Когда мы были молодые.. продолжение 5

         НА ЧЁМ СНАРЯДЫ НОСЯТ?

     Мария  Алексеевна Прошкуратова

– Когда война началась, жили мы на Украине, в Краматорске. Отец у меня был человеком известным в городе – коммунист с большим стажем, руководящий работник. И вот, когда немцы подошли вплотную, назначили его руководить партизанскими отрядами, если территория будет оккупирована. Не знаю уж, кому, в какую светлую голову пришла такая мысль, ведь отца в городе знал каждый! Такое, наверно, только у нас в стране возможно. Хоть бы в другой город отправили с тем же заданием!
В общем, когда фронт приблизился, завод уже был эвакуирован, а отец остался. Вместе с ним, конечно, и мы – мама и я с сестрой. Когда немцы пришли, они быстро провели операцию по «выявлению» возможных партизан, коммунистов и комсомольцев. Отца взяли прямо на улице.
–  Кто-то выдал?
– Да вы знаете, я думаю, что особого предательства и не было. Слишком он был до войны на виду. Поэтому любой полицай, из тех, кто пошёл на службу к немцам, мог просто указать пальцем на него. Я даже думаю, что если бы узнали о его задании, то он пожил бы ещё какое-то время, за ним бы последили… А так – схватили, увели и расстреляли. Сразу…
Сестра у меня училась в десятом классе, была секретарём комсомольской организации. Её тоже забрали в гестапо. Тоже…
Остались мы с мамой. Почему сразу не забрали – не знаю, видно, всё же хотели установить связи, но то, что нас ожидала такая же участь, – не сомневаюсь. А насчёт отца – какое там предательство?! Предали отца наши, его же товарищи, когда оставили его на верную смерть.
Нас с мамой спасла переменчивая военная судьба. Немецкий порядок уже налаживался, когда они засуетились, как тараканы. Потихоньку люди шептались о том, что наши подходят. Действительно, наши подошли. Но не с востока, как мы ожидали, а с запада. Громыхало долго, всё ближе и ближе. Наши вошли в город с боем, немцы буквально драпали. Оказалось, что это 110-й   стрелковый полк отступал позже других, дрался отчаянно, потом он стал гвардейским.  Его немцы хотели взять в клещи, отрезать, но полк ударил по Краматорску и вышел из намечавшегося окружения. Маленькая передышка у них вышла, если не считать, что десять дней полк отбивал атаки на окраины города. Это уже потом я слышала, что командир полка сам себе срок установил – девять дней он ждал подкрепления, но, когда подкрепление не подошло, ему пришлось отступать дальше.
Десять дней бойцы жили по домам, у нас тоже жили и, конечно, знали нашу историю, жалели нас. Поэтому, когда команда была отходить, они сразу сказали нам:  «Нельзя вам оставаться, немцы на противоположном берегу реки уже, минут через сорок будут здесь. Если не хотите погибнуть, вам нужно уходить и ехать на Урал».  Мама мне говорит:
– Ну, что будем делать? Даже подумать некогда.
Решили мы с ней уходить с частью, а там будет видно. Но опять неожиданный поворот судьбы: подошла группа солдат, они сказали, что несколько пушек стоят на отшибе, напрямую туда не проберёшься, нужно скрытно пройти по яру, только дороги не знаем. Кто покажет?
Мама сказала: «Я покажу». Посадили её в седло, и исчезла она. Навсегда исчезла, я даже попрощаться не успела и не подозревала, что нет больше нашей семьи, я одна на свете. Я надеялась маму увидеть…
Солдаты бегут по дороге, один подтолкнул меня:
–  Что стоишь? Бегом!
И я, в чём была, побежала. За ними. За теми, кто стал теперь для меня и семьёй, и друзьями, и всем.
Забыла сказать, что дело было ночью. Темнота. Только отблески огня, да в спину стреляют… Тёмная ночь, только пули свистят по степи…
Ушли мы. Оторвались за ночь. Соединились с небольшой частью и стали готовиться к бою – немцы нас выпускать не хотели.
Вы заметили, я сказала «нас»? А дело в том, что ещё перед этим командир части сказал мне:
– Не имею я права тебя держать здесь!
А я чуть не заплакала:  куда же мне деваться? Он заметил, что я ещё немного – и поплыву, и говорит:
– Ну, не могу я! Ты же гражданское лицо. Хочешь остаться, – принимай присягу.
Вот так я добровольно вступила в Красную Армию. Было мне 17 лет, я не знала, как без мамы жить, где она, а ехать куда-то за Волгу, в Сибирь, одной…  Уж лучше всё-таки быть со всеми вместе, тем более, что успела увидеть: рядом хорошие люди. И потом ни разу не пожалела об этом.
В техникуме я успела проучиться два года. Военное дело у нас было, и на этих занятиях мы проходили всё-всё. И к концу второго курса я могла стрелять из любого стрелкового оружия – пистолета, винтовки, пулемёта. Причём, не только теоретически, а практически – стреляли, особенно не жалея патронов, 
