Детство Ванятки повесть хроника

Предваряющее слово.
«Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышает мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений.»
Так говорил о своём детстве великий писатель земли русской Лев Николаевич Толстой. Нельзя не согласиться с его восхищениями той невозвратно ушедшей поры, которая всё больше и больше волнует нас с годами, она будит несравнимые впечатления, ведёт к зрелости и ты, на склоне лет, уже по-иному ощущаешь милые годы земного счастья. Да, это было счастье! Память на всю жизнь. Она крепка и ясна эта память, она затмевает повседневные, сиючасные и сиюминутные эпизоды и явления, она не может вырвать из головы «застрявший» в ней первый солнечный луч, первое осязание своего я, первый предмет, игрушку, первое деревце, посаженное твоей рукой, первую дружбу…, первое, первое, первое.
И есть у человека самое главное, самое, что ни на есть, - Земля, где он впервые увидел солнце и небо, Земля, по которой сделал первые ещё неуверенные, но достаточные жизни шаги. Прошлое человека всегда живёт в нём, ибо оно сделало его настоящим.
Первое всегда и всюду - навсегда, на всю жизнь. Это первое может по-разному проявляться у каждого человека, человечка, но оно, пожалуй, никогда ни у кого неизгладимо.
Не каждому дано, спустя годы, выразить первые явления жизни, но тот, кто может это сделать, счастлив вдвойне.
Не случайно говорят, - каково детство, такова и жизнь. Не знаю, насколько справедлива и близка к истине эта сентенция, но для меня, кажется, в ней есть большая доля правды. Я родился в деревне, детство прошло в деревне, учился в деревенской школе, где закончил десятилетку, жил и учился некоторое время в небольшом городке, население которого почти сплошь состояло из деревенских людей, да и работал я на протяжении тридцати лет в сельском музее, подмосковной усадьбе писателя С.Т. Аксакова, а затем – промышленника и мецената С.И. Мамонтова. Вот и сейчас, когда пишу страницы Ваняткиного детства, живу в скромном сельском доме с другом и помощником во всех моих делах, любимой женой Ириной, котиком Касатиком и кошечкой Катей. Ведь эта история, которую я поведаю читателю, во многом происходила и с автором, только детские впечатления пробиваются через призму взрослого человека.
И нет для меня ничего дороже дома, того, первого, в котором родился, и который не оставляет меня до сих пор. Видимо, он на всю жизнь, как свет, с которым я встречаю каждое утро, и как сон, которому  отдаю повседневную усталость и где вижу иногда картины прошлого, того, что возвращается только во сне да в моей ещё неугасшей памяти.
Милое, милое детство, первый, добрый и верный друг!
                Автор

Малолетство
«Благодать Божия»
Он ещё ничего не сознавал, вальяжно качаясь в деревянной люльке, подвешенной за кованный крюк, основательно вбитый в потолочную матицу. Крюк этот ещё долго торчал в доме, напоминая ему, уже взрослому человеку, что на этом месте висела люлька, а в люльке лежал он – птенчик. Так ласково называла его бабка – приживалка, да и матушка подтверждала, когда укрепляла на крюке том безмен, чтобы взвесить мешок картошки или капусты. Крюк этот выковал в деревенской кузне дед Кузьма, отец его матери.
Деревянный дом, в котором он родился, пятистенок, о пяти окнах по улице, срублен еще в начале двадцатых годов прошлого века. а может быть и раньше, о чём ему никто не говорил, - ни матушка, ни тем более дед, ушедший в иной мир, когда он был малолетним.
Одно окно из пяти выходило на восток и первые лучи солнца ложились на стены, на пол, на кровать просторной и светлой комнаты.
Морозным зимним утром, какие бывают в средине декабря, его разбудило (или он сам проснулся от тепла и тишины) играющее яркое пятнышко на холщовом пологе уютного гнёздышка. Он толи заплакал от испуга, толи засмеялся от неожиданной радости и тем привлёк к себе внимание бабки, которая чуть ли не ужаснулась, увидев его полностью развёрнутым с поднятыми ручонками, стремящийся поймать светлый зайчик, отражаемый зеркалом, которое висело в простенке между окнами, напротив люльки.
Бабка рассказала  ему, уже повзрослевшему, про этот случай: «Я так испугалась, думала, ты вывалишься из люльки – то на пол, да повредишь, не дай Бог, головку. Слава Богу, всё обошлось хорошо. Взяла тебя на руки, смотрю, мокрёшенек; обтёрла, снова завернула, дала сосочку и бай-бай.»
