Ревность

- И вы позволите ему тут закоснеть? Это нехорошо. Послушайте, дайте его мне.
- Я хочу его сохранить при себе, монсеньор. У меня только он один на всем свете, и пока он захочет оставаться со мной...
"Виконт де Бражелон" гл.53. Герцог де Бофор


Он так привык, что каждое утро видит сына, что не мыслил себе иного распорядка дня. Приезд друга и мысли, возникшие по этому поводу, заставили графа задуматься о тайной цели визита д’Артаньяна. Он шагал по своей спальне, пытаясь скрыть тревогу и опасения, понимая, что его спокойной и размеренной жизни пришел конец. Впереди была неизвестность, он становился заложником собственных принципов.

И вот теперь – Рауль. Очень сложно осознать, что твой, замкнутый на любовь, мирок дал трещину. Нет, тянуть дальше нельзя, тем более что герцогиня уже в Париже. Пусть так, пусть она теперь хоть что-то сделает для мальчика тем более, что других вариантов у него нет. Но, Бог мой, как тяжело делиться своей любовью еще с кем-то! И еще эта крошка Луиза! Но он сам виноват, что не сумел вовремя распознать глубину этого увлечения.

В те блаженные времена, когда никто и ничто не могло вклиниться между ним и Раулем ( Гримо в счет не шел, а вот няню он терпел с трудом, с нетерпением ожидая положенных семи лет, чтобы забрать в свои руки все общение с сыном), он предпочитал не думать о том, что Рауль вырастет, и у него появится и другая привязанность, кроме сыновней. На интерес, проявленный мальчиком к этой маленькой куколке, он и смотрел, как на детскую игру. Зря, он был недальновиден, он не учел характер сына. Слишком тот чувствителен, слишком привязчив. Атос хотел только одного: такой же силы любви к себе, какую и сам испытывал к сыну.

Человек страстный, но и сдержанный, он разрывался между желанием защитить и необходимостью растить мужчину. Парадоксально, но это ему удавалось: виконт был полностью готов к карьере воина, его, пока еще юношеская чувствительность, уже прикрывалась умением владеть собой. Правда, была еще его юношеская восторженность. Готов ли, в будущем, принять выбор отца, как и следует наследнику рода и послушному сыну? Атос даже в уме не держал, что может быть иначе, как не сомневался в том, что сумеет сделать сына полноправным наследником Ла Феров. Настанет день, и сын пойдет под венец со знатной, красивой и богатой девицей, но, слава Богу, это будет еще не скоро. К этому времени Париж заставит его забыть о Лавальер.

А если он не сумеет, точнее – не успеет сделать все, чтобы звезда сына засияла ярко и сильно на небосклоне Франции? Атос передернул плечами характерным, только ему свойственным жестом: все возможно, он смертен, и вступает на тропу войны вновь. Раньше он хотел умереть в бою – не получилось. Теперь он хочет жить ради сына – и может оказаться, что Рок против него. Только бы не получилось так… нет, о таком он не имеет права думать, не должен, не может! Лучше думать о том, как он проживет это время без сына, ведь они в первый раз расстаются на такой срок. Его поездка в Шотландию не в счет: Рауль был еще слишком мал, чтобы скучать, а он сам еще не настолько привязан к сыну, чтобы осознать свою любовь к нему. И ревность… да, он ревнует мальчика ко всем, кому тот дарит свою привязанность. Он хочет, чтобы Рауль любил только его, и сам понимает, что это несправедливо. Но как же больно становится, когда он видит, как Рауль готов отдать кому-то ту частицу свободного времени, которую мог бы посвятить ему, отцу!

И, тем не менее, он его отпускает от себя, через сердечную боль и сомнения, но отпускает во взрослую жизнь. Надо себя, в первую очередь, приучать к мысли, что Рауль – взрослый.

