Молчание

Я долго добивался,
Чтоб из стихов своих
Я сам не порывался
Уйти, как лишний стих.
А. Тарковский



Низкая двустворчатая дверь громко скрипнула, и на пороге показался огромный мокрый мужчина с мальчиком на руках. Юноша не выказывал признаков жизни – ни движением, ни дыханием.
Это был первый дом по дороге от реки в деревню, впрочем, домом его уже давно никто не называл. Маленькая, почти вросшая в землю и скривившаяся на один бок от времени избушка, в которой одиноко доживала свой век Валентина. В деревне вспоминали о ней, когда надо было залатать очередную прореху на старой рубахе, попросить молока для ребенка или понянчиться с ним, пока мать сбегает до центра. Никто, в том числе и сама Валентина, не обращал внимания на односторонность этой помощи. Валентина никогда не жаловалась на судьбу, никогда никому не завидовала, принимала всё и, улыбаясь, говорила: «Такая судьба. А если б горя не было, то и счастья б не было… надежды бы не было».
Днем она суетилась по нехитрым житейским надобностям. А вечером, прибрав последние дела, шла к чудом уцелевшей церквушке на краю деревни. Большую часть года та пустовала, и только по праздникам там раздавалось пение. В остальные дни приходила сюда Валентина, садилась на лавочке в тишине и вела свои неспешные разговоры с Богом. Словом, старушка слыла в деревне блаженной.
- Куда положить его? – спросил незнакомец, видя, что хозяйка не двигается с места. Тон, которым это было сказано, не допускал отказа, как будто мужчина точно знал, что мальчику быть именно здесь.
- Давайте сюда. - Валентина, как всегда, не отказала. Вместе они положили мальчонку на кровать, и мужчина рассказал о случившемся.
- Я шёл вдоль берега реки в компании своей записной книжки. Через ветки я видел, как купались ребята – они смеялись, баловались. Вдруг этот полез на дерево – хотел прыгнуть с высоты в воду. Раздался громкий шлепок… Круги на воде почти успокоились, а его все не было. Я побежал навстречу перепугавшимся ребятам и успел вовремя…Вы только не беспокойтесь, он жив, головой похоже ударился. Примите его, а мне идти нужно.
Уже в дверях мужчина оглянулся: старушка склонилась над мальчиком и, положив свою ладонь ему на лоб, что-то ласково шептала.
Я проснулся сразу, как будто кто-то позвал меня, и несколько секунд лежал, пытаясь понять, где оказался. Бревенчатые выскобленные стены, еще сладко пахнущие древесиной. Узкие окна с ситцевыми занавесками. Совсем как дома. Под одним из окон стоял стол, где всё уже давно было на своих местах: какая-то тетрадка, потрепанная Библия и маленькая рюмочка с полевыми цветами. Поискав глазами, нашел красный угол, где висела иконка и горела лампадка, огонёк которой тревожно колебался из-за ветерка, дувшего из прощелины в стене.  Всю противоположную стену занимали стеллаж, на котором стоял старенький приемник из которого на этот раз доносился «Ноктюрн» Глинки. Я озирался на все вокруг со старой скрипучей кровати.
Из прохладной избы я вышел на крыльцо и сразу попал под палящее летнее солнце. За домом раздавалось пение:
Ты воспой, ты воспой в саду, соловейко,
Ты воспой, ты воспой в саду, соловейко.
Ох, я бы рад тебе воспевать,
Ох, я бы рад тебе воспевать.
От этих слов повеяло чем-то знакомым, почти родным, и я, будто зачарованный, пошел на голос. На некрашеной и покосившейся, под стать самой избе, скамейке сидела старушка. Услышав мои шаги, она оборвала песню и посмотрела на меня.  Уже собираясь расспросить ее о случившемся, я вдруг понял, что не могу произнести ни слова. Я открывал рот, силясь вытолкнуть слова наружу, но слышал только свое нелепое мычание… Она смотрела и ждала, а я не мог говорить. Сквозь слезы я почувствовал, как старая женщина пытается бережно поднять меня. Она что-то говорила, но смысл сказанного не доходил до меня: я был напуган.
А потом мы сидели на скамейке вместе, рядышком, и молчали, слушая поскрипывание старой калитки.   В голове мелькал калейдоскоп мыслей, среди которых тяжело билась одна: я хочу говорить… я хочу говорить… я хочу говорить… Руки мелко тряслись, а глаза жгло от слёз. Так ничего и не сказав, моя старушка поднялась и ушла в избу, а через минуту на столе перед скамейкой появился горшочек – время обеда. На тарелке лежала холодная, липкая каша с какими-то черными вкраплениями, на вкус она была пресная – я никогда не ел такой мерзкой. Я съел две ложки, но не потому что не хотел обижать хозяйку, а потому что был голоден. Я долго жевал эту массу, морщился, уже подступала тошнота. Сделав последнее усилие, проглотил.   Наконец пришло насыщение. Живот больше не болел и стало как-то приятно.
 