Тогда мы готовились к войне. Готовились по-настоящему. Помимо стрельбы, я могла работать в противогазе, оказывать первую помощь – это, конечно, не только я, а все студенты к концу второго курса. Потому, когда я приняла присягу и получила винтовку, я могла в первом же бою участвовать, и не палить в белый свет как в копеечку, а стрелять прицельно. Это была моя месть за смерть отца и сестры. О матери я и до сих пор  ничего не знаю…
Сейчас иногда  смотрю на молодых, как из другого мира: мы были совсем другими. Я не хочу сравнивать – лучше или хуже, но другими. Всё было гораздо проще и чище. Одевались плохо, ели плохо, но почти поголовно занимались спортом. Чтобы девушка курила? Это можно было видеть, наверно, только в Питере, в Москве, да и то в каких-то полубогемных  компаниях. Но в провинции?! Это было невозможно. Пили в  десяток раз меньше, уголовщины – в сотни раз меньше. И человек «проходил, как хозяин». Нормальный человек, а не уголовник и жулик. Да, была какая-то романтика, вера во что-то хорошее. И – наивность, которая, сталкиваясь с жизнью, высекала иногда неожиданные искры.
Всё это надо знать и почувствовать, чтобы по-настоящему понять тот случай, который я сейчас расскажу. Вроде смешной случай, а как много он говорит сегодня!
Был очередной бой. В какой-то момент, я уж не помню, бежала я куда-то и попалась на глаза командиру. Остановил он меня и говорит: «Немедленно беги туда-то, передай: три снаряда к такому-то орудию». Я – под козырёк, и бегу. Прибегаю туда, откуда подвозили снаряды к пушкам, а пушки большие были, снаряды – соответственно им, прибегаю, значит: так мол и так, ребята, командир приказал три снаряда… Ну, и так далее. Тут один солдат вывернулся откуда-то, кричит: «На чём  везти?! Лошадь убита, везти не на чем!».
Будь я постарше возрастом и званием, я бы сразу поняла, что значит невыполнение приказа в бою. Но тогда мне ни к чему, побежала к командиру: лошадь убита. Ни до того, ни после я никогда не видела командира таким, видно, очень серьёзное положение было, – покраснел он весь: «Немедленно три снаряда! Пусть тащат хоть на …ях!». Ну, в общем, слово на три буквы…
Я опять возвращаюсь к тому, какими мы были тогда. Нельзя сказать, что я росла в стерильных условиях, я ведь училась с разными ребятами, время проводили вместе… Но мата я не слышала! Я не знала ни одного матерного слова! Это сейчас девчонки чуть ли не с младших классов матерятся, а у взрослых – говорить нечего, на каждом шагу, особым шиком считают…
Ну, не знала я этого слова! Поэтому развернулась – и бегом опять. Подбегаю и говорю, приказ повторяю, как положено, дословно:
«Командир приказал: немедленно три снаряда к орудию тащите хоть на …ях!»
Надо было видеть в этот момент солдат! Один старик (хотя, впрочем, какой он там был старик – лет тридцать пять, сорок, наверно, не больше, но для меня он был старик глубокий!), так вот этот солдат глаза вытаращил, говорит:
– Контузило. Девку контузило!
Другой, помоложе:
– Да она пришлёпнутая, в голове сдвиг произошёл!
А я-то: нет, я нормальная, не контуженная, я точно передала приказ командира с чётким указанием – на чём везти им снаряды. Ошибиться я, вроде бы, не могла, потому что слово-то незнакомое и я, пока бежала, всё его повторяла. Чтобы не забыть.
Чем там дело кончилось, как они вышли из положения, не знаю, потому что я поручение выполнила и убежала. Но вот потом, когда бой закончился, природные дотошность и любопытство снова подтолкнули меня. Пошла, нашла тех солдат, слава богу, остались мы все трое живы-здоровы, они отдыхают, а я подхожу к ним и прошу:
  – Ребята, вы хоть покажите, на чём вы тащили снаряды? Это что, – приспособление такое?
Старый посмотрел, покраснел:
– Не могу я, девочка!
Я к молодому:
– Ты-то хоть можешь?
Он хохочет:
– Нет, не могу!
– А кто может?
– Да кто тебе сказал-то? Вот у него и спроси! Это военная тайна!
И вот тут-то я расстроилась окончательно. Раз это военная тайна, а мне не говорят, это значит только одно: поскольку я была на оккупированной территории, мне не доверяют секреты военной техники! А я-то! Хотела мстить за отца, за сестру, я немцев готова была зубами загрызть, а мне не доверяют…
…Вот так и начинался мой фронтовой путь. Стрелком была, была связисткой. Степной фронт, Первый Украинский, Второй Украинский, Третий Украинский… Война для меня закончилась как для всех, а служила ещё до декабря 1945 года…


