Пятнадцать минут

— Что вам приснилось? — Спросила ведущая.

Казалось, что ему и свое имя давалось вспомнить с трудом, не говоря о сне. Но фраза за фразой картинка вырисовывалась: он сидел за письменым столом, а рядом шептало радио. Откусив от яблока, он небрежно вытер рукавом рот и сделал несколько записей в журнале об эксперименте с некой электрической машиной.

— Вдруг мне перестало хватать воздуха: стены комнаты начали на меня надвигаться и душить. Я прилег на кровать, но мне стало только хуже: потолок будто навис надо мной, я задыхался и у меня не получалось подняться.

— Вы догадываетесь, кем вы были во сне?

— Я определенно был каким-то ученым… Обстановка вокруг была словно из середины двадцатого века, и мне кажется, что я отравился наркотиками или чем-то.

Цианидом! Он еще долго топтался на месте, размусоливая одни и те же детали, но так и не смог догадаться, что ему приснилась смерть Алана Тьюринга. Я был следующим, и чувствовал себя значительно увереннее после провала своего соперника.

Ведущая представила меня и повторила правила игры:

— Мы погрузим вас в контролируемый сон, во время которого вам придется пережить последние пятнадцать минут жизни исторической личности, имя которой будет для вас загадкой. Отгадаете имя правильно — и получите сто очков, угадаете лишь детали — получите очки на усмотрение жюри. Вы готовы?

Дождавшись утвердительного ответа, ассистенты одели на меня кислородную маску и я медленно растворился…

***

Как же хорошо, что меня еще не бьют ногами. Кулаками еще как-то честнее получается, а если доходит до ног, то значит, что я уже на земле и ребята перестают рассчитывать силу. Кто-то любит топтать, кто-то пытается пнуть по лицу, и даже те, кто раньше бил неохотно, то ли от удовольствия, то ли пытаясь подавить стыд, бьют сильнее. Ногами больнее всего.

Струя воды била по заплеванной раковине, смывая с воротника моей рубашки кровь. Все равно не отстирается, думал я, но продолжал бестолково тереть засаленную ткань в надежде избавиться от красных пятен.

И зачем вешать такое узкое зеркало, если в него все равно ничего не видно? — думал я, пытаясь рассмотреть свое отражение с мешковатым пиджаком на голое тело. Когда я впервые появился в этой школе, этот пиджак заговорил обо мне раньше меня самого. Неизвестного цвета, встречающегося в природе лишь при не самых приятных обстоятельствах, он был пошит на человека уникальной физической конфигурации.

Он едва был достаточного роста на такого подростка, как я, но его объем говорил о том, что его предыдущий обладатель не был ребенком. Отчим купил его в секонд-хэнде, и мне казалось, что я бы узнал мужчину, надевавшего этот пиджак ранее, если бы увидел его на улице.

Я услышал скрип двери за спиной и понадеялся не увидеть своих ненавистных одноклассников, но тяжелый торопливый шаг выдал взрослого. Мне всегда удавалось распознать шаги “своих” и “чужих”.

— Ах, вот ты где, негодяй! А ну, живо за мной! — мой классный был явно не в духе.

Не обращая внимания на мой вид, он схватил меня за плечо и потащил к директору, где молча сидели завуч и учитель математики, который преподавал у другого класса, но имя которого я никогда не знал. Завуч что-то набирал на своем телефоне, как вдруг я заметил свой рюкзак на столе директора, из которого громко раздавался звонок незнакомого мобильного.

— Не подскажешь, чей телефон сейчас звонит? — спросил учитель математики тихо, но нервно.

Я искренне не понимал, что происходит.

— Во время перерыва из учительской вытащили мой телефон и все деньги из кошелька. Из твоего рюкзака доносится звонок моего телефона.

У меня горели щеки — мне было стыдно за поступок, который я не совершал. Я клялся, плакал, заверял, что не брал телефон и деньги, и это — чья-то злая шутка. Но с каждой попыткой мне давали понять, что от меня “такого давно уже ожидали”, что “и сами бы затруднились принять морально правильное решение при подобных финансовых обстоятельствах”. Директор остановил разногласия, заявив:

— Май, мне очень жаль, что ты опустился до воровства, но здесь все очевидно. Тебе придется перейти в другую школу, но если ты вернешь украденное, мы не будем ставить тебя на учет и сделаем все тихо.

