de omnibus dubitandum 111. 75

ЧАСТЬ СТО ОДИННАДЦАТАЯ (1902-1904)

Глава 111.75. МАЛЕНЬКАЯ ХОХЛУШКА…

    Мой бред осуществился: я владел женщиной. Я сам себе показался другим и мое ощущение жизни было новым. Ни одной строчки не вписал я больше в «Желтую книгу», потому что женщина-реальность вытеснила бред и страстную мечту.

    Ее сильное упругое тело богини-охотницы, мускулистое и по-мужски порывистое, открыло мне глаза на истинный мир отношений. Я изведал новое чувство наготы, лишенное яростного сладострастия: наоборот, какая-то грустная тайна кровной плотской близости заставила смотреть на наготу с непонятным состраданием и даже грустью. Я чувствовал себя первым Адамом, склоняющимся на земле к его Еве среди всего непонятного в первосозданном мире.

    Я отрывался от нее, исполненный какой-то грусти. Я сам не совсем понимал себя в эти моменты; но меня с силой непреодолимой тянуло всегда после вспышки поцелуев и ласк к молчаливому, смутному созерцанию жизни здесь же — у края ее плотской силы, ее кипения.

    Мне хотелось подлинным образом ощутить мир, как пустыню Божию, вдвоем, в неведомых и длительных пустынных скитаниях. Я замирал в тоске, в прислушивании, в каком-то сомнамбулическом состоянии… Мне казалось, что я открываю в эти моменты внутренний слух и напрягаю духовное зрение.

    С раннего детства знакомая мне меланхолия, острая и почти сладострастная, разрасталась. В такие моменты я не чувствовал никого, кроме себя; с упоением предавался ей. Я становился чужим, далеким женщине, которая была со мной.
— Ты — еж, улитка, — говорила мне Лена, — ты ускользаешь от меня, прячешься в свою раковину.

    Но чаще всего ее сильно раздражали мое потемневшее лицо и вид человека, ушедшего в свои мысли. В этом отношении как сильно отличалась от нее маленькая Марьянка, которая с некоторой пугливостью и робким вниманием относилась ко всем проявлениям незнакомой ей, непонятной жизни.

    Лена, наоборот, стремилась подавить все несогласное с ней, она с бешеным упорством старалась вернуть к себе любовника, страстного юношу, забывшего все ради тела возлюбленной. Она бывала искусной, забавной и порой бесстыдной в своих порывах.

    Порой она играла мной, как мячиком, как куклой. Во время этих часов она рассказала мне свою печальную историю. Она была замужем и была девушкой до меня. Ее муж был отставной капитан, от которого она, испуганная и возмущенная, убежала в первую ночь домой к отцу. Она не могла мне все объяснить, она многого сама не понимала, подчиняясь бешеному толчку инстинктивного отвращения и протеста.

    Но мне казалось, что ей, по натуре и сложению тела Диане-охотнице, свойственно было проявлять некоторое подобие мужской воли в любви, как и вообще в жизни. Она, как охотница, меня поймала и играла со мной, как хищник, поймавший живую добычу.

    Мы довольно скоро начали ссориться. На мои нервы невыносимо действовало ее домогательство, ее упрямство, ее хищническое жесткое веселье. В такие моменты ее лицо становилось особенным: гримаска злого упоения искажала его, глаза светились желанием и злорадством. Ей нравилось побеждать мою скуку и усталость, а раздражение мое давало пищу ее настойчивости и злому веселью.

    Хуже всего было то, что мой мирок дум и представлений, как о скалу, разбивался в дребезги о ее резкий смех и чувственное безделье. Она шла на меня, она убивала меня во мне самом. В конце концов, возникла упрямая и жестокая борьба, в которой я изнемогал, впадая в апатию и пустоту.

    Однажды, глубоко задумавшись, я машинально отбивал ритм какого-то мотива по ее голому плечу. Она сбросила мою руку и вскочила, разъяренная.

    — Ты сумасшедший!.. Не смей прикасаться ко мне.

    Очнувшись, я пытался объяснить мою задумчивость, но она горела от раздражения. Как я осмелился прикасаться к ней машинально, не чувствуя ее?

    — Оставь, оставь!.. Мне надоел твой бред. Ты сумасшедший.

    И, сдерживая себя, она начинала ухищренно, зло, остро издеваться надо мною. Она вспугивала мою меланхолию, разбивала мое настроение. Я просыпался, я чувствовал, что выхожу из своего состояния. Я больше ничего не хотел, я был раздражен и мои нервы невыносимо натягивались. Однажды в таком состоянии какой-то злой внутренней неудовлетворенности я бешено крикнул ей:

    — Уйди. Я не выношу тебя! Уйди из моей комнаты.