Когда-то, целую жизнь назад, он выбрал д’Артаньяна. Необузданный и разумный одновременно, южанин покорил его своим умом, отношением к жизни, неунывающим характером. Это было именно то, в чем он остро нуждался, и чего не могли ему дать ни изысканные беседы с Арамисом, ни воинственный оптимизм и простота Портоса. Он опекал всю троицу, но к гасконцу относился иначе: он ловил себя на том, что ревнует его к окружающим. Это не была постыдная любовь, это была родительская нежность. Ему хотелось именно сыновней любви, как хотелось того, чего он сам себя лишил: какого-то подобия семьи. Их квартет и был для него семьей, только он до конца этого тогда не осознал. Сыновья выросли из-под его опеки и ушли во взрослую жизнь, а он, оставшись без привязанностей, едва не утонул в собственном страхе и безнадежности. Сын спас его, и, когда он это понял, он испугался своей зависимости. Его страх перерос в любовь и боязнь потери; он полюбил так страстно и безоглядно, что не был готов делить свою любовь ни с кем. Тем более не готов – с этим кукольным кумиром сына.

Граф де Ла Фер был ревнив, знал за собой этот порок, пытался бороться с ним, но сумел надеть на него только шоры разумности и порядка.

В былые времена, когда он только покорял дамские сердца, он предпочитал, чтобы ревновали его. Его забавляло, что дамы готовы на любую глупость, лишь бы только заполучить его себе. Но, довольно быстро, пришло понимание, что женское внимание, как и женская подлость – штука опасная, и злоупотребление такой игрой чревато истинной бедой. И Оливье свой мир увлечений закрыл для всех. Ни мать, ни друзья, ни, тем более – отец, ничего больше не знали о романах виконта де Ла Фер. Строжайшая тайна, даже если увлечение было недолгим, а ревности в таких приключениях быть не может. К тому же он быстро сообразил, что скорее дело не в ревности, а в самолюбии.

Все изменилось с появлением Анны. Он любил безумно, и так же безумно ревновал. И, очень часто, уже был не в состоянии спрятать свою ревность ни от знакомых, ни от Анны. Понимал, что ей это льстит, боролся с собой, прилагал титанические усилия, чтобы спрятать свой гнев и свою неуверенность, но предательская бледность выдавала его чувства, его боль.

Он был наказан, он утратил способность ощущать боль от всего, кроме стыда, но человек от такого страдания либо умирает, либо утрачивает возможность вообще реагировать на что-либо. Еще немного, и, если бы не появление Рауля, он бы вообще перестал чувствовать мир, в котором жил.

Ревность вернулась вместе с любовью. Он злился на свою беспомощность, злился на свою неопытность, на неумение обращаться с ребенком, на то, что не положено знатному сеньору уделять внимание подкидышу. Он думал, что прислуга должна видеть с его стороны только внешнюю заботу о найденыше, но у прислуги тоже есть глаза, и она видела его смятение и его тягу к мальчику. Слава богу, он об этом не догадывался.

Граф стал заниматься с Раулем, едва тому исполнилось четыре года. Повод был: графу стало скучно, возня с ребенком развлекала его. Мальчик рос в замкнутом мирке, его не вывозили, не показывали соседям. Поговаривали в округе, что де Ла Фер завел себе игрушку, что ребенок нужен ему для разнообразия в перерывах между запоями, но соседям было невдомек, что граф почти перестал пить: у него не осталось времени на беседы с бутылкой.



