Ростры родственников

Ростры ратных и раболепных родственников

(Ростральная колонна россказней)


"Мамочка, мамочка, никто уже не плачет по тебе,  некому.

Один в целом мiрѣ, один я помню тебя, твою проекцию на мою завидную жизнь, стремящейся, как и твоя, к никчемности.

А теперь некому и слова сказать. Наше слово, на нашем семейном языке."

Сидит Зус в карантине, в горле комок:

"Твои речи, не забыть бы их, они тонут в замедляющемся мозге, приговорённом к бесследной аннигиляции."


Вот в  эвакуации, в Семёнове, в Горьковской области, мама Зуса Геля (Евгения) Зуселевна и тётя Люба, её кузина, впоследствии вышедшая замуж за безногого фронтовика, несли лесника (на каликушках,  на "стульчике") через ручей, а он за эту услугу разрешал им унести две вязанки хвороста. А папу Зуса прочили в мужья имено маминой двоюродной сестре Любе Аронштам, будущей Немковой, но папа прилепился-прилип к своей "Данае", к своей "зебре полосатой", чтобы и я, и моя сестра стали такими разными и такими временными репозиториями мiра и распавшегося фрагмента европейской  цивилизации.


Зускина мама рассказывала, как умирали бравые полковники на податливых медсёстрах послевоенного кавказского санатория, где лечился папа после передряг противостояния с потомками псов-рыцарей.

Мама говаривала: "Какое дурачество!"


Папа Лёня-Евно всегда стоял на фланге фотографировавшейся группы офицеров Советской Армии. Всегда с краю.

Папушенька предупреждал: "Пойдёшь учиться на гуманитария, будешь в продранных штанах ходить."

Отец Зуса Зусом или Зусиком не называл, обходился "Зу" или "Снуксом" и считал своего сынка мозгодёром.

(На новом русском "тот, кто выносит мозг".)


О женщинах папа, великий ветеран двух войн, высказывался так: "Ничего, разработается."

Он перлюстрировал письма Зориковой Кати из Ленинского района Крымской области и иногда, по словам Зориковой-Зусковой мамы, не отдавал их Зусу, чтобы разрушить их смычку города и деревни, вернее, села.


Мама с папою перебрасывались: 

"Не ходи как транта.

...Это пудель. ( В смысле, нелепость.)

Шумни, если там что... 

Багробн (спрятано так, что невозможно найти, на языке идиш). 

Будет тебе белка, будет и свисток."


Зуса, в Сибири, после порки широким офицерским ремнём, характеризовал словцом "ласун", то есть, падкий на сладкое. Мозги -- это жир и углеводы, простительно, а?


Спустя два года после внезапной смерти (медицинская ошибка), приснился тридцатилетнему Зусу отец, вдохновенно игравший на фортепьяно. На самом деле, отец не играл ни на каком инструменте. И Зус не бренчал, не щипал и не водил смычком. Только пел.

Как говаривали в семье, нет, не о Зусе: "И эта сволочь ещё поёт!.."

"Ты на кого так? На маму? Дура! На папу? Сволочь!"


О событиях вокруг домочадцев отец Зусика Леонид Ефимыч (Евно Хаимович, но не Залманович) часто отзывался: "Смех плохой."

А об отъезде из СССР он говорил: "Двух тарелок супа мне не надо. А вы, молодёжь, дерзайте. Езжайте. Но кланом. И не сушите больше мозги. Дайте спок!"

Если бы не Борис Михайлович Розенталь, большевик, великий вильнюсский преподаватель истории и сионист, то не уехал бы Зус. Ведь и Зус-Зиновий уехал без стервозной жены. Но стервозность супруг Розенталя и Ваймана была разная. Хотя обе из Белоруссии: Бобруйск и Гомель.


Зус, как и Борис Михайлович, вызвал и переправил жену с ребёнком через восемь лет и зим. Но у обоих политинформаторов ничего хорошего из этого не вышло; Борис был многотерпелив и помогал вырастить двоих детей. А Зусец только одну финансировал.


Папа-фронтовик называл живот "курсаком", резал помидоры "лусточками", а Зуса считал "путаным человеком", иногда бросая на авансцену: "Малобздец!"


Звук "л" папа проговаривал как-то нечётко, как "в". Большевик, без уклонов, отец Зуса прошёл Моравию и знавал Оломоуц, где его батальон встретил упрямую группировку вермахта, державшую Прагу почти весь май 1945 года, уже после капитуляции Третьего рейха.


