Би-жутерия свободы 140

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 140
 
Капитан оторвался от фисташек воспоминаний времён  школьной скамьи и, растирая узловатые суставы пальцев, вернулся к допросу, – умный ты больно, я из тебя дурь, как из матраса, выбью.
– Лучше быть под наркотиками, чем под каблуком жены.
– Смотря под каким углом подозрения на это посмотреть. Если тебе не удастся нас убедить в противоположном, положим  на выШествие тяжку под музон: «Не тяни дрезину, не получишь грыжу» и трактовать тебя будем всеми подручными средствами, – загадочно намекнул капитан любимцу женских сборищ на дому Амброзию. – У нас не то что люди, дрова раскалываются. А для скоропортящихся фруктов припасена камера хранения с морозильной установкой сверху, мы её с лейтенантом неукоснительно по-пуритански блюдём. Там и градусник вделанный имеется с индексом переохлаждения перед превращением в сосульку. Ты когда-нибудь был сосулькой, лизун несчастный? Да ты не смущайся, я ж не лезу к тебе в штаны, чтобы погладить по боеголовке.
– В сосульках я не бывал, в лизунах от роду не числился и никогда не жил на «Трудовые резервы». Общаясь с вами, я ощутил, как окружающие меня холодные кафельные стены становятся мощным ресурсом вдохновения.  И пусть вас не смущает, что меня бросает в озноб, если буду вздыхать и цитировать Непонашему.

Мы жили в вольере разумных пределов.
Чем попадя с мисок железных питались.
Нас не перестроить и не переделать –
С рукою откусим усреднённый палец.

– А нам не слабо дать тебе новый толчок в творчестве, и куда хошь зачислить. Если за твою жизнь сейчас дать грош, у медного произойдёт ломка. Мы здесь, паря, иллюзионисты-особисты, а не КИО или Давид Коперфильд, пусть тебе это будет доподлинно известно. Могём надвое распилить, а потом обратно сложить без публичного хлоповника аплодисментов. Иногда слововыжималку в ход пускаем. Параллельно с фокусами в этих стенах дарвинизм развиваем. Поддерживаем концепцию естественного отбора, освобождая людей от обязательств, денег и ненужного им имущества, – пока капитан Трофим осыпал Амброзия вниманием солончаком шуток-конфетти, младшему лейтенанту показалось, что он читает мысли неудачливого  писаки в стул Садюги, и поэтому «Кулачище», как его про себя прозвал поэт, не вмешивался в допрос и не стал переводить разговор в безумный блиц-крик.
– Следуешь за моей мыслью или погружён в обременительные свои? – участливо, как у отсталого ребёнка, спросил Троша. – Был у нас один такой экстрасенс, в том месте где он отрывал взгляд от стакана намечалась эмансипированная трещина в отношениях. Чудак по наивности своей верил в передачу мюсли на расстояние и слёзно утверждал, что и матёрые палачи-травматологи плачут, спуская одну за одной шкуру с Чипполино, который никак не надышится на себя... луком. Так он нешинированными пальцами с переломами, пытался нас убедить, что его умственные способности соответствуют уровню холестерина в крови. Отсюда заруби себе на ... и ниже, нам дозволено преследовать «творческих бездельников» в индивидуальном порядке с карабином наперевес. У нас почище чем в кино, где старые кадры мультиков-страшилок глазами расстреливают и вешают в назидание. Был и другой заключённый по кличке Пента Гон – начальник экспедиций по поискам Пятого угла в Пятом измерении, но о нём потом и подробнее.
     Садюга уже было пришёл к решению – начать выклянчивать у извергов снисходительное отношение и не выказывать оползень скопившихся чувств. Неожиданно в Амброзии что-то поломалось, и он надерзил им, меся грязь непристойных фраз, возможно потому что в помещении стало жарко, топили, как котят в унитазе:
– Вашу мысль проследить невозможно, – с нарочитым безучастием съязвил поэт, – её как таковой не существует, она лишь подразумевается. В ней отсутствует логическое начало, сдерживающее фаллический конец. Сначала составьте объективное мнение о человеке, а потом уже разводите инквизиторский полигон. И вообще, за кого вы меня принимаете?! – возмутился Амброзий, делая вид, что не обращает внимания на похотливые взгляды Трофима, бросаемые им то на Никанора, то на него  и полностью отметая их, – я уже получил  в своё время грыжу по пневматической почте от отбойного молотка и описал это в одном из душещипательных романов. А то, что товарищ капитан пытается уличить меня в том, что я Нострадамусом предвижу как сносят птицу высокого полёта «Железный Пеникс» на площади перед зданием, то это – неочищенный плод манго его сюрреалистического воображения.
