Вторичность единым текстом

                Вступление
 Перед вами маленькая книжечка, где собраны стихотворения, а так же несколько рассказов или даже обычных мыслей, которые когда-то показались мне интересными. Перед вами - мои эмоции, переживания; это - беззащитная часть меня. Часть, которую легко высмеять, легко сломать. Если вы читаете эту книгу, это значит, что я вам доверяю.
 Да, это - лишь первый шаг, первый сборник. То, что вы прочитаете, будет скорее попыткой поделиться эмоциями, чем настоящим произведением литературы... Впрочем, не буду оправдываться заранее. Я приглашаю вас в небольшой дом с зелёными стенами и красной крышей. Рядом пролегает железная дорога, и часто оттуда слышны поезда. Окна выходят на железнодорожную насыпь. Я приглашаю вас с собой. Оденьтесь в бушлат и тёплые штаны, вставьте ноги в сапоги, выйдите на крыльцо - вперёд, за мной, по скрипучему снегу до колонки!
 Пришли. Пока вода набирается в канистры, вы можете посмотреть наверх и увидеть звёзды. А ещё можно помахать рукой очередному поезду с насыпи. Что ж, пора начинать.

                Двое в пылесосе.
Я сижу в темноте, опираясь спиной
На тёплое, с запахом снега, ничто.
Пылесос засосал вместе со мной
Космос, кофе, окно.
Я летел в пустоте, где моря и снега
Нарушают понятие пустоты.
Моя босая нога
На лохмотьях Его бороды.
Кто же Он? Вопрос законный
Но не престола наследник.
Он просто дурак свободный
И нелепый с миром посредник.
Его борода - лишь преграда
В шланге старого пылесоса,
Чтобы ты получил награду
Ещё до своих вопросов.
Мир вокруг - проекция космоса,
Где зёрна, как корабли.
Присмотрись: бестелесные полосы,
Лучи света плывут до Земли.
Посиди на соседней планете,
Подумай и посмотри:
Неужели в целой Вселенной
Мы, человеки, одни?

                Легенда.
Маленький шарик тепла шёл по свету,
Перебирая босыми ногами
Мягкую землю. Он шёл к поэту,
Чтоб поделиться своими стихами.
Он шёл сквозь леса и улыбался
Камню, зверю и птице,
И каждый, кто видел его, удивлялся:
Как такое могло приключиться?
Он шёл через горы и пел свои песни
Орлам, грозным скалам и горным баранам.
Ему было всё вокруг интересно,
Он всех полюбил. Но однажды рано
Утром мой шарик вошёл в спящий город.
Его поглотили холодный бетон,
Чёрная грязь и бледный голод.
У города был свой закон.
Мой шарик тепла боролся, пытался
Бежать, чтобы слова поэту
Достались. Но поздно: мой шарик попался,
И город тушит свою сигарету.
Мой шарик тепла и кричит, и сгорает,
И тает, и тает, и умирает!..
Он городу был не интересен.
Я больше не слышу его милых песен.
...
Поэт сотни лет ждал его в своём храме.
Напрасно. Мой шарик тепла затих.
Тот город стоит, и в липком тумане
Не слышен счастливый стих.
...
Историю эту узнал я случайно
Назад тому пару лет.
С тех пор она была моей тайной,
Но тебе я открою секрет.
В старой кофейне средь дыма сигар
Девочка тихо за стойкой стоит.
Она сохранила в себе тёплый дар,
Я видел это, когда был там.
Не веришь? Сходи, посмотри.

                На балконе.
Черешня немногим бордовей крови
Отправляется в рот, чтоб отдать свою мякоть
И вернуться лишь косточкой. Вскоре,
Я чувствую, дождь будет капать.
Свет усталого солнца способен лишь часть
Осветить подвластного небосклона.
На другой стороне, пока что без грома,
Гроза демонстрирует всю свою страсть.
Я сижу, оперевшись на спинку стула,
Сутулой спиной, что немного устала
Держать на себе остальное тело.
В моих сонных руках не играет гитара.
Я сижу на балконе, заложенным носом
Я слышу запах убитой надежды.
Я не хочу обладать большим спросом,
Но, всё ж, для кого-то мне нужно быть нежным.
От этого снова тоскливо в груди -
Так проходит за месяцем месяц.
Я смотрю на часы: без десяти
Десять.