«А НУ-КА, ДЕВУШКИ, А НУ, КРАСАВИЦЫ!»

Ефросинья Григорьевна Дюкова

О ней писали много раз. Она награждалась правительственными наградами, которые отнюдь не щедро давались тем, кто работал в тылу. Её ставили в пример, имя её вошло в историю страны. Мы встретились с ней уже на закате её жизни, и поэтому, наверно, в её воспоминания  вошли и боль, и беды тех лет . Но вот девчачий задор тех лет тоже остался в её рассказе.
– По шесть норм работали, даже по семь выполняли, бывало. А норма-то на мужиков рассчитывалась. Кто до войны мог представить, что лесорубами женщины будут работать, девчонки? Выполнение мы не считали, это начальство подсчитывало, мы ориентировались по  хлебу – сколько хлеба получали. У нас ведь пайка давалась за выполненную норму… На все вопросы, если они возникали у кого-то, ответ один был: «Вы знаете, что сейчас идёт война?».
Надо, надо, надо… Ключевое слово было. Надо работать и работать, надо выполнять, выполнять и перевыполнять.
– Девчонки-то вы были молодые. А труд этот очень тяжёлый. И комаров, наверно, летом тучами.
– Ой, глаза нам выедали! А зимой – в любой мороз работать? Приходилось всяко: переходишь болото, это до колена почти вода, хорошо, если не топь…  Ни на что не обращали внимания.
– И эти тяжёлые брёвна трелевали?
– Вручную трелевали. До дороги. Катили и тащили до того места, где можно было…
  – Тросами тащили?
– Тросов тоже не было никаких. Я же говорю – всё было вручную. А для трелёвки лошадки и коровки были мобилизованы. И бычки. Это уже по дороге. Командовали этим хозяйством подростки, мальчики, их тоже мобилизовали на трудовой фронт. Механизмов вообще никаких не было. Подкатывали к дороге, а мальчишки уже тащили от нас…
– И  сколько времени вы вот так работали? 
– Когда война началась, я была мобилизована на рытьё окопов, а уже потом, когда враг нас почти захватил, до Москвы почти дошёл, меня вызвали к начальству районному…   Начальник сказали: «На окопах вы отличились»…  А мы, действительно, хорошо поработали на окопах. Я под Ленинградом была, когда он направился в ту сторону, чтобы захватить город. Потом уже, когда он под Москвой был, мы возле Ярославля рубежи сооружали…  А они продолжают: «Сейчас новая ситуация, новая задача. Донбасс немцы заняли, угля нет, весь железнодорожный транспорт на голодном пайке. Не на чем подвозить снаряды для фронта, для передовой, технику, резервы подвозить не на чем…  И целыми товарными составами гниют раненые»…  Говорят они, а сами-то начальство губой дрожат, не хуже, чем у меня сейчас, когда про это вспоминаю, – нервы не позволяют, не дают говорить спокойно.  И вот так же они, начальство, дрожали. Единственное топливо во многих районах были дрова, как в Гражданскую войну. И заставить работать все эти паровозы могли только дрова, наши леса.
Вот поэтому нам повестки вручили в клубе и тут же сказали: «Сейчас час времени, сбор через два часа». Каждый из нас должен был набрать бригаду на лесозаготовки. Конечно, девчонок. Парней откуда возьмёшь?
И я начала всех подруг обходить. Прихожу: «Нина, пойдём в бригаду! Всем надо мобилизоваться, и нам самим надо идти». Она и говорит:  «Ой, что-то мне страшно». Я даже попятилась и обиделась на неё. Другую спрашиваю: «Вера, пойдёшь?». «Пойду. Куда надо, туда и пойдём». Спрашиваю Нюру: «Пойдёшь? Вот как надо!» (А мы-то уж все слышали про такое положение, что вокруг происходит). Я ей ещё говорю, что вот Нина не идёт. А работали мы тогда кто в столовой на подсобных работах, кто где, ни специальности, ничего. Естественно, хлеба мало получали, а у многих больные да старики на руках были. Я и говорю: «Хоть хлеба заработаем, нам сказали, кто норму будет выполнять, тому шестьсот граммов хлеба будут давать». Как только я ей предложила, она и говорит:  «Идём! Треску бояться – в лес не ходить. Что же – там кровь проливают, а нам спокойненько тут жить-поживать?».
И подняла мне дух эта Нюра Груздева, и я пошла по другим. Паня Можаева такая была, так та сразу: «Идём, Фрося, идём». Мало говорила она. У ней отец и два брата к тому времени уже погибли, она осталась с сёстрами сама пятая да мать больная. И она такая мужественная была – меньше говорить, больше делать. И с первого же дня приказано было нам сегодня дрова заготовить, скажем, а уже к вечеру начнут подходить паровозы, чтобы прямо в паровозную топку грузить. Всю сегодняшнюю приготовленную древесину прямо в топку! Вот ведь какая была острая необходимость! Один паровоз загрузили – второй подходит… Вот так мы начали…
– И вот так – четыре года? Больше?
– Больше. Ведь когда война закончилась, разруха была, всё приходилось восстанавливать. И лес – ой, как нужен был во всех видах. Но дело не только в том – во время войны или после. Потом мы уже профессиональными лесорубами стали, все их болезни себе заработали, но и в древесине разбираться стали. Если вначале был дровяной поток, то потом, когда ещё только завернули врага от Москвы, нам был приказ: уже не только дрова-чурки, но и другой сортамент потребовался. Немец взрывал всё, когда отступал, особенно рельсы. Надо же дорогу прокладывать? Команда была шпалу заготавливать, а то нашим нужно продвигаться, а железной дороги нет…
Несколько слов о вещах привычных, примелькавшихся, но иногда становящихся  важнее важного, сверхнеобходимыми. К числу таких явлений относится, конечно же,  железная дорога. У нас давно уже пропало ощущение праздника, когда мы садимся в электричку или даже в поезд дальнего следования. Хотя с исторической точки зрения не так уж и далеки эти ощущения. Во всяком случае, я сам, лично, встречался с несколькими людьми, которые впервые ехали на поезде в уже зрелом возрасте, и с ужасом смотрели на пыхтящее пародышащее  чудище – обло, озорно… Сейчас это привычное дело: дорогой транспорт для бедных, не имеющих возможности купить автомобиль или летать самолётами Аэрофлота или Эйр Америка… И уж совсем мы не думаем о том, что пересекающие страну пути – это жизнь России, её экономика, её безопасность. Это наша с вами жизнь даже в мирное время. А уж если война…
Когда Гитлер начал войну против СССР, отдельным пунктом в плане было разрушение всех коммуникаций и в первую очередь железных дорог. Ведь если перекрыть сосуды, питающие организм, он погибает. Логика фюрера не учла лишь одного: героизма обыкновенных людей, каждого на своём месте.
С июня 1941 года по магистрали, построенной ещё в начале  двадцатого века через всё северное Нечерноземье непрерывным потоком, с интервалом иногда в несколько минут неслись составы с эвакуированными заводами и фабриками, которые где-то там, в Сибири, за Уралом, буквально с колёс начинали работать для фронта. И в обратную сторону, на запад тоже потоком шли эшелоны с танками, орудиями, хлебом, так необходимыми, чтобы… не победить, а пока хотя бы остановить врага. И повсюду вдоль железных дорог были расположены склады продовольственные и боеприпасов,  непрерывно шла погрузка эшелонов. И повсюду так же, как бригада Фроси Дюковой, работали тысячи и тысячи женских бригад…
– В общем, в зависимости от ситуации менялись и задания. После шпал добывали мы в лесу ружейную болванку, то, из чего вырезали деревянные детали оружия, потом пошёл лыжный кряж, потом, когда освободили шахты, – рудостойка пошла…
– Это крепёж?   
– Да. Стойка – одного размера, поперечник – другого. И всё немедленно, немедленно, немедленно! Шахты восстанавливать надо.
…Когда шли с работы, пели песни военные и частушки. Особенно любили «Три танкиста, три весёлых друга, экипаж машины боевой»… Короче, шли с работы гамузом: поработали хорошо, а споём ещё лучше.
Нюра была у нас запевала, Нюра Груздева. Она, Паня Можаева – все награждённые были у меня в бригаде орденами и медалями, бригада-то была знаменитая. Тогда похоронок много получали. Споём – и горе… ну, не забудем, нет, но всё же как-то приглушалось оно.
«Мы деляночки работаем, вокруг зелёный лес, по-стахановски работать никогда не надоест!». А потом они, девушки наши, переменили слова, стали петь: «Для победы нам работать никогда не надоест!».