Мне кажется, Валентина разгадала моё любопытство и рассказала о том, как я едва не лишился жизни. Я вальяжно сидел на скамье, теперь я был равнодушен ко всему. Слова доносились как сквозь вату.
- Знаешь, пару лет назад я пришла на службу. В кандиле горели свечи. Молитва за молитвой, поклон за поклоном… Одна женщина подошла, достала три догорающих свечи и выбросила в рядом стоящую железную миску. По церкви раздалось эхо - оно, как крик, как плач.
Я тогда подумал о том, что и я вот так вот угасну. Может быть даже эти свечи счастливей меня, потому что они могли говорить, и их кто-то услышал.
Я жил здесь уже две недели, каша больше не казалась мне несъедобной. Силы возвращались ко мне, хотя говорить я по-прежнему не мог. Сейчас это обстоятельство уже не казалось мне таким пугающим, как вначале.
Как-то вечером мы вместе пошли в церковь. В конце службы батюшка читал проповедь о Втором пришествии, о Страшном суде. Я подошёл к распятию и начал всматриваться. Я видел руки и ноги, пробитые гвоздями, выкрученные от боли в предсмертной минуте. Представлял, как вес всего тела сдавливает лёгкие. Я, поспешно отвернувшись, вышел.
По дороге домой я, подавленный увиденным, сильно запинаясь, произнёс:
- А ведь Он говорил любить, а мы боимся…
Я даже не сразу понял, что снова могу говорить и смотрел на свою спутницу в ожидании ответа, но она молчала. После церкви она становилась еще более тихой и задумчивой, как будто продолжала свой неспешный разговор и обдумывала услышанное. А теперь я сказал, несуразно, заикаясь, но сказал… Валентина крепко сжала белый платок у своих губ.
На исходе второй недели, когда, уставший от безделья, я попросил пристроить меня к делу, Валентина предложила пойти помочь в храме. Для меня нашлась работа в саду. Я пропалывал цветники, ухаживал за старыми могилками возле церкви. Часто, даже по нескольку дней не возвращался к ней в дом, а оставался и спал здесь же, в храме.
В одну из таких ночей я думал о том, что ещё недавно не мог говорить. Да, я все еще заикаюсь, но могу говорить. Я тихонько засмеялся. Смех был дрожащим, сквозь слёзы. Я зажег свечу и взял книгу из церковной лавки. Открыв ее, прочитал: «Если плоть стала существовать из-за духа, это – чудо. Если же дух из-за тела, это – чудо из чудес. Но я изумляюсь тому, как такое большое богатство поместилось в такой бедности».
Наутро я пошёл к той, которая вновь научила меня говорить. Я хотел поделиться прочитанным с ней. Думал о том, что если и есть те, кто следует закону, написанному в Евангелии, то такие, как Валентина. Она любила. Любила, как умеют любить дети, искренне. Любила меня, людей вокруг своею праведной любовью. Когда она говорила, речь её была сродни журчанию ручья. Когда смотрела, тебя словно солнцем озаряло и становилось тепло и спокойно как в детстве. В душе ее горел светильник, и масло никогда не кончалось в нём. Я убыстрял шаг, так хотелось поделиться прочитанным и продуманным, услышать ободряющие слова и увидеть кроткую улыбку.
Еще с порога дома я окликнул его хозяйку, но никто не отозвался. Я вошел. Дом был пуст. Пустым был стол, цветы завяли, лампадка потухла. Еле уловимый запах сырости говорил о том, что ее не было здесь уже несколько дней. Соседка сказала, что за Валентиной приехали дети и увезли в город.
Я тогда ничего не почувствовал. Не было сил ни смеяться, ни плакать. Я пошёл обратно к церкви и рассказал обо всём священнику.
- Пойдем на утреню, а потом поднимешься со мной на колокольню, – ответил он.
Эти несколько десятков ступенек казались мне целой вечностью. Я думал о Христе, который так же, как и сейчас поднимался, поднимался один. Там, на вершине, в финале своей миссии он был один.
Вот наконец и площадка. Колокольный звон заполнил её, а затем устремился прочь, в вышину. Чистый и звонкий, он летел над всей деревней, обнимая тишину и нарушая утреннее безмолвие.