                Меньше десяти.
 Было холодно. Пальцы были будто обледенелыми, едва гнулись. Батарея по своему обычаю не работала, поскольку в ЖКХ не сочли нужным греть дома этим холодным летом, в которое ещё совсем недавно лениво перетекла весна. Термометр за окном показывал едва ли больше десяти градусов. В доме было ещё холоднее.
 Это была обычная пятиэтажка времён Хрущёва. Она была цвета пыльного неба: когда-то синей, но сейчас уже выцветшо-голубой. Квартира на пятом этаже была не в самом худом состоянии: узкая кухня, чуть более широкая одна комната, которую обычно используют, как детскую, большая комната, где ютились кровать, шкаф, столик и несколько тумбочек.
 Я стоял у окна на кухне, оперевшись спиной на холодильник, покрытый жёлтой бумагой. Я ждал. Если бы сейчас была осень или зима, то я бы вглядывался в окна домов напротив, в редкие проезжающие машины, в небо без звёзд, ибо свет фонарей сильнее. Сейчас было лето. Белые ночи не давали нужной темноты. Всё вокруг лишь тускнело, белело и старело.
Я пару раз шмыгаю носом и достаю из кухонного шкафа спички. Они лежат между перцем и приправой для плова - старенький коробок, который жил здесь уже три года. Я зажигаю свечу. Так романтичнее и чуть более тоскливо. Белой ночью электрический свет для меня отвратителен.
 Я смотрю на часы: два ровно. Из холодильника вынимаю твёрдый солоноватый сыр с каким-то французским названием. Вроде бы это Пармезан, но легко может оказаться и что-нибудь ещё. Впрочем, не важно, ведь сделан он всё равно в каких-нибудь Нижних Петушках.
Я бы достал ещё чего-нибудь, если все деньги не ушли бы на сыр. Я достаю тарелку, нож, нарезаю. Я стараюсь резать тонкими кусочками, но иногда рука вздрагивает, и нож погружает своё лезвие глубже нужной линии или наоборот - выбирается из сырного чрева и с неприятным звоном бьётся об блюдце.
 Я достаю два бокала. Из-под стола вынимаю бутылку абхазского вина. Я не разбираюсь в винах, а среди родителей и бабушки распространено было лишь Лыхны;.
 Вздрагиваю: два бокала. По старой привычке я достаю два бокала. Кажется, будто это было совсем недавно: ночные беседы, её смех и её же улыбка, которая обычно была столь незаметной и милой, что за одну возможность её видеть можно было отдать многое. Однако куда больше улыбки мне нравились те моменты, когда её лицо приобретало задумчивый вид после моих слов. В эти минуты наших разговоров она была прекрасна. Ещё одним условием, добавляющим нашей жизни какой-то необъяснимой магии, было то, что все такие беседы были именно ночью. Днём мы были заняты так сильно, что друг на друга едва ли хватало времени.
 Два бокала. Я смеюсь от собственного жалкого существования. Были времена, когда я жил настоящим, были времена, когда мы жили здесь и сейчас, но вспоминая прошлое и мечтая о будущем... Сейчас я существую. Цепляюсь за существование, вспоминая, как хорошо мне было тогда! Два бокала! Какая злая ирония!
 Я пью. Я смеюсь, плачу и снова пью. Затем я ем тонко нарезанный сыр, снова пью. Кричу на неё за то, что она от меня ушла. Затем я кричу на себя за то, что я от неё ушёл. Вновь срываюсь на плачь и смех. Вино греет горло и немного отдаёт теплом в груди. Ноги мёрзнут. Сыр солёный, от него хочется пить. И я снова пью.
 За мной наблюдает белое солнце. Я чувствую на себе его безразличный взгляд. Ему, как и Богу, плевать. Наверное, поэтому сейчас так холодно - солнце просто не хочет нас греть. Что касается Бога, так он есть просто самое одинокое существо. Бог бессмертен, поэтому он и одинок. Все, кто был любим Богом, уже давно мёртв. Остальных Он уже не любит. Поэтому мы, Его создания, одиноки. Мы просто не имеем любви Создателя, поэтому не можем подарить любовь кому-то ещё. Мы - книга, заброшенная писателем просто потому, что он её не может продолжить. Среди всех мировых экономических и экологических кризисов мы не заметили главного - кризиса любви и кризиса Бога.
 Я сидел на холодном стуле в холодной квартире. На полу лежала на своём круглом боку пустая бутылка из-под абхазского вина. Сыр был съеден. На столе стояло два бокала. Один - с бордовым следом вина. Второй - пустой.
 Мой Бог, которому я пожертвовал остатки своей любви, сегодня тоже не мог уснуть. Она сидела на кухне при свече, пила абхазское вино, ела тонко нарезанный сыр и не понимала, почему второй бокал стоял напротив и пустовал.
Её термометр, как и мой, показывал, что за окном было меньше десяти тепла. В домах было ещё холоднее...

                Вновь отложен пустой дневник...
               
                Итог истории одного путешественника.
Вновь отложен пустой дневник,
И камин трещать перестал.
Я сижу, головою поник,
И седая немая печаль
Вновь стучит холодными пальцами
В безразличное тело стальной двери.
В моём доме нет постояльцев,
Что остались бы до зари.
Мерен стук печатной машинки,
Слышен грохот колёс вагона,
Я смотрю на полёт снежинки
Далёкой от своего дома.
Она упадёт и растает
Чуть раньше, чем солнце взойдёт.
Красота далёкого Рая
В том, что путник туда не придёт.
Так и мы, отправляясь в дорогу,
Стремимся туда, к небесам,
К близким, к родным и к Богу,
К праматерям и праотцам.
Нас зовут их уставшие руки,
Ищет нас их морщинистый взгляд,
Но бессмысленны наши потуги
Вернуть их снова назад.
...
Не найдёшь ты меня в некрологах,
Да и дом мой отныне покинут.
Есть дороги, а есть Дорога,
И угли, что медленно стынут.
Вновь отложен пустой дневник,
И камин перестал трещать.
Я теперь уж седой старик,
И приходит пора исчезать.


                Конец.
Я читал о бессмысленности войны:
О трупах, крови, усталости,
О грязи, о людях, что этим больны
И не доживут до старости.
Я слышал выкрики: "Это
Бесчеловечно!" - и прочие общие фразы.
Я видел мальчишек, что в тёплое лето
Стали рабами этой заразы.
Я видел, как детям дают оружие,
Чтобы они стреляли в мишени.
А зачем это нужно им?
Я в холодной жёсткой постели
Смотрю на окно, разбитое пулей
И засыпаю под вой сирены.
Судьба Родины схожа с печальной долей
Сгоревшей в огне сирени.
Мальчишки идут на войну.
Сыновья стреляют в других сыновей.
Палачи с небольшим умом
Обвиняют других палачей.
Грохот. Стрельба.
Ребёнок лежит на груди.
Его мать мертва.
Весь мир уже мёртв изнутри.
Я вижу дым без огня,
Бессмысленный чёрный дым.
Мальчик идёт убивать,
Но он сам умрёт молодым.
Я смотрю в голубые глаза,
Но не вижу в них моря и неба -
Лишь сталь. Кровь, и сталь, и слова,
Что полны недетского гнева.
Это - самый великий грех:
Подарить пацану автомат.
Чёрное небо. Последний стих.
Между смертью и смертью легко выбирать.