И вот сын майора решил, что его место не в титанической русской республике, а в победном минигосударстве, где титульные группы  -- это воспрявшие от гигантских погромов второй мировой войны родные  ашкеназы, сефарды и мизрахи.


Нет, не плачет любимая. Я ведь её покидаю.

Верь, другую любимою не назову.

Просто ждёт-не дождётся меня Палестина родная.

А иначе зачем на земле я московской живу?


(На самом деле, кривя душой, Зус писал: "Это плачет любимая", зная, что жена его вовсе не любила, но замуж пошла, уступив услужливому Зусу и его лестным предложениям и заморочкам. Венчалась в брючном костюме и ещё как показала свою мужественность.)


Это дочки моей голосок, что звучит укоризной,

для неё рододендрон в горах не сорву.

И скончаюсь забытый, чужой и не признан...

А иначе зачем на земле я московской живу?


(Ну, а это поразительное предвосхищение будущих отношений с дочерью.)


Это папы глаза, что слезятся, меня провожая.

Это мамины руки, объятья которых прерву.

Поднимается в воздух моя рукокрылая стая...

А иначе зачем я по свету плыву и слыву?


(Никогда больше Зус не увидел живого отца, который сказал -- после отъезда сына -- матери: "Ты Зуса увидишь, а я -- нет.")


1978-2020


Скоро и фотографии отживших выбросят, но пока они с доживающим Зусом, можно вывесить на интернете, наводя скуку на немногочисленных то ли читателей, то ли просто жмущих кнопки, а то ли заблудившихся в бесчисленных пикселях.


Всех-всех закопали и даже -- в нарушение обычаев евреев -- сожгли, один Зус остался. Дочь Зуса её гигнувшиеся предки не волнуют, сын занят выживанием. Еле-еле размножаются. Испуганы. Заползли в гены и Катастрофа-аШоа, и неприятие мимикрирующих евреев.

Разбегающиеся на края земли семиты -- в Канаду, вместо Кнаана, в Аргентину, вместо Ариэля, в Австралию, вместо Арада -- оглушены непрерывной развлекаловкой. 


До них надо достучаться и запрограммировать в них и разгром евреев Европы, и их арьегардные восстания, и Великую войну за социалистическое отечество, и серию кровопролитных операций в британской Палестине, и даже битву в Нагорном Карабахе и Чечне.

Только единицы вьюношей прониклись и проникнутся историей.


А папа наш? Уже не наш, а только Зусов и мамин майор Леонид Ефимович (Евно Хаимович) Вайман, оказавшийся на правом берегу Волги во время наступления армии Паулюса. Еле-еле сумел его взвод унести ноги от нацистко-немецких мотоциклистов. Пощадили их возгордившиеся супермены из Германии. 


За пару лет до этого наш двадцатисемилетний папулёшка вошёл в буржуазную Литву, молодо и браво шагал по Вильне-Вильнюсу-Иерусалиму Европы. Покупал шоколад "Blok" и ходил в гости к местным, таким прорусским-просоветским насельникам иудейского вероисповедования.

Дочь аптекаря отдала ему своё сердце. Литвачка литваку, ведь папина ветвь Вайманов из Лепеля Витебской губернии. 

А там и реки, и лесоповал, и лесосплав. Тренировки. 


По реке плывёт бревно, прямиком из Лепеля...

Ну, и пусть себе плывёт, я сижу на пепеле.


"Сидеть на пепеле" -- это из семейного лексикона. Вероятно, сидеть как бы на краешке стула. Идиш ли? Идиш!


На страницах книги о Лепеле ещё проживают в начале ХХ века литваки Вайнман Лейба Ицкович и Шлейфер Гирша, рабочий, со своей женой Хаей.

(Шлейфер -- это девичья фамилия бабушки Зуса Хаси, матери отца.)

Там проживала и Гуткович Мерка Зуселевна, у которой отец "зажиточный хлебопёк".

А её брат Гуткович Михаил Зусевич окончил Витебское начальное училище,  Много, много было Вайнманов на Западной Двине, но "н" не удержалось и получился "Вайман". Кому охота язык к передним зубам перебрасывать? Разве только англосаксам с их межзубным "th"? На русском был межзубный (фита), но его ликвидировали сто лет тому назад. Безумно жаль и его, и, особенно, букву "ять".