«А вдруг он будет меня любить меньше оттого, что любит других?» - мысль эта появилась у Атоса относительно недавно, но застряла в мозгу, как заноза. Подсознательно, он ждал этого с тех пор, как Рауль вылетел из родного гнезда. Но не ожидал, что повзрослевший сын станет класть на одну чашу весов свою любовь и привязанность к отцу, а на другую – привязанность к восьмилетней девочке. Что же ждет его, если эта страсть продлится и дальше, чем еще пожертвует Рауль ради этой малышки, которая через несколько лет уже не будет ребенком, а станет девушкой на выданье? Ла Вальер в планы Атоса не входила, но Рауль так простодушно радовался своим встречам с Луизой, что радость сына не могла оставить графа равнодушным. Он и радовался вместе с ним. Пока… Пока эти визиты еще ни к чему не обязывают. Но, когда Ла Вальер войдет в брачный возраст, каждый визит друга детства будет уже рассматриваться, как заявка на более серьезные отношения. Вот этого Атос и хотел избежать любым путем, и мог только радоваться, что время это совпало с возвращением принца Конде. Рауль уехал вместе с Оливеном в действующую армию, граф страшно скучал и тосковал, но зато это расставание заставило его чаще бывать в Париже. Теперь он еще больше ценил дружбу «неразлучных», которая с годами стала еще крепче и нежнее. Атос прочно обосновался в Париже, где снимал целый этаж дома на улице Генего. Если он не сообщал друзьям заранее о своем приезде, и их не оказывалось в городе, он проводил время у многочисленных знакомых, с которыми он поддерживал связь еще с времен Фронды. Высший свет, со своими сплетнями и интригами давал ему богатую пищу для размышлений и забавных выводов. Если же друзья встречались за столом, как встарь, Атос знал, что он может полностью отдаться общению, не думая ни о светскости, ни о том, что его поймут неправильно. И все же, именно с д’Артаньяном чувствовал он себя и спокойней, и по-семейному непринужденно. Мушкетер, со своими уморительными выходками, со своим неиссякаемым жизнелюбием, со своим умением выслушать собеседника, всегда способен был поднять ему настроение, вселить уверенность в завтрашнем дне. И, он был единственным, с кем Атос мог делиться своими мыслями о сыне. Портос не понял бы его страхов, а с Арамисом ему говорить о Рауле было сложно: между ними стояла женщина.

Зато д’Артаньян понимал его отлично: отчасти потому, что знал Рауля с той стороны, которая Атосу была почти неведома. Виконт, бывая в Париже, обязательно искал встречи с капитаном мушкетеров. С ним он делился и своей неуверенностью, и своими мечтами о карьере, и о Луизе. О последнем он с отцом избегал говорить даже в письмах, а д’Артаньян Луизу видел, знал, и это сближало Рауля с гасконцем так, словно он говорил со сверстником. Впрочем, мушкетер и сам не хотел дистанции в их отношениях, радуясь, что находит для Бражелона нужные мысли и слова.

Однажды, Атос вскользь упомянул в беседе с другом, что не хочет, чтобы между сыном и Ла Вальер продолжались те же отношения.

- Рауль любит эту девушку, - д’Артаньян посмотрел прямо в глаза графу.

- Знаю. И боюсь этого чувства, - не без раздражения ответил граф. Он замолчал, зато бессознательно начал выбивать пальцами какой-то марш на столе. Д’Артаньян не спускал глаз с этих белых, тонких пальцев.

- Атос, вам не кажется, что это чувство у Рауля – не прихоть, не игра воображения?

Атос глянул на товарища тем быстрым, пронзительным взглядом, который словно выворачивал наизнанку.

- Даже если это так, д’Артаньян, он наследник. Не мне вам объяснять, что это значит в нашем роду. Я знаю, что вы мне хотели бы сказать, но не скажете, - глухо добавил он. – Я не хочу, чтобы мой сын испытал подобное тому, что испытал я. Я найду ему достойную невесту, уверяю вас, что я знаю, что говорю, - добавил он сухо, понимая, о чем подумал мушкетер.