– Не приписывай мне добродетели, которыми я не обладаю и того, что не могло придти в мою голову. Глядя на тебя,  еле сдерживаюсь, чтобы не проткнуть кулаком твоё акулье рыло, но моё исключительное положение вынуждает меня быть вежливым, – оскорбился капитан осведомительных войск. Он уклонился от кощунственной полемики с Амброзием и демонизации процесса. – Я прихожу к выводу, младший лейтенант, что не стоит философствовать с этим типом с явно угнетённой психикой на недоступные ему материи. Я предполагаю, что мы имеем дело с угрем, извивающимся на шампуре перед термической обработкой в жаровне под контролем хронометра бремени. Лучше, пока он что-то слышит и понимает, попробовать поболтать с ним в соотношении один на двоих, и преимущественно «О разном».
– Я не алкаш, чтобы мне, подшитому, сфабрикованное дело шить! – сорвался Амик, имитируя растянутую эстонскую улыбку.
– На место! – прикрикнул  капитан, – чтобы пришить, не обязательно прохудившееся дело шить. Портной нам не понадобится. А недальновидный главный закройщик сошёл с ума, выбиваясь профилем в люди. Заруби себе, где можешь, если останешься в живых, своим литературным успехом, ты обязан встрече с нами. Только благодаря нам ты получишь известность, и наши люди, такие как Илья Пробочник и Заполем Померкло, начнут взахлёб читать твою главу, посвящённую аудиенции в доме на «Грубянке».
– Понял, – утихомирился Амброзий и попросил, нельзя ли отправиться в лес, послушать мудрую кукушку, сколько ему осталось сквозь ветошь лет арендовать пребывание на земле?
Морщины забороздили по лбу капитана и застыли у развилки раздумья. Он, было, замешкался, и отказавшись от хлопка по плечу, как разновидности пневматической почты, тут же сориентировался в правильном восточном направлении, быстро разгадав подлые геронтологические намерения вальяжного вареника-Садюги.
– Не подводи меня к преждевременному решению задачи, – буркнул капитан, – лейтенант – лес дремучий вблизи деревни Лупоглазовка, и я в нём осоловевшая кукушка представляюсь себе прозревшим «Великим немым». Хоть сейчас подскажу точный час твоего бесславного конца. Советую в лес не соваться, а остаться на поляне нашей гостеприимной  комнаты, если ты только сам не настаиваешь, чтобы тебя отправили в путешествие к праотцам.
– Успокоили вы меня, товарищ капитан, после чёткого инструктажа мне уже совсем в другое место захотелось.
– «Терпи салат, томатом будешь». Согласись, Ника, писатель возможно религиозный вегетарианец с внушительной плодово-овощной базой. Он убеждён, что Бог смотрит на него рыбьими глазами, крепко стоит на коленях, не напрашиваясь на галантерейное обращение к нему народа. Но толпа не приемлет его эрото-политические опусы, так что придётся романтичного строителя подвергнуть осмеянию и любовному демонтажу. Клянусь, не будь я при исполнении, то после ше(стой, не рыпайся!) рюмашки впал бы в упоение от его закидонов. Ну что ж, быть по сему, пытать будем без местной анестезии. Помню, мой дядя в 38-м самым лучшим вправил, когда не в шутку... – трепетно намекнул поэту пушкинист-капитан, – интересно было бы узнать, в какой области подвизался твой папаня, который, по нашим сведениям, бросил курить, пить и твою мать, сбежавшую к его приходящей любовнице?