Я нередко сталкивался в работе с людьми, которые очень бойко и складно начинали рассказывать о действиях частей, в которых они служили. Всё в этих рассказах было правильно, не было только человека…   Я понимал: участники войны ведут большую работу, часто встречаются с молодёжью, так невозможно же каждый раз душу выворачивать наизнанку, нужен какой-то щадящий, компромиссный вариант. И человек «нарабатывает» какой-то текст, который и против правды не грешит, но и сердце не очень-то задевает. Своеобразный метод самосохранения…
Может быть, это и жестоко в какой-то степени, но меня не устраивали никогда эти дежурные доклады. Всем, кто только прикасался к теме войны, я не уставал повторять: расспрашивайте, расспрашивайте, если хотите донести Память до будущих поколений, если хотите донести Правду (ну, не всю, конечно, всю правду о войне не сможет рассказать никто и никогда), хотя бы небольшую частичку этой большой Правды.
Фронтовые медсёстры знали хорошо: рану надо тревожить, чтобы она зажила побыстрее. И их «жестокость», с которой отдирали они порой присохшие повязки, была на деле проявлением высшей гуманности. Вот и с памятью так же: разбередишь – и живёт она дольше…
При встречах я всегда старался отсечь «парадные» воспоминания. Только не подумайте, что я пытаюсь этим бравировать или, тем паче,  выдаю это за собственное достижение. Да нет же. Просто я хочу  этим сказать, что всегда стремился следовать  примеру Константина Симонова и других прекрасных писателей и журналистов (а их немало!), которые сумели в своей работе достичь золотой середины: не скатились к фанфарам и барабанному бою, но и не ударились в натурализм. Кстати, за последнее время эта вторая струя крепчает. Уже подробно описывается смердение трупов, брошенных на поле боя, валяющиеся оторванные конечности, «медвежья болезнь» от страха и тому подобные реалии. Беру на себя смелость утверждать, что все такие детали (а они правдивы, с этим не поспоришь!) вводятся писателями в повествование лишь для того, чтобы пощекотать нервы не видавшего войны и отпустившего брюшко в кресле перед телевизором читателя. Подобные строки граничат с извращённостью, потому что народная этика, народная врождённая интеллигентность запрещают описывать ужасы войны. Я слышал рассказы сотен людей, и ни один из них, понимаете, ни один не опустился до натурализма. А ведь все они видели немало такого, что не придумать самому изощрённому уму.
Есть, впрочем, исключение. Рассказы ветеранов становятся предельно детализированными, дотошно подробными, когда речь идёт о зверствах фашистов. Но здесь всё понятно: каждый такой рассказ – это ведь не просто воспоминание, а свидетельское показание на судебном процессе, который будет длиться вечно даже после вынесения приговора.
А обычно после долгих расспросов и разъяснений, – что же всё-таки тебе от человека нужно, после  такой подготовки детали всё же появлялись, но бытового характера. На вопрос, что больше всего запоминается в отбитом у врага городе, – кто-то отвечает: хруст битого стекла под ногами, который преследует тебя всюду. Другой неожиданно вспоминает, как однажды поскользнулся он на конском навозе и упал, а в этот момент мина взорвалась в двух шагах, и как готов он был потом целовать раздавленные котяхи…
И уж только потом – о виселицах и о запахе горелого мяса из   наглухо заколоченных,   подожжённых фашистами домов…