- Я знаю, что вы думаете о будущем Рауля, - смутился д’Артаньян: Атос точно угадал, что крутилось в голове у гасконца, но он ни за что на свете не посмел бы это озвучить. – Но, господин граф, - Атос вздрогнул при этом официальном обращении, в котором явственно услышал иронию, - Бражелон уже взрослый, и он может настоять на своем. Атос, друг мой, - он положил ладонь на пальцы графа, - загляните себе в душу: вы ревнуете Рауля ко всем. И ко мне – тоже. Не скрою, Бражелон делится со мной многими своими проблемами, - бровь графа нервно дернулась, но рука под рукой мушкетера не дрогнула, - и ему причиняет боль ваш запрет. Мальчик не знает, чем вам так не угодила его избранница.

- Она слишком молода и неопытна.

- Атос, это не серьезно, вы сами понимаете, что это – не недостаток.

- Она не знает жизни.

- А ей надо ее знать? Она выйдет замуж, будет растить детей и любить мужа. Вы хотите чего-то другого для Рауля? Хотите, чтоб его жена блистала при дворе, строила глазки, искала…

- Довольно, д’Артаньян! – Атос остановил капитана властным движением. – Довольно! Что могут женщины, я испытал на своей шкуре.

- Атос, я не имею права давать вам указания в подобном деле: вы, как-никак отец, я всего лишь ваш знакомый… - начал было гасконец, но остановился, увидев, как по лицу графа прошла судорога боли, - правда, давний знакомый, - добавил он уже совсем тихо.

- Оставьте, Шарль, - справившись с собой Атос, судорожно вздохнул, возвращая себе мнимое спокойствие. – Я знаю, что вы думаете, но я боюсь, что Рауль сделает ошибку, которая приведет к краху всю его жизнь.

- И вы всю жизнь намерены опекать его? – улыбнулся мушкетер.

- Боже упаси! Он совершенно самостоятелен во всем, кроме своей женитьбы. Тут уже должен решать старший в семье, а им пока являюсь я.

- Атос, а ведь вы ревнуете не только Бражелона, - задумчиво протянул д’Артаньян, глядя искоса на друга, - вы, не обижайтесь, боитесь, что у вас отнимут право решать все самому.

Атос растеряно посмотрел на гасконца: д’Артаньян сейчас озвучил то, в чем он самому себе не хотел признаваться.

- Так уж сложилось: мне всегда все приходилось решать самому, - он опустил голову, уйдя в себя.

Мушкетер тихо встал, взял со стола шляпу и, не надев перчатки, осторожно коснулся руки графа, прощаясь. Атос ответил ему признательным взглядом и кивком головы, и тут же снова погрузился в воспоминания.

- Плохо дело! – пробормотал капитан, нахлобучивая шляпу и сжав эфес верной шпаги. – Плохо дело: Атос испугался.



Д’Артаньян был прав: Атос испугался. Это было сродни предчувствию: на мгновение судьба показала ему карты, и была в их раскладе неведомая угроза.

Прошлое тянулось к нему своей костлявой рукой, желание жертвы таилось в жесте жадных пальцев. За себя он не боялся, и готов был собой защитить все, что было дорогого. Он понимал, что его страх и его ревность говорят только о будущем. Прошлое он знал, в настоящем бояться было нечего. Ему же казалось, что, оградив сына от чужого влияния, он оградит его от возможных бед. Гордыня – страшный грех, а он неоднократно сам себя в нем уличал. Привычка все брать на себя не раз играла с ним дурную шутку, и он боялся, что и в этот раз наказание ждет его там, где он не подозревает.

Страх потери заставлял его терять ясность мысли, и это его, привыкшего к тому, что никакие беды не должны мешать ему трезво мыслить, пугало. Невозможность адекватно оценивать происходящее – что может быть страшнее для трезвого ума? А Атос чрезвычайно редко терял над собой власть настолько, чтобы позволить гневу или беспомощности овладеть собой.

