьмя набрякшими наростами.  Телесность эта причиняла корове некоторое беспокойство, но такое, что отзывалось сизой поволокой коровиных глаз, когда она в задумчивости продолжала пережёвывать невесть что, каким-то образом оказавшееся сейчас у неё на зубах.
           Вид такой Коровы так заинтриговал Лягушку, что она зачастила на подворье, всякий раз приурочивая свой визит как раз началу коровиных медитаций.
        Призадумавшись как следует, Корова Бакара всякий раз шумно вздыхала, и, повернув голову в сторону хозяйского дома, протяжно квакала прямо-таки по-коровьи:  - Му-у –у!
       Му-у –у! На зов этот совсем скоро появлялась в стойле Женщина со сверкающим ведёрком и низеньким табуретом старого дерева. Она что- ласковое говорила Корове и рукой мягко проводила по ней от шеи до места где начинался хвост. Корова от этих касаний и млела и напрягалась в преддверии чего-то несравненно более приятного.
       Женщина усаживалась на табурет, зажимала коленями ведёрко и рукой своей распоряжалась тёплой телесностью по-свойски. Сначала она широким жестом как-бы проходила по всей её обширности только лишь касаясь тела ласковой своей ладонью. От чего у Коровы разве что слеза не проступала во глубине зениц. Корова переставала жевать и рот её приоткрывался, позволяя уже кончику языка явиться на свет, чтобы только струйку слюны сронить на землю. А Женщина тем временем рукой же начинала слегка вминаться в телесность и по сторонам, и между наростами; теперь уж наросты эти вспухали внутренним пылом и тогда Женщина пальцами обеих рук принималась от основания наростов как бы сжимать их, одновременно снижаясь туда, откуда струйка белой жидкости вырывалась, да и вонзалась в дно ведёрка, звоном отзывающегося на это пришествие.
   Совсем скоро дно ведёрка скрывалось под белизной, которая теперь уж пенилась, распространяя вокруг аромат, не неопределяемый в известных лягушачьих понятиях.

Часть третья. Брекеке и молоко.
          Аромат ароматом, но хотелось бы и попробовать само питьё. Но как это сделать – Лягушке было невдомёк. День проходил за днём; и сама уж надежда удовлетвориться здесь тускнела в душе лягушачьей. Но она всё продолжала навещать подворье к заветному часу.
        И Случай предоставил возможность сбыться мечте, причём, самым незамысловатым способом.
        Тогда Женщина привычно принялась за дело. Но случилось так, что к, по обыкновению вьющимся над нею к  мухам да комарам, – существам и без того уже самим по себе аппетитным – добавился разбойник овод, да и сел на круп млеющей Коровы.
             Прилетел, сел, да и укусил.
            Корова вздрогнула от внезапной боли да инстинктивно лягнулась ногой, выбив ведёрко из коленей Женщины. Ведёрко свалилось набок и белое пролилось на чёрную землю. Женщина от этого происшествия сделалась зла. Она как-то неприятно высказалась в адрес Коровы резкими, короткими, как собачий лай словами, да, схватив лежащую под рукой хворостину, замахнулась было на Корову, но тут же и отказалась от своего недоброго намеренья, снова села на табурет и дальше уж смиренно продолжила своё дело.
            Только теперь всё пошло не так благостно.  Ведь Корова, против ожидания, оказалась не столь стрессоустойчива, как это можно было себе представить, исходя из её состояний, предшествующих такому приключению. И вот результат: обычно, к концу дойки, белого набиралось почти полное ведро, даже пена готова была перелиться через край. Теперь же ведёрко наполнилось чуть больше половины. С чем Женщина и отправилась восвояси, не особенно-то и расстроившись снижению надоя.
         Корова же не спеша удалилась под навес сочетать безмятежный ночлег с умиротворяющим жеванием.
        На месте же происшествия оставалась небольшая лужица белого. И Лягушка осторожно приблизилась к её краю да взяла глоток на пробу, готовая тотчас же сплюнуть его обратно, если что пойдёт не хорошо.
        Сплёвывать не пришлось. Напротив того - если бы Лягушке было знакомо такое расхожее у людей определение как райское наслаждение – то вот это и было именно самое то. Вкуснотища, не передаваемая кваканиями никаких сочетаний ритма и тональностей. Брекеке! Брекеке, да и только!