               Дом у колокольни.
                Рассказ об убитой юности.
Отрывки рассказов и стихов - символ того, что я кончился. Слишком много материи вокруг, и слишком мало меня. Каждый день - всего лишь частичка периода ожидания. Необъяснимое чувство тоски поглощает моё существо, будто бы огромный кит - зоопланктон.
 Хочу прикоснуться к тебе, ощутить тепло, увидеть лицо, улыбку и усмешку. Вокруг слишком много людей, и все мои глупые хотелки остаются глупыми хотелками.
 Куда-то девается время. Я не замечаю, как ночь сменяется днём, день кончается, и наступает ночь. Я не заметил твоего отъезда, и очередной войны. Я не заметил того, как уже стал рядовым в окопе. Я всё ждал. Ты сказала мне: "Подожди, мне нужно отдохнуть от некоторых людей." Я жду.
 На каком-то автоматическом уровне я замечаю, как мы идём в атаку, как падают тела незнакомых мне людей, которые сидели со мной в окопе. Сухой строчкой бухгалтерского отчёта в моей голове проходит мысль: "Я убил человека".
Обычно это становится ужасным потрясением для людей, но я не замечаю никаких перемен. Люди вокруг бегают, дерутся, стреляют. Я жду.
 Мы шли, шли, иногда стреляли. Кажется, я убил ещё троих мужчин. А ещё, совершенно случайно, какую-то девочку. Она выбежала резко из-за угла перед нашей колонной, когда мы проходили по захваченному городу. В одной руке она держала плюшевого медвежонка, а в другой - деревянный пистолетик для младшего братика. Во мне сработал непонятный рефлекс. Увидев оружие, я тут же ударил девочку прикладом в висок, она упала на асфальт и так и осталась лежать. Наша колонна продолжила движение.
 Я всё ещё жду тебя. Вокруг сырость и холод. Ты для меня осталась теми самыми теплом, уютом и любовью, которых мне не хватает.
 Играет оркестр. Очередной торжественный марш без вкуса. От такой музыки хочется блевать. Кажется, что даже в аду будет играть эта флейта вместе с барабаном и трубой. Мы идём. И мы все ждём кого-то или чего-то. Я знаю многих, кто ждёт просто своей смерти.
Не помню, чем кончилась война. Я снова вернулся в свою комнатушку. Первым делом писал тебе письма, и только потом садился есть хлеб без зерна и пустой суп. Ты оставила несколько адресов, поэтому я пишу каждое письмо в нескольких экземплярах. Ответа не приходит. Но я жду.
 Так проходит какое-то количество времени. Земля то белая, то зелёная. Гуляют люди. Я всё ещё жду тебя, но уже не знаю, зачем. Всё, что я теперь умею делать - стрелять, бить прикладом, колоть штыком, метать гранату и рыть траншеи. Что из моих умений может понадобится такому прекрасному созданию вроде тебя? Не знаю. Но я жду. Надеюсь, что ты отдохнула и уже едешь сюда. К небу, под которым ты родилась, к соснам, под которыми мы мечтали, и ко мне. Уже не помня значения этого слова, уже не до конца понимая этого чувства, я продолжаю любить. Любить и ждать.

                Пепел.
 Вчера я сидел у окна и допивал третью чашку чая, наблюдая за каплями на стекле. Я решил открыть окно. Душный воздух. Эту густую и вязкую массу не разбавлял уже даже дождь. В нос ударило огромное множество запахов: дешёвых и дорогих духов, плохих сигарет, мужского, женского и подросткового пота. Я каждой частичкой кожи ощущал, как они ходят, дышат, едят и размножаются.
 Я закрываю окно. Невыносимо хочется помыть руки, умыться, вывернуть себя наизнанку и очистить каждую косточку, каждый нерв. Из крана лениво вытекает ржавая струя воды. От неё пахнет старостью и очередным бездомным на улице.
Сегодня я понимаю забавную для себя мысль: жизнь - слишком монотонный процесс. Я, кажется, уже наизусть знаю распорядок дня своего тела. Вот уже несколько лет не происходит ничего нового.
 Ботинки снова в грязи. За окном - превращающая дорогу в грязь осень.
Выхожу. Изрисованный лифт не работает. В подъезде опять ссыт какой-то ублюдок, и я не могу ему ничего сделать: этот мудак и выше, и шире меня.
Иду. Где-то метрах в пяти от меня кладут мостки через лужу. Останавливаюсь на несколько минут, и вижу уже привычную картину: только что положенные доски, стоило уйти коммунальщикам, уже кто-то деловито уносит.
 Срезаю путь через дворы улицы, имеющей имя какого-то великого деятеля. Я не помню, что сделал этот Плешов, в честь которого и названы длинные ряды серых, с изображениями партийной символики, пятиэтажных домов. Вроде бы, этот Плешов одержал какую-то победу, закидав силы противника толпами новобранцев, только призванных на фронт.
Плакат, призывающий купить пиво новой марки. Естественно, полуголая девица, состоящая наполовину из силикона, олицетворяет вкус пива лучше всего.
 Иду дворами. За гаражами курят подростки. Слышатся стоны. Недавно в газете я читал о всплеске венерических заболеваний. Из серого подъезда выносят два трупа. Я даже не удивлён тому, что один из мешков в два раза меньше второго. Ребёнка убить легче.
Я ненавижу эту дорогу, но по старой привычке иду именно ею, ведь когда-то именно этой дорогой мы шли с тобой. Очередная девчонка предлагает своё тело за такие дешёвые деньги, что я мог бы купить её на несколько дней, так ещё бы и на еду для себя осталось. У девчонки опухшее лицо алкоголика со стажем и слишком детское тельце. Она отвратительна.
Твой дом. Приветливая улыбка. Тёплые ладони и мягкие волосы. Знакомые с давних пор ямочки на щеках, которые я видел ещё и на детских фотографиях. Ты красивая. Это - самая глупая характеристика, ведь ты, несомненно, куда более восхитительна. Я, однако ж, не умею делать комплименты. Я принёс тебе мармелад. Было трудно купить его на рынке. Ещё тяжелее было донести этот мармелад до дома: где-то на середине пути домой меня ограбили.
Мы пьём дешёвый чай и едим мармелад. Ты позволяешь себе проявить фантазию и намазываешь кусочек пшеничного хлеба маргарином, а сверху кладёшь тоненькие, почти прозрачные, кусочки мармелада.
 Ухожу домой со странным осадком. Каждая минута рядом с тобой заставляет сердце биться быстрее, будто я занимаюсь пробежкой.
 Сегодня я вернулся домой, сбросил с ног грязные ботинки, положил на стул мятое сырое пальто.
 Всё вокруг меня есть деятельность человека. Я чувствую, будто вокруг меня стоит человек. Он смотрит на меня. Я не вижу его глаз, но вижу этот чёртов взгляд. Сегодня мне стал невыносим этот человек, которого я вижу не только в зеркале, но и в стене, в пустой вазе с засохшей незабудкой, в раскиданных бумагах и бумажках. Я устал от этого человека.
Сегодня ты сядешь у шкафа, где лежат давно купленные и ни разу не надетые детские ползуночки и маечки. Они были куплены нами ещё тогда, четыре года назад для маленького тела, которое сейчас спит в земле, и черви медленно поедают его и пелёночку, в которую я его завернул в первый и последний раз. Ты тогда была убита горем, и не смогла одеть нашего сына в первую и последнюю дорогу.
 Сегодня ты откроешь газету, откроешь на последнем развороте сухой некролог для погибших на этой неделе. Там ты с облегчением не найдёшь своих родителей и совершенно неожиданно встретишь в списке меня.