То, что Рауль способен доверить другому свои мысли и свои чаяния, больно резануло графа. Сколько раз он твердил себе, что Рауль взрослый и все закономерно в его стремлении к самостоятельности! Но приходило очередное письмо от виконта, пространное, на многих страницах, и Атос видел, что сын по-прежнему доверчиво делится с ним любым событием в своей походной жизни. Какое-то время он был спокоен, потом его начинала точить какая-нибудь мелочь, вычитанная в письме. «Старый, подозрительный, ревнивый дурак!» справедливо ругал он сам себя, не без оснований понимая, что в этой жизни не обо всем можно рассказать отцу, но можно старому и опытному другу.

Очередной приезд Рауля положил конец всем тайным сомнениям и поставил графа перед выбором. Для ревности не осталось места: ее сменило возмущение, которое пришлось в себе смирить. Идя к королю, граф был спокоен и сосредоточен, но, получив отсрочку не столько для Рауля, сколько для себя самого, понял: в душе, как бы он себя не уговаривал, никогда не смирится с выбором сына. И, как бы не старался виконт в будущем, отец свое место в их семье для себя определил: наблюдатель.

Их выбросило из жизни так быстро и так болезненно, что не оставалось ни желаний, ни планов. Расставшись с д’Артаньяном и Портосом, отправив Гримо собирать вещи для отправки в Блуа, Атос и Рауль, храня мрачное молчание, уныло следовали по дороге в Бражелон. Рауль держался на корпус впереди, подсознательно избегая, таким образом, любых разговоров, и спиной чувствуя напряженный взгляд отца.

Резкий возглас и частые удары лошадиных копыт по слежавшемуся грунту дороги заставили его испуганно поднять голову: мимо него пронесся всадник, и прежде, чем виконт понял, что это Атос, тот уже был далеко впереди. Погруженный в свои мрачные мысли, Бражелон не заметил, что граф намеренно отстал, проверяя, насколько сын следит за дорогой, и, убедившись, что тот ничего не видит вокруг, резко поднял коня в галоп.

Только теперь Бражелон испугался: неужто лошадь понесла? Мало ли что могло произойти в Бастилии: Атос ему ничего не рассказывал, а, между тем, отцу могло стать плохо, и норовистый конь мог, почуяв неуверенность всадника, воспользоваться его слабостью. Рауль бросился в погоню, но расстояние между ним и графом не сокращалось. Всадник впереди уверенно держался в седле, стоя на стременах и пригнувшись к шее лошади, летевшей, как ветер. Бился за его спиной дорожный плащ, шляпа давно съехала на спину, чудом держась на шнурке, и седые локоны раздувало ветром. Рауль, наконец, с трудом нагнал графа: Атос несся по дороге, не замечая ничего по сторонам, отдавшись неистовой скачке, рискуя загнать коня. Заслышав запаленное дыхание рядом, он перевел своего коня в быструю рысь, а потом и на шаг, и, наконец, обернулся к сыну лицом с таким странным, незнакомым, суровым выражением, что Рауль не нашелся, что и как спросить.

- Догнали? Ну, что же, молодец. Я было подумал, что вы не заметите, что остались на дороге в одиночестве. Рауль, так нельзя. Мы возвращаемся домой, где вы должны стать хозяином. Я очень надеюсь на это, мальчик мой. Есть много дел в поместье, до которых у меня просто руки не доходили: я слишком много времени стал проводить в Париже. Теперь с этим покончено: вам придется заняться Бражелоном: я очень рассчитываю на вашу помощь, одному мне не справится, Рауль, силы уже не те, а есть еще и Ла Фер.

- Вы напрасно сетуете, отец, на недостаток сил, - вымученно улыбнулся Бражелон.

- Если ты сейчас с трудом догнал меня, то это говорит скорее о том, что твой конь хуже моего, Рауль. И ты прекрасно знаешь, что я имел в виду.

- Отец, что произошло у короля? Вы не хотите мне рассказать, чем закончилось ваше объяснение?