…И вспомнился ему тот солнечный зайчик, разбудивший ранним зимним утром: «Потом частенько он играл со мной. Я так старался, так старался его поймать и не мог, от чего иногда до рыданья плакал, и бабка успокаивала меня какой-нибудь игрушкой, чаще всего тряпичной куклой, заботливо сшитой  умелыми руками моего деда. Зайчика того и люльку  припоминаю в отдельных деталях и сейчас. Ах, как близко далёкое детство! Наверное, человек потому и живёт, что постоянно чувствует свою раннюю весну, ещё не весну, а предвесние, своё малолетство».
«Рос ты крепким мальчиком, – говорила ему неродная бабка Степанида, – пошёл ножками, крепко держась за мои руки; ручки у тебя были сильные да и сам был, как бутуз.»
 Родную свою бабушку Татьяну он не знал, она умерла за несколько недель до его рождения.
Родился он, как сказывала мать, Мария Кузьминична, в ночь от Рождества Пресвятой Богородицы, Девы Марии, с 21-го на 22-ое сентября 1941 года, – День Преподобных Богоотца Иоакима и Анны. И потому записан в метриках о рождении 22-ым сентября, ровно через три месяца после начала Великой Войны народов.
Родился он ребёнком внебрачным: «Родился в крапиве,» – говорили в деревне. Бабушка, Татьяна Васильевна, не хотела, чтобы дочь рожала от женатого мужика, но  когда умер от чахотки в двадцать три года младший сын Иван, она в душевных муках сказала:
– Ну что ж, Кузьма, видно, так Богу угодно. Ваня наш был слишком молод и умён не по годам, вот его Господь и прибрал. Пусть Машка рожает, внук будет, – Иваном назовём.
Не дождалась бабушка, умерла «от душевной скорби», а дед,  обрадовался благополучному разрешению дочери и непременно объявил назвать внучка Иваном.
– Вырастим, Машенька, – говорил он матери, – не хуже других; выучим, будет, как Ваня – дядя, грамотный и начальником.
Мать обрадовалась такому заявлению деда, и как истинная православная христианка хотела, чтобы у сына был ещё и надёжный ангел-хранитель. Впереди «шли» два святых: – Иоанн Златоуст, 27 сентября (одновременно с днём Воздвижения Креста Господня) и Иоанн Богослов, любимый ученик Господа нашего Иисуса Христа и попечитель Пресвятой Богородицы – девы Марии, 9 октября нового стиля.
Итак, появился на свет Божий Иван, Иоанн, что в переводе с еврейского «Благодать Божия».
Мудрёно – религиозное «Благодать Божия» не было известно ни деду ни матери, да и не могли они знать этого в силу своей малограмотности, а церковный священник тоже не умудрил сказать о том роженице, когда она принесла младенца крестить. Внутренним же чувством сознавали они, и матушка и дед, что сынок и внучёк их – дар Божий, тем более, что рождён в такое тяжёлое время, как война. Благо дал Бог – значит всё образумится.
– Мальчику Ване по рождении весу два килограмм и восемьсот грамм, – сказала акушерка, принимавшая роды. «Маленький такой, – подумала мать и заплакала, – Бог даст, большой будет, вырастим»…
Серыми осенними днями и длинными тёмными вечерами нянчила сына мать, сытно кормила грудным молоком, занимаясь домашним хозяйством: топила печи, большую «русскую» и малую «голанку» (так называлась голландская печь), в комнате, где висела люлька; кормила скотину, – овец, кур; доила корову утром и вечером; готовила пищу себе и деду, который, несмотря на преклонный возраст, ещё успевал работать в колхозе, – пахал землю на лошади, и сеял вручную из лукошка зерно, – рожь, горох, гречку…
Шла война. Тревожно было на душе у женщин, стариков, подростковых детей. Уходили на фронт зрелые мужики, молодые парни. В поле, кроме стариков и пожилых женщин, никто не работал; здоровых и сильных, отправляли либо на лесозаготовки, либо копать траншеи под Москвой. Роженица по своему положению была освобождена от всех работ.
В районный центр, село Константиново, ближащие деревни, - Бобошино, Акиманка, Козлово – Чернецкое … «нагнали» военных и многих из них, особенно начальников, размещали в крепких избах колхозников.