                Прощание.
Я отправляюсь в далёкий путь,
Оставив тебе пыль на полке,
Чай, остывший совсем чуть-чуть,
Сгоревшую лампу. И только
Солнце, проникнув сквозь пыльные окна,
Целует старую мебель, книги,
Тарелку, стакан. Запотевшие стёкла -
Печальное следствие глупой интриги.
Я оставляю тебе свои буквы,
Свои слова, свои мысли и фразы.
Я ухожу. Послушай же, друг мой,
Короткую песню напрасных фантазий:
"Мир, будто камешек в мягкой ладони
Ребёнка, выглядит слишком жестоким.
Знания, силы, надежды и боли -
Всё унесут седые потоки.
Время! Верни моё прошлое тело,
Что было моложе и веселее.
Я увижу себя, и мурашки по коже
Пройдутся. Я стану белее мела.
Я стану снегом; я упаду
На чьи-то ржаные волосы.
Я стану художником, изображу
Сердцу милые образы.
Я буду лететь среди моря, где рыбы
Поют, восхваляя любовь и свободу.
Я упаду на острые глыбы,
Пусть кровь моя капает, капает в воду! "
...
Так бы я пел, но оставил свой голос
Тебе, вот он лежит на тумбочке.
Я бы на память оставил свой волос
Там, на плече, у тебя на курточке.
Я ухожу, оставляя тебе
Мои мысли, стихи и буквы.
Ты их сожги... Умоляю, сожги
Эти бумажные трупы!

                Крик.
                Я вышел из дома, и в горле моём уже не было слов.
Упади, упади, моя голова!
Раз-два-три, раз-два-три. Раз. Едва
Земля коснётся Её ступни...
Упади, голова моя, упади!
Где палач? Где же острый топор?!
Я танцую в цепях. Я нелеп и смешон.
Голова упадёт, не дождавшись зари...
Не смотри на неё, милый друг, не смотри.
Разорвись, сердце глупое, разорвись!
Пусть кровь! Пусть фонтаном! - Ударится ввысь!
Догори, душа юная, догори...
Я усну. Собери от неё угольки.

                На фоне чужой истерики.
                Дождь — необходимый шум, чтобы достичь тишины.
Картина абстрактна: играет оркестр,
Карлик убит в тёмном пыльном парадном.
Я здесь буду совсем неуместным,
Как след пули на небе закатном.
Дрожь в руках, и погасшая спичка -
Всё, что смог я тебе оставить.
Строчки букв в отсыревших страничках -
Исключение из чьих-то правил.
Дождь идёт. За закатом - восход.
Жертва бомбы - могильный камень -
Отправляется в дальний поход
К небу, что забыто богами.
Пройдут годы, и жизнь пройдёт.
Дождь идёт.
Дождь идёт.
Дождь идёт...

                Остановившись перед поездом.
Слышен размеренный стук колеса
Об холодную сталь беспристрастного рельса.
От белого света прожектора
Темноте некуда деться.
Я вижу пассажирский вагон,
Его тёплые окна и верхние полки.
Скрип двери, похожий на стон
Только что срубленной ёлки.
Проводник изучает билет
И бросает уставший взгляд в документы.
Я поеду, я хочу увидеть рассвет
В другом месте этой планеты!
Вновь плацкарт. Бутылка с водой на столе.
С верхней полки свисает чья-то нога,
И шуршит фольга запечёной куры.
Пальцем рисую круги на стекле.
За окном проплывают леса и деревни,
Снег тонким слоем покрывает болота.
Кто-то играет в карты на деньги,
Кого-то уже сразила дремота.
Солнце встаёт между редких холмов.
Из подушки летит гусиный пух.
Среди Речки Времён и крутых берегов
Поезд - твой верный "чу-чух".
...
Так думал я, сидя на стуле,
Мечтая пройтись по белому свету.
На твой вопрос, после кратких раздумий,
Я отвечаю: "Поеду".

                Остановка в Няндоме.
                Я сошёл с поезда на полустанке и не вернулся обратно.

 Снег пролетает мимо, оставаясь на волосах. Мы - два идиота, вышедшие в Няндоме. Часы с ехидной усмешкой показывают четыре часа утра. В кармане - паспорт, две с чем-то тысячи рублей и два скомканных автобусных билетика.
 Тапочки, взятые у соседа, на несколько размеров меньше моей ноги. Пятка, спрятанная в носок, промокла и замёрзла.
 Чуть поодаль несколько елей укрылись снегом. Ночная темнота, вьюга и свет прожекторов украшают их блеском, похожим на волшебный.
Невольно просыпается детское озорство: хочу прыгать, падать в снег и стучать в окна, в спящие плацкарты. Снежинки всё падают, падают и падают. Мир вокруг - белый лист с неуловимой возможностью начать жизнь сначала.