Есть и недообъяснённые записи в книге.

"Аронштам Лев Михайлович, 1900 года рождения, город Пустошка, был осуждён (?!?)  в 1942 году." 

Что же отчебучил он? Не явился, не присягнул? Дезертировал? Или самострел?

А, может, испугался войны на много фронтов: против немцев, против квази-власовцев, против заградотрядов, против ребят, отторгавших странную фамилию и обличье.

Осуждён -- и что? Высшая мера? Или штрафбат?

А Аронштам Израиль Менделевич, 1908 года рождения,  в 1942 году, в январе, пропал без вести. 

Может, в той же битве на подступах к Старой Руссе, где сложил свою голову мой дед Зуся Абрамович Аронштам? Он был тёртым, стрелял в белофиннов. Но там, в Карелии,  уцелел.

Надо воздвигнуть ему мемориал высоким классом.

Ведь хитрые борзописцы повторяют, что евреев-героев Советского Союза было меньше, чем русских или украинцев. Их было больше, чем любых национальностей!

На душу населения. И в атмосфере, когда евреям не хотели давать наград. "Остальных надо морально поддержать. А то всё эти нехристи прут и прут."


Почти было поженились начитанная виленская Неся и московский большевик Евно-Ейно-Нёнька, но отца перебросили в Паневежис. Если бы не эта разлука и затребованная немцами гибель Неси с её эмбрионом в Понарах (Панеряй), то новый Зус бы и не родился вовсе, а?

Ведь папулечка Зуса, после Сталинграда, был послан в Горьковскую область, на переформирование. А там двадцатилетняя мама, в эвакуации. 

Танцы... Кино...

Именно в Семёнове и возник папин Карпатский отдельный батальон, посланный на Украину, чтобы наводить мосты для танков. Посыпались награды. 

Но все медали и ордена пропали. Стибрили их то ли сиделки мамы, то ли внуки, то ли гости. Может, сестра забрала?.. Но у неё не узнать. Без права переписки. 


Совсем недавно, с помощью интернета,  Зус нашёл своего двоюродного брата, галахического нееврея Леонида Аронштама. Того самого, который, в 16 лет, пошёл за паспортом и, в честь обожаемого отца, хотел записаться евреем. Но ему, в милиции, сказали: "Иди домой и подумай." И записали потом русским.

Но отчество "Исаакович" мой полурусский кузен всё-таки сохранил. Честь и хвала!

Брошен своими еврейскими родственниками. А ведь он сын Исаака Зусевича, Изика, Изичека...

Изичек, Изичек, любимый брат мамы. Мало кто вспоминает тебя, дорогой мой Изичек. Какое благородное лицо! Какое чуткое и слабое сердце! Сын погибшего на фронте Великой Отечественной войны. Когда Изичек уезжал из Уфы в смоленское военное училище, поставил две пары туфель и выбрал разные, но менее сношенные.


Изик, сам пожизненный военный, дослужился до полковника ПВО. 


Мы как-то поехали к нему в Вышний Волочок, на круге обороны Москвы.

Там-то всё и волочилось. Как он выдерживал такой страх и ужас? Служба была у него дико нервная. Среди ночи Изичек исчез. Утром выяснилось, что солдат сбежал и его искали.

Ничтоже сумняшеся, подняли подполковника Аронштама с постели.

Разбудили и тётю Раю..


Дядя Изик так обрусел, что полюбил не только русскую жену Раю-разведёнку, но и водку. 

Подходя к столу, он провозглашал: "При такой закуси можно пить до бесконечности."

Падчерица к нему так хорошо относилась, просто загляденье.

Изичек, Изичек... Он посылал деньги своей младшей сестре-красотке, учившейся в Ленинградском университете. А она?

Осыпала ли она его подарками, когда укрепилась в Праге и стала даже экскурсоводом в музее Ленина?

Не знаю, но не очень, мне кажется. Он и в бывшую Богемию не ездил как мы. И она к нему ни ногой, ни в Волочок, ни в Смоленск. Ух, хороша была Манюлька! На уфимской улице Зенцова проходу ей не давали и евреи, и татары, и славяне. Но папа, много лет спустя, поглядел на изумительную Манечку и произнёс: "А моя жинка лучше!" Родная тётушка всю жизнь потешалась тем, что проиграла сестре.