    КАВКАЗСКИЕ СТРАНИЦЫ

    Михаил Васильевич Брезгин

Родился Михаил Васильевич в 1919 году. Поэтому понятно, что службу свою он начал задолго до начала Великой Отечественной – в октябре 1939 года.
  – У вас на груди я вижу медаль, которую не так уж  часто можно сегодня встретить: «За оборону Кавказа». За что вас наградили этой медалью?
– В общем, эта медаль – она, скорее, за суммарное участие. Она отражает то, что я в течение трёх лет с лишним служил сначала в Закавказье, в кадровой части, а потом принимал участие в боевых действиях на Северном Кавказе. И это, пожалуй, самая дорогая награда из тех, которые я получил на протяжении Отечественной войны.
А начинал я служить на Украине. Ну, здесь рассказывать особенно нечего, всё было как у всех, всё как всегда. Но однажды нас подняли по тревоге и дали команду к погрузке в эшелон. Никто ничего не знает, одни предположения. Предписание к пути следования – и то у командира в закрытом конверте. Короче, повезли нас.  Сразу все сообразили, что везут на юг, а потом уже по названиям станций ориентировались. Махачкалу проехали, Баку… «От Махачкалы до Баку волны катятся на боку. И обратно бегут валы от Баку до Махачкалы»… Мы ждали, что увидим в Азербайджане природные чудеса, но ленкоранские красоты остались где-то южнее, а эшелон тащился практически по пустыне, и только ближе к Грузии, Армении ландшафт изменился. Приехали в Армению, в город Кировакан. Переименовали его после убийства Кирова, а до того город назывался Караклис…
И вот такие солдатские наблюдения: армяне оказались христианами, чего мы, в подавляющем большинстве, не знали. Город маленький, но в нём уже работал довольно большой карбидный завод, построенный немецкими специалистами и руками комсомольцев ударной стройки, отчего и город был многонациональным и дружелюбным. Но нас здесь не ждали. Это видно было хотя бы потому, что казармы не были приспособлены, по другим бытовым деталям. Хотя мы знали, что русский гарнизон стоял здесь уже более   века. В общем, напрашивался вывод первый: решение об отправке нашей части в Закавказье принималось второпях, как экстренная мера. И это несмотря на то, что назрел советско-финский конфликт, что наши войска выдвинулись в Прибалтику, на Западную Украину и Белоруссию… То есть, все события происходили далеко отсюда, а нас – бах, трах – и сюда. Очень интересный был поворот. А уж когда после окончания финской войны сюда же были переправлены опытные, обстрелянные части, умный человек делал вывод второй: Генеральный штаб предполагал, что именно здесь, со стороны Турции, можно ожидать нападения.
Вот здесь обязательно нужно сделать небольшое отступление, чтобы была понятна тогдашняя ситуация  в Закавказье. Исторически сложилось так, что здесь с переменным успехом на протяжении сотен лет шла борьба с сильным соседом. Вы подумали про Турцию? Нет, не о ней речь, хотя и она доставляла России немало проблем, войны шли одна за другой. Но до  этого главным соперником в этом регионе была Персия, нынешний Иран. Персы то порабощали Закавказье почти полностью, то откатывались, чтобы вернуться назад. Только русские сумели разгромить окончательно персидское войско, обученное, кстати, и частично вооружённое французами и англичанами, очень заинтересованными, как и сегодня, в этом регионе. Но долгое время борьба шла с переменным успехом. Борьба, явившая миру немало примеров героизма русских солдат, которые нынче  прочно забыты. К тому времени и нынешний Азербайджан, и Грузия, и Армения были полными вассалами Ирана и уже шёл процесс практической ликвидации, ассимиляции этих народов, которые уже давно не имели своей государственности и по сути дела не являлись самостоятельными странами. Утвердившись в Закавказье, Россия продолжила движение на юг, и к началу двадцатого века присоединила значительную часть исторической Армении, к тому времени считавшуюся территорией османской Турции. И когда подвернулся случай, предоставленный конъюнктурой Первой мировой войны, так называемые младотурки под внимательным взглядом и при непосредственной помощи немецких советников, многие из которых стали впоследствии лучшими генералами Гитлера, совершили одно из самых страшных преступлений в истории человечества, уничтожив полтора миллиона мирных, безоружных армян. Было это в апреле 1915 года. Поэтому каждому понятно, что спустя всего четверть века все в Армении помнили эти события, как, впрочем, помнят и сейчас, несмотря на то, что ещё Гитлер цинично говорил о  том, что геноцид армян никто уже не вспоминает…
Можете себе представить, как работали в Армении над сооружением оборонительных линий и укреплений, как выходило на земляные… нет, не земляные, скальные работы всё население, как создавался укрепрайон на наиболее опасных направлениях, особенно возле второго по величине города – Ленинакана. Да и до столицы Армении Еревана от границы по прямой 50-60 километров. В случае, если бы Турция ввязалась в войну, а это была вполне реальная угроза, то турецкие войска, воспользовавшись наступлением Гитлера на западе, могли одним броском ворваться и захватить Закавказье. Именно поэтому чуть позже по соглашению наши войска были введены в Иран и стояли там, чтобы в случае обострения обстановки ударить по Турции с фланга. Именно поэтому на турецко-советской границе были постоянные провокации, боевые стычки, нарушения госграницы. Именно тогда так громко говорящие сегодня о несправедливости  турки-месхетинцы были прямыми пособниками вражеских разведок, частенько и сами брали в руки оружие, создавали бандгруппы на нашей территории и стреляли в спину нашим солдатам. К сожалению, сейчас никто об этом не вспоминает, муссируется только легенда о «несправедливом» выселении их из родных сёл. То, что невыгодно вспоминать, вспоминается редко.
– Мы стояли в Кировакане в полной боевой готовности. Это по прямой от границы километров сто, сто двадцать. И как только началась война, мы по боевой тревоге выдвинулись на заранее подготовленные позиции вдоль реки Аракс…
– То есть, прямо за спинами пограничников?
– Да, именно так. Перед нами возвышался Арарат – двойной вулкан, Большой и Малый. Лето было жаркое, а горы были до половины в снегах и льдах. Наша разведка установила, что по ту сторону Арарата, когда-то священной горы армян и всех христиан, а ныне – турецкой территории, готовится довольно крупная группировка  турецких войск – свыше 30 дивизий. Ну, мы тоже готовы были. Там, на турецкой территории, уже были определены цели, пристреляны репера… И вот так, в напряжении, в готовности каждую минуту вступить в бой, мы простояли… год.