      Порезался.
                Мысли раненного пальца.
Кухня. Нелепый танец.
Улыбка. Минутная радость.
Шаг. Вечный скиталец.
Вместо вина - кислая гадость.
Хочу: горы и лес.
Хочу: небо и море.
Рука. Неглубокий порез.
Случайная кровь на бутерброде.
У сыра вкус сыра, и масло
Имеет свою же форму.
Красный - всего лишь краска
На соседском заборе.
Хочу уехать отсюда
На пару прекрасных дней.
Мы уедем в поисках чуда
Туда, где не рубят сирень!
Что же? Несколько дней назад
Я видел топорик в чужой руке.
Сирень и черёмуха падали вверх,
К небесной беспечной земле.
Комната. Старая книга.
Запах давно пожелтевших страниц.
Вечер. Вновь милое небо,
Под которым мы родились.

                Ночное.
                Ведь кто-то не спит, когда за окном темно.
1
Тёплая кухня, несколько чашек чая,
Робкий лёд в нём скоро растает.
Я сижу на столе, поставив ноги на стул.
Помурлыкав, кот в тёплой кровати уснул.
Пожелтевших страниц вновь уставший вздох,
У соседей в окне уже свет потух.
На плите варится каша.
Падают слёзы. С неба. Не наши.
...
2
Ночь - прекрасное время
Года, когда солнце уже уснуло.
Голова - образ сосуда,
В который стекает пламя.
Всё вокруг засыпает подобно
Ночным едва влажным цветам.
Мы не спим. За окном тут и там
Догорает осень беззлобно.
Перед глазами немного плывёт,
И с губ слетает не слово, а бред.
Листы чёрно-белых газет,
В небе храпит самолёт.
...
3
Нелепость по-детски наивной строки
Целует замёрзшую ладонь.
Тише, мы здесь одни.
Старый дрожит телефон.
Темнота пожелтевших страниц
Есть рисунок из звёзд на небе
Без страшных погибших лиц
И фанатичной тяги к победе.
Мне нравится привкус чая
Из облепихи на трещинах губ.
Из сотен попыток и ржавых труб
Сложилась надежда начать всё сначала.

                Колыбельная.
Оттепель. Солнце, улыбнувшись слегка,
Превращает в воду снега.
Я пишу вновь письмо, из стакана пью чай.
"Скоро приеду!", "Люблю", "Не скучай!"
И прочие фразы летят по бумаге
И, во славу паровой тяге,
Отправляются с паровозом
На станцию "Явь" со станции "Грёзы".
За окном капает с крыши вода,
А жена генерала снимает меха.
Качается в люльке хозяйки сынок,
Беседуя с ним, коротаю свой срок.
Я ему говорю про владычество Рима
Над всеми известными странами мира,
И он рад моему лицу,
Отвечая тихонько: "Агу".
Я пишу на жёлтых бумажных листах
То, о чём говорить могу только в стихах.
А затем, чтобы раньше согрела печь,
Мне приходится каждую строчку сжечь.
Но проходит мой срок пребывания здесь,
Где тепло и капель. Укутанный весь
В чьи-то шубы с башки и до самых пят
Я возвращаюсь назад.
Грохочет вагон, кто-то ест
Пироги с капустой, и мест
Сидячих уже не осталось.
По телу, как водка, течёт усталость.
Под утро я выйду на старый вокзал
Где полгода назад тебя целовал,
И улыбка твоя до самых ушей,
И рука с чемоданом моих вещей...
Вновь старый дом,
За окном родной двор,
Лай собак, из банной трубы валит дым...
Спи-усни, спи-усни, милый сын.               

                Хлорофилия
                Выдуманная болезнь, обозначающая недостаток хлорофилла в  крови.

Солнечный свет проник сквозь окно
И сломал одиноким лучом мою вазу.
В комнате стало снова темно -
Вдруг. Неожиданно. Сразу.
По лестнице падает быстрый шаг,
Едва задевает ступеньки ногами.
Увидит ли кто-нибудь в небе закат,
Когда будет укутан стенами?
Унылый пейзаж тёмно-серого дома
Милее невнятного буйства красок.
Знак безопасности - власть бетона,
Серых людей и чёрных касок.
Зелень холодной немой батареи
Приятнее жарких песков.
Смотри: люди строем идут по аллее,
И слышится звон их оков.
Серый пейзаж, безусловно, прекрасен:
Каменный и плешивый Ильич,
Опавшее дерево, старые сказки,
Серые домики, мёртвая тишь.
Я смотрю сквозь окно безучастным взглядом
На беспричинную ярость зимы.
Тёплый чай. На усах проступившая влага.
Господство горячей воды.
Когда-нибудь и до тебя
Доползёт потребность любить
Бессердечный пейзаж, в котором себя
Хочу растворить.

                Холод.
Замёрзшие щёки. Автобусная остановка.
Палитра эмоций от жёлтой тоски
До кровавого цвета печали, зажатой в тиски.
Улыбка - всего лишь уловка.
Пропадает желание быть,
Что-то делать, существовать.
Остаётся надрывно выть.
Незаправленая кровать.
Непонятного цвета змея
Обвивает, холодная, ногу.
Кто ты, кто она и кто я?
Лицо всегда повёрнуто к Богу.
Догорает тетрадь, создавая тепло.
В каждой войне нет победителя.
Выстрел. Вспышка. Темно.
Очень больно, нелепо и убедительно.

                Промежуток в биографии.
                Если ты не заполнишь пробел в своей истории,
                это сделает кто-то другой.
Проходя по пустынной улице слепо,
На ощупь пытаясь найти дорогу
Домой, я выгляжу крайне нелепо.
Я замираю перед порогом.
Дверь открывает тяжёлым скрипом
Запахи ягодного пирога,
Звуки двух одиноких скрипок
И вид на метель да снега.
Я чувствую лёгкость улыбок
И вижу счастье в глазах
Людей. Читаю новый отрывок
Своей жизни в глуповатых стихах.
Я смеюсь, и они смеются.
За столом - живая беседа.
Моё солнце пьёт чай из блюдца,
Кот лижет масло с упавшего хлеба.
Счастливы те, кто не видит ножа
За спиной, кто головой не бил стены.
Сегодня я жив, а завтра снега
Скроют следы моего расстрела.
Тонкая, дрогнет чья-то губа,
Но вскоре ей в ком-то найдётся утеха.
Человек был живым только вчера.
Сегодня уже нет человека.
...
Детский хор нескладно поёт
О том, как погибают с улыбкой.
Над ним, прерывая детства полёт,
Стоит пулемёт с жестокой ухмылкой.
Когда-то я был расстрелян собой.
Сегодня не пишут об этом.
Сегодня мой труп "раздавлен ступнёй
Прошедшего века".