– Мой отец, дававший мне рекомендацию в шахматную партию, шастая канатоходцем в непрекращающемся Госцирке, напичкался немецким  Кантом. Старик по канату забрался в брюки, потом в окно дома напротив, где находилось спортивное общество «Спартак». Там он заменил стартовые пистолеты на финишные пугачи, и я, похоже, как папка- эквилибрист, у иных с языка не схожу.
– Зря правду замалчиваешь, как тёсаный базальтовый камень. Хочешь чтобы мы тебе каменоломню здесь устроили? Мы обо всём прекрасно осведомлены, даже более того – до революции твой отец Колокольчиков был Звонарёвым. А о витье из тебя канатов и кантатах мы  сами позаботимся – окантовкой займёмся позже. Я приметил, у тебя самоконтроль отсутствует, поэтому не забывай, что жизнь – хозяйка, обстоятельства – сваха, а мы – искусные творцы инсинуаций. Кстати, в досье на твоего отца приводятся довольно любопытные данные: «31 декабря 1937 года у его партнёра вольтижёра Гарри Неподкупольного разыгрался приступ трапендицита. Победителей, как сам понимаешь, не оказалось. В ту энтузиастскую эпоху соответственно реабилитировать было некого, не запутывая следы», – блеснул секретными данными и осведомлённостью Трофим. Он настойчиво педалировал свои несуразные идеи, притворяясь в них в инквизиторской действительности. Причём у него, как у опоганенного индивидуума, были две стороны одной педали. Одна – светлая чистая, другая с авианалётом грязи, – чтобы путать следы, надо их ещё оставлять. Я же не виновен и бесследен. А что касается достояния отца, то оно до неправдоподобного лежало, и я о нём ничего толком не знал! – воскликнул поражённый Амброзий.
– Раскаянием по коКаинистому Авелю нас не проймёшь! Может, его в серную ванну для отмывания ушей и совести опустить, товарищ капитан, чтобы господин писатель не больно маялся над  позаимствованными у нас сюжетами и ответами на задаваемые пикантные вопросы? А то мы его можем и в недвижимость превратить, учитывая что у каждого гомосапиенса имеется тяга стать гомовладельцем, – угодливо предложил Никанор Понарошку.
– Вот видишь, подотчётный Садюга, – улыбнулся Трофим, – я давно тебе намекал – всё что не отвечает запросам отважного лейтенанта, должно быть осмеяно с последующими пытками просмотра эмигрантского фильма «Москва на гудроне», так что гарантирую, что тебе ни Брюквинского асфальта не захочется, ни дьявольского коктейля «Спиномозговая жидкость». Там нежные чёрные полицейские таких, как ты, под локотки берут. Они не любят холодное Белое море, да и к Архангельской области возвышенных чувств не питают. Иногда Никанор не прочь воздать должное ненаказуемому через повешение – это ему от предка отважного опричника закваски 1937 года досталось, при этом следует учитывать, что человек тесаком работал по собственной инициативе. А тот уж точно в лодырях не ходил, стенную газету «Шалтай – не болтай!» раз в месяц по камерам выпускал прошвырнуться. Ампер, Вексель, Дизель, Цельсий – имена собственные, ставшие нарицательными из-за достижений, тех кто их свершил. Вот и Никанор мечтает о том же, как тот сластёна, спускающий со стапелей-щипчиков одну из пилёнок сахара в подкрашенную чаинками горячую воду в стакане. И будет он безразмерно счастлив в своих лужаечных мечтах дойной коровой на выгоне. Ведь не запросто так  безупречный службист и человек-непердимка Никанор Понарошку коптит небо в штольне общества основанного на смертельной вражде и взаимной ненависти к любому и каждому. Кто как ни он знаком с нашей недосягаемой правдой, возвышающейся на сваях, а внизу всё устелено всемогущей ложью, в которой все мы самозабвенно плещемся.
Щекотливые вопросы стеснительно сворачиваются, когда их  формулируют так, как это происходило сегодня. Поэтому Садюга поёжился, игнорируя сумасбродство Трофима, представителя малой народности с большими претензиями бывшего активного члена профсоюза королевских гардеробщиков «Снятие стресса» – человека, которому, в своё время, плохо пришили дело и попытались сначала выпороть, а потом уже отлупцевать, за то что он пытался жениться на вдове с просроченной датой рождения.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #141)