А Изика, уже сорокалетнего, полюбила женщина из той же  Уфы, города его ранней юности. Он изменял жене Рае и это не осуждалось в нашей семье. А  бедную тётю Раю, спустя годы, раздавил грузовик, давший задний ход где-то на складах Смоленска.


Изичек, Изичек... Он привозил с верхнего русского Днепра удивительные яблоки и учил нас съедать их с семенными перегородками. "Они чистильщики," утверждал он.


Как только его, уже больного, уволили, он стал военным приёмщиком. 

Приехал в Вильнюс, в Иерусалим Литвы, упал на вокзале и умер.


Бедная Зускина бабушонька, она и мужа потеряла, и сына.

Красно-советская армия забрала всех и бросила в бой.

И папа за 25 лет службы окончательно подорвал своё слабое здоровье отпрыска кровосмесительного брака.

А он уже не хотел служить, особенно после нападения его подразделения на японских оккупантов в Китае. 

Но лечили в госпиталях, делали ему хирургические операции и снова бросали, как офицера стройбата, и на станцию Обь, и в Вознесенск, и в Бессарабию.

А за то, что хотел на гражданку, наказали -- не дали звание подполковника. Да и как давать звание человеку с таким ФИО?! Ведь папа не маскировался в документах, хотя, после демобилизации, и стал "Леонидом Ефимычем".

На самом деле, папулёшка оттрубил только 20 лет, но пять лет войны на передовой посчитали за десять. Вот такая милость!


И дед Зус, и папа Евно, и Изичек ещё на марше в забвение, в смертных дивизиях пушечного мяса, уходящего в туннель чёрной дыры.


Но носитель жреческой Y-хромосомы нашего деда Зуса-Зуси Лёня Аронштам перебрался, вроде, из Смоленска в Москву и, может, пронесёт их портреты. У него, может, и сын есть. Или дочь.


А Зус не доберётся в Москву. Китайский вирус заселяет  пространства Руси и готов разобраться с Зусом.  "Трепещи, лейтенант и доброволец! Сгинь, гроза антиизраильского   Гарварда! Пропади, группа риска! Пади! Прочь с дороги!

Нам нужно зарабатывать, гонять авто, есть шаурму и креветок."


Племянник Марк закосил от армии России.

Зять закосил от армии обороны Израиля.

Сына кузена вставили в еврейскую тюрьму.

Поножовщина ханаанская, что ли?

Армия его забраковала. Но и девушки не хотели вступать с ним в брак, а вот женщины хомутали, а одна даже родила от него.


Но старший его брат отбахал в войсках, где-то в Иудее. Может, он служил и на базе Сарафанд,  построенной ещё британцами.

Там, на басисе-базе Зус схватил дикий кашель. Этот кашель, через десяток лет, вернулся после купания в резервуаре питьевой воды и многокилометрового марша сквозь дождь. Лечил бронхит китайским чаем, приторно-сладким, с эфедрином.


Зусманы малочисленны, обескровлены, люфтменши.

Кто встанет на защиту Кумрана? Кто сохранит Деганию?


Вот что-то родилось и побежало вкось...

А то, что не родилось, совсем не проявилось.


Но нет, ещё есть бравые сыны Яакова, боровшегося с ангелами Б-га, с самим Вс-вышним. 

Ещё живы свидетели 1945 года, бойцы 1946 года, освободители 1948-го.


И был восточный "театр" второй мировой войны, где черта осёдлости была проутюжена и немцами, и красноамейцами, стёрта и полузабыта. Она, эта черта, начиналась к югу от Петрограда.


Ростральная колонна

тонувших кораблей.

Ровесников, бездомных,

детей, больших людей.


Ростральная колонна

тонувших кораблей.

И с нею непокорный

московский фарисей.


Над рострами горенье --

так нефть горит, мазут.

Над площадью шипенье:

"Не им, а нам капут."


Дымится чёрный факел,

Освенцимы колонн...

В Варшаве жид оплакал

полячинский полон.


Нечасто зажигают

короны-пламена,

победу отмечают

над горем, что война.


Ростральная колонна...

Носы, огни, ванты...

Уже почти не больно --

кранты, а не понты!


Из Ленинграда, просто,

возник побег в побег...

Форштевни -- это ростры...

Для роста этот тег.


Как башня Вавилона,

как скрученность речей...

Ростральная колонна

как Пётр, слегка еврей.


Ростральная колонна

как крепость и краса,

и с нею мы синхронно

уходим в небеса.