                Сборник седых фотографий.               
                История человека на страницах фотоальбома.

 Он сидит около тлеющего камина и наблюдает за ползущими по окну капельками дождя. Белые холодные пальцы держат в руках старый альбом. Лампочка на потолке гола, будто новорожденный и стара, будто могучий дуб где-то в далёком саду. Тусклый свет падает на раскрытые страницы альбома и, заглянув ему за плечо, я вижу несколько фотографий.
 На первой - он, будучи совсем маленький, сидит на диване с мягким медведем в пухлых маленьких ручках. Серьёзные голубые глазки смотрят прямо в камеру, и ротик чуть приоткрыт. Виднеется маленький, едва прорезавшийся зубик. На беленькой рубашечке нарисованы улыбающиеся солнышки, и сам он - солнышко.
 На второй фотографии он в деревне. Подрос. Золотистые кудри покрывают его голову. Голубые глазки смотрят на рыжего полосатого кота, а тот лежит на тёплом камне, подставив белый пушистый живот солнцу. На заднем плане - деревянный дом, из дверей которого кто-то выходит в куртке на несколько размеров больше: то ли друг, то ли я. Не помню...
Он переворачивает страницу, несколько секунд держит ладонь между двух фотографий, вздыхает.
 На третьей фотографии он-первоклассник. Чёрная жилеточка поверх белой рубашечки. Брюки со стрелками, с которыми, помню, пришлось долго возиться. В маленьких ручках - букет ромашек. На светлом личике - улыбка, демонстрирующая неровный ряд зубов. Голубо-серые глаза сияют жизнью.
 Четвёртая - он спит, обнимая какую-то книгу Крапивина. На подушке, рядом с уже русыми кудрями, сидит всё тот же медведь - охраняет сон пацанёнка, так сильно недолюбливающего математику и так сильно любящего петь...
 Он пальцами отсчитывает три страницы и переворачивает на пятую. Бледная рука его сжимается в кулак.
 Фотография: он в солдатской куртке и вещмешком за плечами. Уже зелёные глаза серьёзно смотрят в камеру. Губы плотно сжаты. Лицо бледное. Фотография сделана на фоне поезда.
Ещё одна - его взвод, групповое фото. Он сидит, улыбаясь, но его взгляд - вновь на камеру. Грустные зелёные глаза...
- Пойдём есть, - я кладу руку на его плечо, и он вздрагивает. Голова его поворачивается ко мне, и я вижу его зелёные, с бельмами, глаза. Я вижу. Он - нет.

                Финал.
                Вторичное событие на первом плане.
 Василий Андреевич Ворольянов проснулся в десять часов утра в своей постели. Было прекрасное воскресное утро, солнце проникало сквозь занавески с изображением цветов и светлой полосой света лежало рядом с кроватью. Квартира из одной комнаты и кухни мирно гудела холодильником.
 Завтрак Василия Андреевича состоял из яичницы, хлеба с маслом и чёрного чая. На полчаса назад бритом лице была улыбка довольного жизнью человека, в серо-голубых глазах оставалось ещё немного сна... Но в целом Василий имел вид бодрого полного энергии мужчины.
 К двенадцати он вышел из дома и отправился на набережную. Там гуляли женщины с детьми, компании подростков и несколько бродячих собак. Естественно, не могло быть и вечных завсегдатаев лавочек: старушки и влюблённые парочки сидели чуть ли не на каждой и либо кормили голубей, либо болтали ни о чём, либо украдкой целовались.
 Василий Андреевич дошёл до своего любимого места: у памятника погибшим морякам река ( а вместе с тем и набережная. ) делала резкий поворот вправо, образуя выступ. С этого выпирающего выступа Василий любил смотреть на соседний берег, где спали портовые краны и старые баржи.
 Было тихо. Лишь где-то едва слышно гитара играла что-то спокойное и размеренное. Василий осмотрелся и не нашёл никого рядом. Из воды под гитарный перебор титрами появлялись имена: родителей, школьных друзей, первой возлюбленной, жены, двух детей, коллег, лучшего друга... В конце концов там было и имя самого Василия. Гитара затихла, и картинка погасла.
 На Пролетарской набережной около памятника погибшим морякам ( за авторством местного скульптора Купаевского. ) был найден Василий Андреевич Ворольянов, работник банка. Причина смерти - остановка сердца.

                Твой рисунок.
                Самое тёплое стихотворение.
Тихая комната, пара пылинок на полках,
Тусклый свет лампы над старым столом,
Белый снежок на зелёных ёлках,
Ты обнимаешься с рыжим котом.
В окне - темнота, пахнет космосом.
Он имеет запах растёртого кремния
И чего-то ещё со сладким отзвуком
И привкусом тёплого времени.
Так пахнет цветок, чуть покрывшийся инеем,
И волос, упавший с твоей головы.
Остаётся последний минимум
До зимы.
Будешь греться глинтвейном и
Читать что-то медленно вслух,
И твой голос в ночной тишине
Не похож на жужжание мух.
И я положу тебе на колени
Свою, порою, дурную голову.
За окном цветут звёзды; догорает полено,
Снег, как перхоть метеоролога. 