Что это был за год, объяснять не надо. Рывок гитлеровцев в первые месяцы войны, захват огромной территории, выход вплотную к Москве… Турки выжидали. Видимо, сигналом для них должно было стать падение столицы. И когда под Москвой Гитлера больнейшим образом щёлкнули по носу, турецкие страсти поубавились, напряжение противостояния стало спадать. Как там у них происходило всё между Гитлером и турецкими правителями, не знаю, но турки, очевидно, предполагали в случае падения Москвы ударить с юга, рвануть к бакинской и грозненской нефти, поспешили бы ухватить себе кусок. Я напомню, если кто забыл, что эта нефть тогда была почти единственной на территории Советского Союза. Нынешние богатства разведаны были значительно позже войны, в том числе и в так называемые «застойные» времена. Если бы удалось захватить нефть, то война закончилась бы  очень быстро. Но дело в том, что Гитлер-то тоже это отлично понимал, и поэтому, по всей вероятности, сдерживал союзников, решив управиться своими силами. Немцы вместе со своими союзниками итальянцами бросили лучшие силы на Сталинград, Грозный, Майкоп. И Сталинградская битва развернулась не за город имени Сталина, не за амбиции вождя, как упорно стараются сейчас внушить новым поколениям,  а за Волгу, за удобные пути ведения войны, за Каспий, за Баку, за кровь в жилах войны – за нефть. То же самое было на Северном Кавказе. Битву за Кавказ у нас до сих пор знают мало – слишком много смешалось там «опасных» в советское время вопросов, главный из которых был – о неправильности национальной политики. А об этом постоянно теперь приходится вспоминать…


…Турецкое наступление всё откладывалось, откладывалось, мы уже устали ждать, и нашу судьбу решил Генштаб; нас сняли с границы, посчитав, наверно, что вероятность нападения уменьшилась.
В конечном итоге оказались мы на Северном Кавказе, в Беслане. И вот тут-то я воочию увидел то, о чём говорил только что, – войну за нефть. Воевали мы в Чечне и Ингушетии.
Немцы рвались к Грозному, горели нефтепромыслы, на десятки километров небо было затянуто дымом. У горящей нефти особый запах. Даже если крепко спать буду, спустя столько лет, тут же почувствую. А может, мне это только кажется теперь… Нефть ведь рядом со мной не горела с тех пор ни разу.
– Были тогда разговоры, слухи о предательстве, о выстрелах, так сказать, в спину? Или всё это придумали потом, чтобы оправдать переселение этих народов за Урал?
– А с чего бы это вдруг взяли да и выселили их всех? Сейчас никто не задаёт такой вопрос? А кроме них – крымских татар и турок-месхетинцев. Вот только их и никого другого. Почему не дагестанцев, а там, говорят, до сотни национальностей, почему не осетин? Сколько осетин я видел офицеров, солдат, знаю, что были осетинские национальные подразделения, да и других было много – национальных, а чеченских что-то не припомню. Про крымских татар и говорить не хочется, там чуть ли не каждый второй-третий мужчина был  прямым врагом, воевавшим на стороне Гитлера!  А насчёт чеченцев и ингушей – это уже моё личное наблюдение: очень многие не участвовали в боях, не защищали свою же землю от фашистов! Наоборот: мечтали о приходе немцев!