    Я нетерпеливо понуждал ее уйти и показывал ей на дверь. В первую минуту она изумилась и гневно расширила глаза. Но вдруг залилась хохотом и бросилась ко мне на шею.

    — Ты гонишь меня, Алешенька! Гонишь, да?.. — И она хохотала, как сумасшедшая.
Мое раздраженное лицо показалось ей забавным.

    — Если бы ты знал, каким ты был смешным и милым, когда гнал меня… — говорила она мне.

    Она была сильнее меня и невозмутимее. В конце концов, я испытал ощущение какого-то опустошения, когда бывал с ней. Я становился пустым, легким, ненужным никому и самому себе. Она же в этой игре, в этой борьбе находила неистощимое содержание; ей нужно было только, чтобы я не сейчас же сдался, чтобы я продержался еще и был все-таки противником, а не рабом.

    В то же время в ней определилась для меня и резкая складка прямого практического сознания.

    Однажды она меня спросила:

    — Скажи, пожалуйста, к чему ты себя готовишь? Какое, собственно, место ты себе отмежевываешь в жизни?

    Я ответил:

    — Никакого. И определенное — мое. Я живу и хочу жить. Я живу не для места, не для чужих целей и закабалять себя ни за что не хочу.

    Я напомнил ей момент, когда я отбивал ритм мотива на ее голом плече.

    — Я прислушиваюсь, живя, к жизни. Она меня вбросила сюда, как живой орган прислушивания и познавания. Мир — звучен, мир — хорал, я слушаю его. Я поглощен этим, действительно, как сумасшедший. Я хотел бы только окончательно, глубоко в этом смысле сойти с ума, упасть на самое дно этих ощущений, этого прислушивания…

    Елена пожимала плечами:

    — Милый, об этом хорошо почитать в книжке, об этом, может быть, хорошо и написать книжку. Но ведь этим нельзя же жить. Давай серьезно поговорим. Ведь я же заинтересована в твоей судьбе.

    И она сказала фразу, которую я никогда не мог вспомнить без злой усмешки:

    — Тебя надо наставить на путь истины.

    Она обняла меня своими выхоленными руками, на ней был широкий утренний капот, открывавший плечи и руки, и — все тот же острый запах ее духов.

    Я отстранил ее и ответил ей с яростью:

    — Ты никогда не поставишь меня на путь истины. Я буду нищим бродить по земле. Я буду жить, как хочу…

    — В шалаше, да?.. — смеялась Лена. — Рай в шалаше?..

    Она ушла от меня недоумевающая и рассерженная.

    Наши свиданья хотя и проходили в тайне, но скрывать их стало уже трудно. Один генерал пока ничего не знал, но прислуга уже знала все и шепталась. Каждый день могло стать известным все и старику. Однажды Елена, уходя, встретила у двери осунувшуюся бедную Марьянку. Она смотрела на барышню глазами, пылающими от страдания и ужаса, прислонилась к стволу тополя и не могла свести с нее очей. Так и прошла она под взглядом маленькой Марьянки.

    Я открыл окно, провожая Лену, и увидел Марьянку. Но едва встретился с ней глазами, как она убежала. Я отправился ее разыскивать. Мне хотелось ее успокоить. Но, завидев меня, Марьянка забежала в самую гущу сада. А когда я, наконец ее поймал, она опустила низко голову, как это делают маленькие хохлушки, испуганные лаской панов, и ни за что не хотела даже поднять голову и взглянуть на меня. Она только дрожала и порывалась от меня убежать.

    Когда я взял ее загорелые лапки и поцеловал, слезы брызнули из ее глаз, она вырвалась и убежала.

    До вечера я не видел никого. Генерал неожиданно прислал сказать, что чувствует себя нехорошо и заниматься сегодня не будет. К вечеру я услыхал какую-то тревогу. Оказалось, ищут, с утра пропавшую Марьянку. Какая-то томительная пустота, ожидание, неясная тревога чувствовались во всем доме. И вдруг шум усилился, вырос, разросся в какое-то тревожное зловещее гудение, прерываемое отдельными криками. Я бросился из комнаты и столкнулся с кучкой людей, что-то несших. Мне бросилось в глаза маленькое тело Марьянки и ее неподвижная загорелая пятка. Лицо ее было закрыто.

    Марьянку сняли с дерева. Она была еще жива. Федор поехал за доктором.