                Бревенчатый домик.
 Однажды в лесу я наткнулся на маленький бревенчатый домик. Он был совсем один, будто остальные дома ушли в соседние деревни. Этот домик не был заброшен, брёвна его не были покрыты от старости мхом, окна были чисты, из едва заметной трубы вылетал приветливый дымок.
 Я поднялся на крыльцо, постучал в дверь, от которой пахло свежесрубленным деревом. Через несколько минут дверь аккуратно приоткрылась, в маленькую щель пролезли тонкие длинные пальчики, придержали дверь, и тут же чей-то тихий голосок спросил меня:
- Зачем вы пришли?
- Извините за беспокойство, - мне стало неудобно. Мало ли, за кого меня тут могут принять? - я лишь хотел поинтересоваться, кто здесь живёт.
- Я здесь живу, - спокойно ответил голос, принадлежавший, видимо, девочке. Может быть, это дочка какого-то лесника?
- Но я здесь часто хожу и ни разу не видел эту избушку. Вы здесь недавно?
- Мы тут давно, - недовольно ответил голос.
- Извините, а можно войти? Я очень устал, - на самом деле меня поедало любопытство, но я всё же решил придумать какой-нибудь повод.
 Пальчики скользнули обратно за дверь, а в маленькую щель показался серо-голубой глаз. Он долго смотрел на меня, будто читал обо мне статью, размышляя: "Пустить или нет?"
Дверь открылась ещё шире, и я увидел перед собой целый океан цветов. Всё тот же тихий голосок произнёс: "Войдите".
 Цветы были повсюду: в горшках на полу, на тумбах, шкафах, столах, даже на некоторых стульях. А ещё они гирляндой висели на стенах: одна тусклая лампочка непосредственно светила, а в следующей лампе уже росли какие-нибудь полевые или болотные цветочки.
В доме было тепло и чисто. В нос проникали запахи чая, старой книги, недавно срубленного дерева и сена. Вокруг было так уютно, что я потерял всю осторожность, с которой входил в этот дом. Я снял ботинки, куртку, положил рюкзак в угол у двери и пошёл вслед за девочкой, к столу.
 Девочка была стройная, ростом где-то мне по плечо. Из-за нескладности тела я решил, что ей где-то шестнадцать лет. По её ещё спящему взгляду я понял, что это я её разбудил. У девочки были короткие, где-то до середины шеи, русые волосы, высокий лоб и очень выразительные брови. Она быстро достала две стеклянные чашки и поставила на стол.
- А когда отец придёт? - спросил я, аккуратно снимая со стула горшок с цветком, переставляя его на стол и усаживаясь сам.
- Я одна живу, - спокойно ответила она, осматривая шкафы в поисках чайника.
- Как долго?
- Вечность, - она рассеяно усмехнулась, поворачиваясь ко мне со стеклянным чайником.
 В чашки лился горячий чай с разнообразными ягодами и специями. Сквозь стекло я видел, как исчезает её силуэт в солнечного цвета жидкости. На колени ко мне внезапно прыгнул рыжий кот очень похожий на того, которого я похоронил пять лет назад. Кот замурлыкал, ткнулся мне мордой в локоть и закрыл глаза.
- Сколько ему? - невольно спросил я. Ответ заставил меня вздрогнуть.
- Пять лет; пришёл ко мне под дверь и плакал, просил пустить к себе... Пей, я тут уже всё подготовила: ждала уже несколько дней.
- Меня?
- Ну а кого ещё? - девочка засмеялась.
Чай был невероятно вкусным. Я чувствовал вкус облепихи, имбиря и ещё чего-то. А девочка всё смотрела на меня и улыбалась. У неё была волшебная улыбка - глядя на неё, я вновь забыл о своих переживаниях. Внезапно девочка закашляла.
- Болеешь? - с печалью спросил я.
- Нет, - спокойно, с улыбкой, ответила она, - это ты болеешь.
- Я?
- Ну, не то чтобы ты... Все.
- Кто, все?
- Люди.
- А ты?
Девочка засмеялась.
- А ты когда видел звёзды? - спросила она, снимая со стены лампочку с цветком и рассматривая меня через неё, как через подзорную трубу.
- Неделю назад, когда за город выезжал.
- Врёшь.
- Не вру! - я, будто маленький, обиделся.
- Врёшь, - беззлобно ответила она, - ты видел рисунки на потолке. Вы, человеки, слишком сильно болеете, а потому и не видите звёзд, не видите деревьев, облаков, неба... Вы даже не видите других людей.
- Но я же виду тебя! Я же вижу своих друзей, своих родителей, своих...
- Саша, - она назвала меня по имени, и я невольно замолчал, - ты опять ошибся. Ты видел того нищего, что просил у тебя на еду? Ты видел того больного, который умирал в твоём подъезде? Ты видел ту женщину, что просила денег для своих детей? Нет. И не пытайся спорить. Людей надо видеть не только тогда, когда они делают что-то хорошее для тебя, но и тогда, когда ты должен что-то сделать для них. Ты должен научиться видеть мир вокруг. То небо, которое ты видишь, лишь потолок. Настоящее небо... Оно ещё много где. Вот посмотри на меня: я тоже небо. Взгляни на себя или на кота: вы - звёздочки. Мир... Он немного другой, понимаешь?
 Я сидел и пытался осмыслить её слова. Она поймала мой взгляд ребёнка, не способного решить простой пример по математике, и засмеялась.
- Пора просыпаться и видеть, Саша, - она наклонилась и поцеловала меня. У неё были горячие влажные губы со вкусом облепихи. Однако это были и не только губы, а ещё и листочек одного из тех цветов, что росли у неё в лампочках. А ещё - икона в церкви, на которой изображена Богоматерь с младенцем. А ещё, наверное, это была та самая ступенька трактора, которую я целовал в деревне, когда мне было три года.
 Я вернулся домой, налил себе кипятка, положил в кружку два пакетика дешёвого чая. В голове был бардак. Всю ночь я не спал, думал.
 На следующий день я вернулся на то же место. Домика, конечно же, не было. Но на земле я нашёл лампочку, внутри которой было несколько голубеньких лепестков и записка: "Дарю тебе одну звезду, чтобы ты мог видеть остальные."
 Я вновь ощутил на своих губах влажный жар и вкус облепихи.