       …Ещё одно отступление. Опять к вопросу о том, что многие исторические факты мы забываем. Впрочем, складывается впечатление, что чаще эти факты не забываются, а умышленно умалчиваются, чтобы в очередной раз сколотить политический капиталец, потрясая «общечеловеческими ценностями» и «правами человека».
Стоит только отодвинуться от нечистоплотных политиканов на достаточную дистанцию, как возникает трезвый, достаточно нормальный человеческий вопрос: говоря о правах «бедных, гонимых Россией народов, несчастного населения» Чечни, Крыма, Месхетии, отчего бы одновременно не поговорить о правах  на жизнь других людей, живших рядом с ними и выданных фашистам, убитых, ставших рабами? Почему бы не поговорить о праве любого государства вести борьбу с враждебными вооружёнными выступлениями на своей территории?

Но это всё – риторика. Вот факты. Давнюю историю с многолетней войной России на Кавказе, с победами и поражениями, с Ермоловым и Шамилём, вспоминать не будем: чеченцы и ингуши, а с ними и некоторые  другие народы Кавказа были врагами России, сильными противниками, которые в конечном итоге покорились сильному государству. Но не прошло и нескольких десятков лет, Россия пошатнулась, ослабленная войнами мировой и гражданской, и всё началось сначала.

1920 год. Попытка установления шариатской монархии. Во главе восстания имам Нажмудин Гоцинский и его заместитель – внук Шамиля Саид-бек, французский подданный. В 1921 году число повстанцев – 10 тысяч. После разгрома вооружённого выступления были годы индивидуального террора, когда убивали каждого, кто начинал служить новой власти, пусть даже на уровне сельсовета. Особенно «отличались» Урус-Мартановский, Шатоевский и Веденский районы. Новая вспышка – в 1929-1930 годах. Центры – аулы Гойты, Шали, Беной.

Борьба с сопротивлением длилась три года. Вот строчки из доклада тех лет, которые надо наизусть знать всем современным политикам: это выступление отличали «организованность, массовое участие населения, исключительная ожесточённость повстанцев в боях, непрерывные контратаки, несмотря на большие потери, религиозные песни при атаках, участие женщин в боях». Это было написано  о Ножай-Юртовском выступлении. Здесь уместно вспомнить, что спустя много-много лет, в конце двадцатого и начале двадцать первого века воцарилось устойчивое мнение (а точнее – широко внедряемая в сознание людей легенда) о том, что в Чечне мы воевали с бандами, террористами. Это верно, но только отчасти: каждый второй в Чечне при определённых условиях мог тогда стать членом вооружённого формирования, включая и женщин, и подростков  с 10-12 лет. Совсем ещё недавно мы имели дело с враждебно настроенным народом, в течение уже двух столетий воевавшим с Россией. Образ русского, как врага, создавался здесь из поколения в поколение. И это, подчеркну, не антисоветские настроения, как  пытались представлять раньше, а именно антирусские.

Эта линия выдерживалась последовательно, но ярче всего она проявлялась тогда, когда лев ослабел или ранен, или болен. Тогда шакалы начинают бросаться на льва. Вам нужны ещё доказательства? Пожалуйста. Факты из периода Великой Отечественной войны.

Чечено-ингушская автономная республика была одной из самых однородных по национальному составу. Во время войны там проживало более 700 тысяч человек. 450 из них были чечены и ингуши. Так же, как и во всех республиках страны, здесь пытались создать национальные дивизии. В январе 1942 года с большим трудом удалось набрать половину намечавшегося количества. Уже через два месяца, в марте, из 14 576 собранных человек дезертировали и уклонились от службы 13 560 человек. Все они ушли в горы и присоединились к уже существовавшим бандам. Вторая попытка была сделана в 1943 году. Собрали всего 3000 человек. Из них дезертировали 1870… Среди сбежавших были16 секретарей райкомов, 8 руководящих работников райисполкомов, 14 председателей колхозов и много других советских, партийных и комсомольских работников.

В октябре 1942 года началось вооружённое выступление в Шатойском, Чеберлоевском, Итум-Калинском, Веденском, Галанчжойском районах. Группа под руководством Алаутдина Хамчиева и Абдурахмана Бельтоева укрыла парашютный десант немецкой разведслужбы и переправила через линию фронта. В Германии представители этой группы были награждены рыцарскими орденами и переброшены обратно в Чечню для организации вооружённых выступлений.

Короче говоря, если не скрываться за удобными словами и формулировками, то надо честно признать, что тогда наследники двухсотлетнего противостояния с Россией (а не с советской властью!) воспользовались ситуацией и подняли голову, сделав ставку на победу Гитлера. В Чечне и Ингушетии было самое настоящее партизанское движение в тылу нашей армии. Воевали и помогали воюющим очень многие. Остальные просто выжидали, как сложится ситуация. А она, такая ситуация повторилась шесть десятков лет спустя, остатки подобных настроений есть и сегодня. И всё это упорно замалчивается сейчас. И поддерживается легенда о террористах и экстремистах.

Как переломить навсегда враждебность? Что сделать для того, чтобы прекратить это противостояние, даже мысленное, то, которое внешне ни в чём не проявляется? Это уже вопросы не военные, а политические, вопросы дня   завтрашнего. Но реально видеть такие факты и называть вещи своими именами, а не прятать голову по-страусиному в песок, нужно сегодня, сейчас…

– Михаил Васильевич, среди солдат, офицеров были слухи о предательстве?

