Голубой, зелёный

… это была самая тихая тишина на свете.
В ночь, когда я придумал и присвоил свой мир: тот, в котором собаки и кошки не умирают в мучениях. Я придумал мир, в котором силой своего намерения я мог провожать любую животную душу за радугу – безболезненно, мирно.

… такая тишина была в ночь накануне моего дня рождения. Это был самый тихий, самый горький наканун праздника. Вчера умерла Лесси, вчера папа отвёз её к ветеринару. Мне говорили, что она поживёт в приюте, пока не скончается от старости, просто дома мы уже не можем обеспечить ей уход. Но я-то знал, зачем её отвезли на самом деле. Мне Рей ещё год назад рассказывал, как усыпляют собакенов, чтоб не мучались. Тогда мы слушали его истории как страшные сказки, а сегодня страшная сказка пришла в мою жизнь, и моя жизнь и жизнь Лесси обернулись страшной сказкой.

Было тихо. Я плакал, лёжа на спине, и слёзы щекотно стекали в уши. Утром мама начнёт хлопотать, ходить на цыпочках, говорить шёпотом, чтобы получился сюрприз, потом девчонки начнут хлопать дверями, папа сердиться, мама на всех шикать, а потом они все вместе принесут мне торт с десятью свечками и будут смеяться, как будто ничего не было, как будто не было никакой Лесси, нигде, никогда, а есть только торт и праздник, и новый летний день, и новорожденный я.

И тогда, в ночной тишине, я придумал новый мир.

Когда у мамы бывало хорошее настроение, она сажала меня к себе на колени, слегка покачивала и пристально вглядывалась в глаза. Она говорила, что неслучайно они у меня разного цвета: правый голубой, а левый – зеленоватого, морского, отлива. Она говорила, что с такими глазами я обязательно буду творить чудеса, и что я обязательно проживу непростую и волшебную жизнь, осталось только найти своё призвание и открыть в себе волшебный дар.

Ну что ж. Вот моё призвание: я буду ветеринаром, только таким, который умеет незаметно для собакенов и их хозяев провожать души на тот берег. Я читал сборники мифов разных стран и имел смутное представление о Хароне: это чувак на лодке, который перевозит души умерших на тот берег. Вот! Я буду собачьим Хароном. Ладно уж, снисходительно думал я, и слёзы в ушах медленно высыхали, кошачьим тоже. Да я даже канарейку согласен провожать на тот свет, лишь бы всё было по-человечески, и людям не приходилось всякий раз делать такой страшный и разбивающий душу выбор. Пусть не надо будет делать никакого выбора. Пусть никто никогда не догадается, думал я, что на самом деле я буду приходить и забирать души их питомцев до того, как люди должны своими собственными руками отдавать котов и собакенов на усыпление.
Слово-то какое, мамочки. Усыпление. Тьфу.
И я заснул.

Я стал жить заново: я создал мир и почувствовал себя его властелином. Иногда я приоткрывал ребятам дверку в своё новое небо: они полюбили слушать мои сказки о воздухе, в котором растёт синяя трава с рыжеватой изнанкой, о мире, где через всё небо проходит гигантская радуга, настоящая, осязаемая, с которой можно скатываться как с горки и плюхаться прямо в отливающий оловом пруд. И про счастливых собакенов, которые носятся под радугой наперегонки, а завидев ленивого толстого кота, медитирующего на шмеля, с гавканьем устремляются всей толпой за ним. За котом, в смысле, не за шмелём.
Ребята хохотали в голос. Им нравилось. Но они говорили, что я всё выдумываю. Я прикрывал правый глаз, и левым, из-под полуопущенных век, смотрел перед собой и видел радугу.

У меня была нормальная жизнь, у меня была нормальная работа.
Потом появилась ты, и сначала мне казалось, что ты тоже можешь увидеть мою радугу: я держал тебя в руках, вдыхая мускатный аромат волос, чувствуя, как локон щекочет мне нос, и говорил, смотри, смотри вперёд, теперь чуть-чуть левее… ты видишь? Если расслабить зрение и не вглядываться пристально, то краешком глаза ты заметишь. А иногда можно услышать заливистый собачий лай.
Ты врала, что видишь и слышишь, а я, дурак, верил и радовался.

Я был ветеринаром, и никто никогда не догадывался о том, что я не усыпляю собакенов и котов. Они просто не доживали до усыпления. Я провожал их иным способом: так, чтобы хозяева и не догадывались о моём присутствии во время прощания, так, чтобы они были наедине со своими любимыми, так, чтобы
всё происходило тихо. А потом я утешал. Я умел утешать.

Так было, пока не погиб Мирка.
Мирка попал под грузовик, пока меня не было дома. По иронии судьбы я был на работе и вернулся домой только к вечеру в приподнятом настроении. А ты сказала, что Мирки уже нет: ты не хотела, чтобы он мучался, и не хотела, чтобы мучался я, усыпляя нашего собакена. Поэтому ты даже не позвонила: решила, что проще отвезти Мирку в клинику в Брейтоне, и там всё сделали быстро и недорого.

Ты плакала. Я – нет. Я прикрыл правый глаз и левым посмотрел на радугу через рассеянный вечерний свет. Мирка уже был там: я бы ни с чем не спутал его радостный, похожий на хохот, лай.
Я попытался обнять тебя, утешить, сказал, что я понимаю, и что всё уже в порядке, жаль, что тебе пришлось пройти через это, жаль, потому что принятие такого решения раскалывает душу. Мне было так жаль, что тебе пришлось. Но ты вырвалась из моих рук и раздражённо сказала, хватит нести пургу наконец, что такого в усыплении собак, что ты талдычишь об этом годами? Ничего мне не раскололо, я вообще не почувствовала ничего особенного, Мирку, конечно, жалко, но ты ты псих, натуральный псих. Заведи себе нового щенка, а с меня хватит. Выдумал ерунду какую-то и застрял в ней, словно десятилетка.

Громыхнул гром. Где-то восторженно взвыл Мирка. Ему вторила Лесси.
Ты ушла собирать вещи. Я сел на крыльцо, закурил сигарету и стал смотреть, как мир накрывает водопадом летней грозы. А хорошо бы, подумал я, их навестить. Их всех. Не просто подсматривать временами, как они там, под радугой. А потрогать загривок, почувствовать на руке лессины зубы (ох и любила она меня, мелкого, обслюнявить и сбить с ног), потрепать Мирку по белому треугольничку на груди.
Такая тоска меня взяла.
Собачий Харон. Сколько ж человеческой тоски я несу на себе все эти годы, сколько чужих душ уберёг от фатального разлома, а со своей печалью по собакенам справиться не могу. Навестить бы. Ну, правда.

И я вспомнил, что сам создал свой мир.
Я вспомнил, что глаза у меня разные: правый голубой, а левый – с морским отливом.
Потом я вышел на улицу после прокатившейся грозы, вспомнил, как ты говорила мне, что я сам все выдумал и заигрался; вдохнул воздуха с расплавленной в нем моей выдуманной инопланетной настоящей сине-рыжей травой и рассмеялся в голос. Широко раскинул руки, прищурился, потому что радуга вблизи оказалась очень уж яркой, и увидел, как издалека, дикими прыжками, восторженно лая, несутся ко мне мои собакены.