Часть четвёртая. Хорошего понемножку.

          Полученное от потребления молока удовольствие поставило Мак Брекеке перед необходимостью выбора: вернуться ли к традиционным вкусам от поедания мух да комаров, или же продолжить новаторские поиски способов добычи новообретённого удовольствия. И этот выбор был лягушкой сделан в пользу новизны ощущений. Она так уж захотела молока, что осторожность оставила её; и Брекее стала посещать подворье вновь и вновь, игнорируя исходившие оттуда явные, да и скрытые, угрозы – совершенно не похожие на обыкновенно существующие в родной болотной среде.
         Итак, она удачно спланировала всё; она нашла себе удобный путь – подальше от кошки, собаки, да куриц; она выбрала время, когда Хозяйка закончит молочные дела и углубится в дела иного рода, оставив же молоко - оказывается в сарае! - остывать, созревать разлитым  по специальным кувшинам, чтобы затем спустить их все в  тёмную дыру глубокого подвала.
       Дыра подвала была так надёжно прикрыта тяжёлой деревянной западнёй, что лягушке и в голову не приходило продолжить свои исследования путей удовлетворения в таинственные те пределы.
        Давалось мало времени на эксперименты с кувшинами пока те выстаиваются на полу сарая, чтобы затем уж волею Хозяйки переместиться в недра тёмной дыры.
        Но случай и тут стал на сторону Брекеке. Однажды Хозяйка оказалась столь рассеянной, что оставила один из кувшинов на поверхности, спрятавшимся от её - чем-то опечаленных - глаз за, принесённой нынче же днём, большой картонной коробкой.
        Вся ночь теперь была в распоряжении лягушки. Теперь оставалось только действовать решительно! Дождавшись пока на подворье всё успокоится, лягушка приступила. Первым делом она вскарабкалась на удачно объявившуюся здесь коробку, а затем уж одним прыжком –бултых! - сиганула в самое средоточие вожделенного продукта.
          То было так чудесно: пить по капли божественный нектар, предаваться удовольствию чувствовать как молоко – уже не парное, тёплое, душистое, а прохладной сладостью нового вкуса,  растекается по внутренностям  её брюшка. Снова и снова. Пока радость первосытка не растворится в осознании доступности благоприятности ещё не на раз, а много-много-много.
        Много?
        Да!
       Сколько бы молока ни пила Мак Брекеке, а его всё ещё оставалось  так много; даже и не смотря на то, что край кувшина – прежде легкодоступный – теперь уж как бы возвысился над радостью. И оттуда   сиг на ли зи ро вал  лягушке о чём непонятном:
-Э-э-й!
- Эй! Ой!! Ай!!! – дошло наконец до сознания Мак Брекеке – а как же теперь выбираться-то из кувшина? Ведь здесь же мало места для привычного косого прыжка, а прыжок прямо вверх никак не давался: не было лягушачьим лапкам достаточной для этого опоры в жидкой среде.

          Паническая атака в сознании лягушки – это плод забавного воображения мудрецов среди людей. Некие из них не раз уж представили себе, как лягушка в этой ситуации сначала лихорадочно пытается выпрыгнуть из сосуда, но совсем скоро силы – физические и, воображаемо, моральные –покидают её; и она утрачивает мотивацию к выживанию, да и гибнет – бесславно (так намекают нам пресловутые мудрецы) – устав бороться за живучесть.
       А вот наша лягушка Мак Брекеке не предавалась рефлексии; она не размышляла; она  - даже в своей бессознательности  - отнюдь ни паниковала, а действовала в единственно ей доступной инстинктивной манере прыгать и прыгать, не задумываясь о последствиях этой своей ситуационной ограниченности.
      В этом вот месте повествования автор задумывал погрузиться в глубины смыслов борьбы за живучесть в неблагоприятных условиях среды. Но вместо этого ему представилась картина, как утром Хозяйка обнаружила за коробкой кувшин со сгустком свежайшего масла, свободно плавающего в том, что осталось от вчерашнего молока.
       Хозяйка удивилась.
       А автор передумал философствовать на темы выживания в борьбе. Он оставил лягушку в покое на её болоте, и почему-то вспомнил об одном своём опусе, далеко не таком благостном, как вот эта история лягушки.
Бабочки тихую смерть на оконном стекле наблюдаю,
Вот бы ей в небо вспорхнуть, да прозрачная твердь не пускает.
Так же и мы:  ещё дышим теплом и как будто не знаем,
Что впереди холода, что зима издали подступает.