– Только об этом и говорили. Командиры напоминали нам о бдительности на своей же территории. Ребята рассказывали об убийствах, особенно в горах. Одиночный выстрел снайпера – и всё, ищи-свищи его в ущельях. Были у нас и такие, кто участвовал в боевых столкновениях с чеченами. Мне лично не приходилось участвовать, у нас всё-таки артиллерия была, да к тому же не лёгкая, а вот в быту сам видел, как ждали они прихода фашистов и ненавидели нас. Мы были для них, видимо, врагами.

И не просто врагами, а грязными, нечистыми врагами. Вот, скажем, голодали мы часто по несколько дней. А там кукурузу выращивали, и на поле можно было найти брошенный кукурузный початок. Подберёшь его, – кривой-косой, а ведь так его не съешь, его варить или жарить надо! А поджарить не на чем. Попросишь сковородку в ближайшем доме. Дать-то дадут, отказать боялись, но когда вернёшь, – хозяин демонстративно выбрасывал эту посуду в ущелье, как заразу…

А вот чем занимались чеченцы и ингуши активно, так это мародёрством, сам тому был свидетелем много раз. По ночам выползали они из укрытий в ущельях, раздевали трупы, уносили и прятали оружие. Потом это оружие стреляло в нас…  Я не знаю, обратил ли кто внимание, но когда в Чечне несколько лет назад объявили выкуп оружия, то среди принесённого оружия было множество винтовок и автоматов времён Отечественной войны в хорошем, боевом состоянии. Это очень отлично было видно в телевизионных репортажах.  Оно, это оружие, надёжно смазанное и ухоженное, лежало и ждало своего часа шесть десятков   лет! А какая-то часть, я уверен, лежит в такой же сохранности и сегодня.

– Вот вы упомянули, что у вас с едой бывали перебои…

– Перебои? Ну, нет! Это были не перебои. Это был голод. Самый настоящий, как в блокаде Ленинграда. Мы продвигались на север всю зиму, до весны. И уже в феврале снабжение прекратилось совсем. Трупы лошадей были для нас счастливой находкой: зимой мясо разлагается медленнее, и можно было найти куски для варева; кромсали этих лошадёнок до скелетов… Но это, я повторяю, счастливый случай. Гораздо чаще мы собирали, как я говорил, на полях огрызки початков или обдирали кору с фруктовых деревьев.

– А это зачем?
 
– Тоже варили. Чтобы хоть чем-то  заполнить желудок… Я понимаю, голод всегда страшен. Но ленинградцы хоть знали, что о них помнят, о них заботятся. А мы шли как по пустыне. Это по нашей-то земле! И вот сознание этого факта, этот моральный груз был страшнее всего. Когда уже через много лет я рассказывал об этом походе, об этом малозначительном эпизоде войны, мне не верили:  не может быть, население всегда помогало нашим войскам! А я отвечал: да, я выдумываю. Придумал повальную цингу. Придумал, как сплёвывали мы кровь из дёсен и осторожно трогали свои расшатавшиеся зубы – на месте ли?

И это сплошная фантазия, что тело каждого из нас стало, как тесто, – рыхлое и мягкое, нажми пальцем, а ямка долго не исчезает… И это во сне я видел невероятное количество вшей, которые три месяца жрали нас, были всюду и избавляться от них не было сил… Сочиняю я про три месяца голода, холода, слякоти, распутицы. Слушаю сам себя и думаю: ну и складно ты врёшь, Михаил Васильевич! В таких условиях люди не выживают…

А мы выжили. Вся наша часть со всеми орудиями оказалась в конечном счёте там, где она была нужнее. Правда, когда мы закончили переход, наконец, и впервые получили нормальную фронтовую еду и условия, то оказалось что наша опытная кадровая часть почти поголовно была поражена дистрофией…

– Да, вам надо было восстанавливаться, потому что впереди был ещё огромный путь до Победы. Я знаю, что в вашей фронтовой судьбе есть и такая страница, как Сандомирский плацдарм.

– Да, это уже практически в Польше. Мы там основательно готовились к операции. Прежде всего – лопатами. Мы, артиллеристы, столько земли за время войны перелопатили! Нужно орудия укрыть, нужно снаряды укрыть, самим тоже укрыться нужно. И всё в земелюшку нашу родимую зарываемся.

Я был тогда старшиной батареи. На каждое орудие, а их всего в нашей бригаде было сорок, по полному боекомплекту получили, по 500 снарядов, да ещё с запасом. И вот в назначенный час пошли на немецкие позиции наши бомбардировщики, мы открыли огонь изо всех орудий, потом ещё раз штурмовики прошли. Словом, проутюжили всё. Я не случайно это слово употребил. Стволы орудий раскалились так, что если плюнуть, как на утюг, так же шипели.

А потом пошли танки и пехота. Началось большое наступление без остановки до границы Германии.

…Что-то вот вспомнилось напоследок, как мы спали. У нас орудия тяжёлые были, возили мы их тракторами, а это, сами понимаете, не быстро. И поэтому мы вечно опаздывали с ночлегом. Пехота уже все места займёт в домах, сараях, а нам постоянно доставалось в наших тарахтелках ночевать. А если зима? Да ещё морозная? Умудрялись спать так: среди снарядов нишу сделаешь, щитами снарядными укроешься, и вот тебе два часа крепкого сна, пока мороз не заставит вскочить.
Если вообще проснёшься… Такие случаи тоже бывали… 

                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