- Вы считаете, что эта дорога подходящее место для подобной беседы? – граф окинул хмурым взглядом пустой тракт, где вдали неспешно тащилась запряженная волами двуколка. – Я не очень расположен рассказывать, какое объяснение у меня состоялось с его величеством. Главное, я освободил наш род от службы королю. Мы принадлежим только себе, виконт, и только перед Богом должны держать отчет в своих делах и поступках, - граф остановил коня, и соскочив на землю взял его под уздцы. – Пойдем, надо дать лошадям отдохнуть хотя бы час, да и нам не мешало бы перекусить.

- Прямо здесь? – удивился Бражелон.

- -А что в этом необычного? Лошади немного попасутся, а мы найдем подходящее место, где можно спокойно подкрепиться. Или вас шокирует подобное предложение? – граф, прищурившись, критически осмотрел сына.

- Я воин, господин граф, и привык к походной жизни, - немного обидчиво заверил Бражелон.

- Надеюсь! – сухо кивнул головой Атос. – Чего же вы ждете? Спешивайтесь.

Граф, видимо, заранее заметил уютный уголок под купой деревьев, потому что направился прямо к нему. Рауль, в свою очередь, соскочив с на землю, поплелся за отцом, а лошадь его, так же вяло, пошла следом.

- Виконт, прогуляйте лошадей, а я пока на стол накрою, - скомандовал граф, видимо, всерьез взяв инициативу в свои руки.

Командный тон подействовал, Бражелон покорно отправился выполнять распоряжение, и к тому времени, как он вернулся, Атос умудрился приспособить под обеденный стол старый, замшелый пень. Рауль про себя поразился: оказывается, отец, если надо, не гнушается и за Гримо побыть, отбросив всякие условности.

Рауль ел без всякого аппетита, а Атос, пожав плечами, отдал должное запасам, которыми их снабдил на дорогу владелец постоялого двора, на котором они заночевали. Граф сменил тактику в общении с сыном, чувствуя, что некоторая резкость не помешала бы, чтобы встряхнуть виконта, заставить выйти его из той заторможенности, которая овладела Бражелоном после прощания с д’Артаньяном и Портосом.

- Что будет с вещами, которые остались в Париже на наших квартирах, - вопрос Рауля заставил графа удивленно вскинуть брови.

- Вы разве не поняли, что я приказал Гримо все подготовить? Мы в ближайшее время не вернемся в Париж. Оливен все устроит с вашей квартирой, а Гримо – с моим домом.

- Я должен написать рапорт королю?

- Не думаю. – Атос поставил на траву бутылку, из которой он только что вылил последние капли вина. – надеюсь, наш христианнейший король все понял.

- Что вы ему сказали, граф? – Рауль перехватил руку отца, и сжал ее, не замечая, что причиняет тому боль.

- Осторожнее, друг мой, вы сломаете мне пальцы, - спокойно остановил его Атос, радуясь про себя, что все же сумел вывести сына из апатии.

- Простите меня, ваши слова поразили меня, граф, я чувствую за ними нечто…

- Ничего особенного не произошло. Я сказал королю, что нам отныне не по пути. Что наши принципы служения сюзерену, наше понятие о чести, честности и долге не имеют ничего общего с тем, что насаждает его величество при своем дворе.

- И он это выслушал спокойно?

- Ну, я бы не сказал, что так уж спокойно, он все же предложил мне прогуляться в Бастилию в сопровождении нашего друга, как вы могли заметить, но отныне наши дороги разошлись. Все, что ни делается в этом мире, Рауль, к лучшему. Отныне вы сам себе хозяин, и никто и ничто не в силах приказывать вам.

- Кроме вас, ваше сиятельство, - через силу улыбнулся Рауль.

- Это пока, мой мальчик, пока мы не вернулись домой. Но я, самым серьезным образом, надеюсь на вашу помощь.

- Я постараюсь оправдать ваши надежды, отец, - тихо ответил Рауль, опустив глаза, и в голосе его Атос не услышал ни надежды, ни веры, ни желания - это сделать.

У Атоса не было больше повода ревновать сына к кому-либо, кроме Господа.