а за окном завершают полёты стрекозы
в жёлтых болотах вода от прозрачности синя
там по утрам проступает серебряный иней
что тут гадать? - совсем на подходе морозы

Мне  бы минуты продлить твои, бабочка. Но не сумею!
Только сложу лепестки хрупких крыльев  под  книжной страницей,
Чтобы суровой зимой мог  случайно повеять
Мне от страниц тех намёк  из-за дальней границы
Некогда суетных дней. А теперь вот крылато
Просто лежать суждено тебе, бабочка, словно осенний листок.
Чтобы в те дни, когда позади золотой карнавал листопада,
Снова раскрыть себя...
 

Часть пятая. С чувством глубокого удовлетворения. Или Женщина и Кувшин.

          Было бы не по-джентельменски оставить без внимания и Женщину.? Ведь она этого достойна. Так вот эта хозяйка Коровы Бакара, оказывается, любила. И предметом её увлечения был особенный Кувшин. Появившийся здесь как образ чего-то реально недоступного, но легко уживающегося в душе страдающей и сострадающей. Была эта связь Женщины и Кувшина давней и поддерживалась ею так преданно, как это вообще возможно в виртуальном варианте. Когда и как объявился он в её-то сознании – история утомительна в пересказе автора стороннему досужему собеседнику.

- Да что же такое, автор, что это у тебя уж и кувшин обыкновенный, превращается в некий Кувшин уж с большой буквы?
- А кто бы знал – почему?  Может быть так транформируетя в  моём с Женщиной коллективном бессознании образ  некоего весьма отдалённого прототипа, с которым Женщине в жизни видеть воочию не посчастливилось, да и вряд ли доведётся когда либо. Зато едва ли не ежедневно он являлся ей удивительным образом, предельно свойский человек мужского рода, со скромной улыбкой на устах. Но выражавший всё своё отношение к окружающему миру так простецки, что любые сложности взаимодействий в отдалённых обширных сферах становились понятны  и легко устраняемы его несокрушимой логикой и волей.

         Нельзя ли представить себе, что Женщина эта, допустим, заканчивала когда-то режиссёрский факультет и потому   легко могла выстраивать в сознании ладно скроенные мизансцены? Из которых прошлая её жизнь обретала формально  сюжет уж драматический - будь  он не ладен! - с городской горячечной жизнью, мужем давно прошедшего времени и прочими заморочками, от которых она ударилась в бега, ныне называемые дауншифтингом, и теперь обратилась в хозяйку старенького домика в деревне с провалившейся крышей сарая, огородиком тощей землицы, да коровушкой Му Бакара с её  телёнками от былых периодов предлактаций. Которых – вот проза жизни! – надо в нужное время пустить на мясо. А каким образом? Не самой же ведь браться за нож! Вот ведь как всё не просто здесь, в деревне. Да всё же это она - живая жизнь, от которой и усталость-то другого рода даёт о себе знать по вечерам.
       Тогда уж в минуты подступившей тихой праздности легко можно представить её, очутившейся у окна, лицом обращённой к медленно угасающему свету  дня.