Они забрали из моей сумки телефон математика, и обыскав каждый отдел, задали только один вопрос: “Где деньги?”. А денег не было.

За просьбами их вернуть пошли угрозы, за угрозами пошли пощечины.

— Их порода будет на костре гореть, но не признается, — лишь бросил напоследок завуч, — он же их уже спрятал где-то! Противно до ужаса.

Я рыдал и всеми силами пытался доказать, что я не крал.

— Позовите историка! — умолял я, захлебываясь в слезах, — он видел, что я провел всю перемену в туалете!

Делать нечего, историка позвали. Но он, сволочь, сказал, что не видел меня там.

— Я же с вами здоровался!

— Нет, — лишь и был его ответ.

Моя единственная надежда, единственный шанс… зачем он обманывает директора? Почему он мне не поможет? Ведь это он вошел в туалет, промолчал в ответ на мое “Здрасьте”, так же молча проследил за моими движениями и спустил громкую струю в писуар. И приходил же он не один раз!

— Ты хочешь сказать, я обманываю? Прости, друг, но единственный, из-за чьей лжи мы здесь собрались — это ты.

Отчаявшись выбить из меня хоть что-то, директор принял, по его словам, “крайние меры”, собрав всю школу в актовом зале.

Несколько сотен человек, сидящих передо мной, раслывались в моих слезах. Я пытался не думать ни о чем, ковыряя обшивку старого деревянного стула, на котором меня посадили по центру сцены. Но порой слова директора доносились до моего расшатанного сознания… “вор”, “трус, испугавшийся ответственности” — я знал, что я мог стерпеть все.

— Я уверен, что отсутствие надлежащего воспитания в связи с иными приоритетами семьи сыграли ключевую…

— Не смей трогать мою семью! — мой хрипящий голос надрывался над каждым словом, — не смей трогать мою семью! Не смей! Не смей трогать мою семью!

Мои пересохшие губы произносили слова сами по себе. Мои голосовые связки вопили сами по себе. К тому моменту, как я вернул контроль над своими мыслями и телом, мои ноги сами принесли меня к мосту, а я задыхался от усталости

Темную воду заливал желтый свет заходящего солнца. День подходил к концу, а я оставался таким же ничтожеством, и мне некуда было идти. Я разрушил жизнь своих родителей, и я устроил переполох в школе. Моя олимпиада по истории сорвалась, и теперь меня, скорее всего, отправят в колонию или поставят на учет, как малолетнего преступника. А когда об этом узнает отчим, он будет бить меня ногами. Ногами больнее всего.

Я смотрел в воду и старался об этом не думать. Я старался думать о закате, и о том, какое красивое небо.

— Эй! — озабоченно прозвучало с берега в сторону моей темной фигуры на бортике моста.

Наверное, красивый бы получился кадр — на фоне заката, да вот сфотографировать некому.

Я смотрел в воду. Нужно просто отпустить… Они не успеют.

***

— Просыпайся!

Кислородная маска на лице стянула кожу, но последовавшая пощечина заставила перестать думать об этом дискомфорте.

Я был не в студии. Память упорно не хотела ко мне возвращаться, но это и не требовалось: мое замешательство разрешил человек, сидящий напротив меня.

— Ты обвиняешься в доведении до самоубийства. Почему не признался раньше, что видел пацана в туалете во время перемены?

Полицейский смотрел на меня, выражая не то ненависть, не то безразличие, а я молчал, не понимая, что происходит.

— Программа контролируемого сна разрешена правительством для анализа воспоминаний, результаты разрешено использовать в суде. Судя по показаниям датчиков, ты действительно стречался с погибшим парнем. Обманул учителей, а заодно и следствие… Дело твое, но твой единственный шанс сократить свой срок — это написать признание. Почему же ты не сказал, что видел его?!

Молча глядя в ответ, я не нашел в себе сил признаться в том, что Май умер из-за меня: потому что он — отребье, а я был уверен, что это он украл деньги…