                Послесловие.
 "Есть что сказать? " - такой вопрос я вижу каждый день на экране телефона. Я слышу этот же вопрос по радио. Заглядывая в глаза людей, я чувствую этот вопрос.
 О чём говорить? Я бесконечно долго могу рассказывать с по-детски наивным убеждением о том, что мир вокруг - не совсем то, что нам кажется. Каждая вещь по-сути своей имеет много значений и тех самых смыслов, что хранятся между строк в литературе. Даже сейчас, сидя в автобусе, я смотрю на кроссовки, ботинки и кеды стоящих людей, и с удовольствием отмечаю для себя, что обувь - это не только обувь, а ещё и корабли. Тяжёлые огромные и маленькие лёгкие они скользят по океану и везут что-то важное в те самые места, где этому чему-то необходимо быть. Даже мои ботинки сейчас вышли в океан, чтобы доставить меня домой.
 Мне нравится эта многогранность вещей. Она увлекает меня, позволяет отойти от той реальности, в которую я не хочу погружаться. Назовёте это детским страхом? Возможно. В любом случае, я не хочу спорить. Но... Что мы имеем в "реальности" и насколько она реальна?
 Вот я сижу. Справа от меня сухая старая женщина в старой потёртой куртке. У неё на коленях сидит мальчик, внук.
- Красиво, - говорит он, глядя в окно.
- Нет... Грязно и пусто, - отвечает ему женщина с тяжёлым вздохом.
Внук какое-то время молчит, но не отступает:
- А воздух?
- И воздух грязный... - тихо говорит она.
Мальчик замолкает, я на секунду поворачиваюсь и замечаю, что у него исчезла с лица улыбка. И детские голубые глазки стали темнее. И это реальность? Может, именно так и стареют?
 Да, дети чуть ли не ко всему относятся с добром и любопытством. Всё же они - первооткрыватели этого мира, в котором им предстоит жить. Думаю, что настоящие инопланетяне при попадании на Землю должны будут вести себя именно как малые дети.
 Что ж. Вскоре после этого они выходят, а я переключаю своё внимание на мужчину лет тридцати-сорока и его друга, который выглядит моложе. Лица обоих выглядят ухоженно, но всё же выступают красноватые опухоли. От одного пахнет спиртом, от другого ещё и сигаретами...
 Могу показаться излишне изнеженным, но на меня этот запах действует в высшей степени тошнотворно.
...Тот, что старше, разговаривает по телефону. Грубый неразборчивый голос его что-то усердно орёт, но разборчив лишь мат. Его младший друг, от которого и пахнет сигаретами, лишь поддакивает.
 И это - люди? И это - реальность? "Настоящая жизнь сурова", - можете сказать вы. На этот раз я уже не соглашусь. Да, на протяжении жизни нам дано очень много испытаний. Кто-то вынужден жить в нищете, а кто-то и думает о смерти... Но здесь срабатывает детский защитный механизм: я отказываюсь верить в то, что это - реальность. Жизнь - прекрасный разнообразный интересный процесс, и я не верю, что суть этого процесса - страдания и жестокость...
 Скоро моя остановка, и я вынужден прерваться, чтобы успеть рассказать об автобусе. Я люблю автобусы, поезда - места, где ты видишь людей и, заняв роль наблюдателя, можешь смотреть за жизнью других. Именно в автобусе появлялись строчки для стихов и предложения для текстов. И как много в автобусе не появилось из-за того, что пора выходить!.. Если бы я был волен ехать столько, сколько мне надо, я бы уже мог рассказать не только об обуви, но и о самих людях.
 Но я не жалею. Невозможность отводить писательству бесконечную единицу времени делает мои стихи, мои мысли, мои рассказы более ценными... Для меня. Я начинаю чувствовать себя отцом чего-то действительно стоящего. И я начинаю чувствовать вообще.
 Моя остановка. Но это не конец. Я ещё вернусь, чтобы закончить. Сидя у окна на заднем сидении старого автобуса, я ощущаю безразмерный пафос моих собственных слов. Выходя из "Пазика", я уверен: на вопрос "Есть что сказать?" я отвечу "Да".
...
 Я остановился на том, что не верю в неизбежную жестокость окружающего мира и в суровость жизни. Да, я не способен избавить мир от войны, исцелить больных и накормить голодных. Но...
 "Но", - всё, что я могу пока что сказать. Я ещё сам по себе молод, и часто являюсь пленником своего настроения. Почти в каждом стихотворении, почти в каждом рассказе прослеживается зависимость. Я писал "На фоне чужой истерики", "Конец", "Пепел", "Дом у колокольни", "Хлорофилия" и, в целом, большую часть сборника, находясь в не лучшем настроении. Каждый раз, выписывая букву за буквой, я хотел всё забросить.
Однако и в хорошем настроении я пишу стихи и рассказы. Сюда входят: "Твой рисунок", "За несколько дней до поездки", "Легенда", "Бревенчатый домик" и ещё несколько. Самыми независимыми стихами стали: "Колыбельная" и "Ночное".
 Что я могу сказать? Что я могу сделать? Пока что ничего. Пока что я - лишь единица в системе из единиц. Я поглощаю информацию, и делюсь информацией. Но внутри этой функции тесно, душно. Нужно сделать шаг в сторону, переступить забор и бежать, бежать, бежать вдоль насыпи туда - к звёздному небу, к бревенчатому домику в лесу...
 Этот сборник я назвал "Вторичность", потому что своих слов я ещё не имею. Всё, о чём пишу я, уже было написано. И было написано лучше. Однако я не могу не писать - что-то внутри меня постоянно заставляет искать ручку и бумагу, чтобы оставить на листе несколько предложений, несколько строк.
 Вот, что я могу сказать: в каждом человеке есть потребность действовать. Это - такая же потребность, как утоление голода или сон. На протяжении всей своей жизни нужно работать над собой, улучшать первоначальную версию себя и тем самым улучшать мир вокруг. Человек, переставший работать над собой, становится подобием устаревшего танка: все вокруг используют новые двигатели, новые орудия, новую броню, повышая тем самым эффективность. А что наш устаревший танк? Он остаётся фанерной, едва способной добраться до линии фронта, коробкой с двумя пулемётами, от которой никакой пользы.
Человек не может появиться в этом мире лишь для бездействия и бесполезности.