      Да, было у Женщины и  с в о ё  окно. В которое смотрели на неё старый до мшистости край сортира; повалившееся прясло; неширокая луговина, переходящая в лягушачье болотце с зеркалом озерца у края его; ну а дальше поднимался к небу один лишь весёленький лесок. И всё. Горизонт.
Самой же Женщине было не вполне ясно – что же происходит сейчас там, за горизонтом её усадьбы. Да и не ясность окна влекла к себе Женщину, а его особенное свойство. Бывало, насмотрится Женщина в виды окна, да и приблазнится нечто такое, что и фантазией назвать не хочется, да и дрёмой дрим тима не назовёшь.
        Со стороны казалось, что Хозяйка блажит. Дескать, взгрустнётся бабе, сядет у окошечка, потоскует, потоскует, да и - в люлю, на покой. Потоскухой и прозвали её редкие из оставшихся в селении жителей. В деревне ведь без прозвища не проживёшь. Сколь ни обидна была у кого-либо из местных, допустим,  его кличка, а всё она не без юмора и смысла, в котором во глубине скрывается особое изящество мысли и тонкая проницательность обывателя.
              Но Потоскуха не просто так сидела у окна, а поджидала, как явится ей из весёлого леса призрачный этот Кувшин.
            И достаточно бывает тогда Женщине  одной только уверенности в знании, что вот этот Кувшин всесильный, действительно, есть на свете; да занимает и в её жизни место не простое да как бы сказать – и повелительное. Но.
         Вот это алогичное Но!  Случалось всё чаще, что и смотреть-то на Кувшин становилось вдруг уж невмоготу, когда чудилась Женщине тщательно скрываемая какая-то тайна кувшиновой сущности, и тогда обнаруживалось, что он и сам смотрит на Женщину с чувством глубокого презрения.
- Впрочем, что за фантазии? – укорялась тогда Женщина, тут же и успокаивая себя от неожиданного предубеждения.
        Но сердцу ведь не прикажешь. Вот и оказывалось тогда, что он и сам ей надоел – надоел хуже горькой редьки. Не раз уж порывалась хозяйка поступить настолько радикально, чтобы выбросить своё к нему пристрастие на хрен, да обзавестись сердечной обновой. Но нет же – была у Кувшина власть над Женщиной какая-то такая, что оставалось только смириться да отдать себя целиком во власть такой неизбежности.

       Да, сердцу не прикажешь. Случается, довольно часто, что любишь, любишь, любишь - пока не надоест. А избавиться-то от предмета былого обожания ну, нет никакой возможности, кроме как изуверской. Но это не путь для нашей Лягушки Мак Брекеке, самой  Женщины нашей прихотливо сердечной, да  и многих её случайно ориентированных  единомышленников, широко разбросанных по пространствам жизни. А ведь Брекеке, она же ничего вредоносного не делала и в трагическую даже  минуту, кроме того как в полной безнадёге всё бить и бить лапками, не ведая даже о том, что она этаким способом открывает себе возможность вырваться из узилища, да на свободу. Хотя и в  узилище том так много приятного да полезного во многих отношениях, и так всё установлено сторонней волей, так безусловно гарантирована стабильность этого состояния, что, казалось бы, живи да радуйся. Так вот нет же. Всё это благополучие рушится одним только мановением такой никчёмности, как стремление к свободе жить так, как предлагает полная уж неопределённость, которая, наконец-то, открывает перспективу жить по-новому, не задумываясь о том - что же это обретение тебе преподнесёт.
          Но это - лягушке (да к тому же ещё и притчевой) доступно исполнение такой оказии. Ей-то что – знай себе бей да бей лапками, пахтай молоко жизни, до того счастливого момента,  пока   почувствуешь под собой опору. И тогда уж прыг-поскок в любезное своё болотце с мухами да комарами; да прочими радостями примитивного существования.
         А Женщине, хоть забейся до крайности, а всё одно – рутина, до конца дней своих.  Даже и не мечтай о таком подарке судьбы, как неожиданная   милость. Оказывается, неизбежная - по самой природе вещей -  причём, в самой естественной форме.
        Вот тут-то, к концу нашей сказки, наступила, как это и положено, счастливая развязка.
        А всего и делов-то, что Хозяйка, с чувством глубокого удовлетворения, каким-то образом узнала ошеломительную новость о последовавшей после тяжёлой продолжительной службы на благо  -  безвременной - наконец-то! - кончине благодетельного, но предусмотрительно весьма удалённого от неразумного своего  народа сам - ОГО!  К у в ш и н а,  которого-то уж и любить-то дальше   не было  - ну, никакой мочи. Но ничего трагичного: просто кувшин треснул и теперь его место среди прочих черепков. Зато появится повод  приобрести новый - ещё краше.
        Так что всё-таки есть хоть такая вот радость в жизни.
05.05.2020 8:19