Баковы жили тогда в деревне Чирково, что в полуторах километрах от районного  центра. Дом их стоял по средине слободы, перед колодцем, красовавшимся на всю деревню своим высоким оцепом, журавлём – жердью для поднятия вёдер. По велению местных властей в просторный дом поселили трёх офицеров, один из которых был командиром. Он предложил матери поработать в столовой для офицеров. Не сразу согласилась она на такое дело, ведь нужен присмотр за младенцем. – кормить его надо, менять пелёнки …, да и с хозяйством тятенька (отец) один не справиться. Помог случай. Однажды привели военные женщину пожилых лет, бежавшую от немцев из – под Дмитрова и посоветовали матери и деду взять её под свой кров. Женщину звали Степанидой Васильевной. Она имела небольшой недостаток со зрением, но, посоветовавшись с матерью, дед сказал:
 – Пусть поживёт у нас, попривыкнет, помощницей будет, а ты, Машка, поработай в столовой, и то – доброе дело сделаешь – военным помога.
Работа в столовой не стала для неё обузой, наоборот, люди в шинелях давали ей заряд повседневной бодрости и здравой уверенности на будущее. Раннее вставание и поздний отход ко сну не удручали её; она привыкла к подобному распорядку, будучи в работе на заводе, куда ходила пешком, отмахивая чуть ли не двенадцать километров туда и обратно ежедневно. Теперешние же три – четыре километра казались ей прогулкой, своего рода отдыхом.
Степанида Васильевна быстро освоилась в доме как настоящая хозяйка, где будто бы прожила всю жизнь, а мальчику стала незаменима, почти, как мать; возлюбила она сосунка, как родного.
Так шли дни и месяцы, пока он не стал сознавать, что Он есть на свете, что его окружают предметы, которых  раньше не видел или видел, но не понимал, что они существуют. Тогда в нем что-то совершилось и он стал различать, что вот это – ба-ба, а это – ма-ма, там – де-да, тут окно, за окном – дерево, травка, наконец, – небо и солнышко. Он стал ползать и произносить невнятные звуки, понятные только ему и с трудом узнаваемые взрослыми, потом и они стали понимать его; он встал на ножки, ещё не окрепшие, но встал …, и с помощью ба-бы пошёл куда-то вперёд: было так увлекательно, заманчиво, необыкновенно, что он подпрыгнул на одной ножке и радостно взвизгнул.
Рос Ваня ребёнком одиноким в среде тёплой просторной люльки, избяных бревенчатых стен, где – мать, баба, бородатый дед, да ласковая игрунья кошка. До некоторой поры не знал  о том, что где-то рядом есть такие же, как он, малыши. Мальчик чужался незнакомых людей, которые иногда приходили в дом, - мужиков в телогрейках и валенках, женщин с котомками за плечами; боялся мычания коровы и храпа лошади во дворе. За пределы дома, на волю его не пускали, боялись цыган; они воровали маленьких детишек за будущий выкуп.
С деревенскими сверстниками его познакомила ба-ба, которые почему-то время от времени стали появляться в их доме. Детишек было трое или четверо. Особенно ему понравились мальчик Серёжа и девочка Танечка. С Танечкой встречался чаще; она была дочкой тёти Вали, подруги матери.
Когда о нем сказали, что он «большой мальчик», тогда он спросил: «Баба, я большой?». «Большой, большой, мой хороший …» Итак на третьем году жизни он стал «большим» и уже научился играть с окружающими предметами: с молочной бутылкой, с тряпочной куклой, с кошкой, которую долгое время боялся, особенно, когда та лапкой дотрагивалась до его ручонок. Начались небольшие проказы, от которых чаще всего страдал дед. Тогда нянька старалась его успокоить: укладывала в люльку или сажала на русскую печку и сама ложилась рядом, давая ему потрогать свою мягкую теплую грудь.
В тот раз Ваню посадили на только что протопленную печь с Танечкой. Стояла зима, дед не работал в колхозе и тихими серыми утрами подолгу сиживал за самоваром, пил с бабой чай. Вот и тогда они о чём-то судачили, не обращая на деток никакого внимания.
Танечка, хорошенькая пухленькая девочка, хохотушка и шаловничка, сразу расположила к себе, и почти шёпотом предложила: «Давай иг,ять.» «Давай», – ответил он. «Жайко», – и она быстренько сняла свои рейтузики. Ему же нечего было снимать, он был без штанишек в длинной льняной рубашонке. «Ой, какой чайничек!» – радостно воскликнула Танечка, и дернула его за письку. «А у тебя нет письки?» –спросил он.  «У меня нет чайничка», – ответила она. Танечка была годиком старше Вании, наверное, понимала уже лучше и знала обо всём больше, чем он.  «Зато у меня есть блюдечко, это моя писька, – уверенно сказала она и добавила, – у мальчиков чайнички, а у девочек блюдечки».
Они заглянули вниз, где пыхтел самовар; дед снимал с конфорки цветной чайник и разливал прямо в блюдечко горячий чай, затем, прихлёбывая, пил, прижимая другой рукой широкую бороду. Им стало смешно, а Танечка тоненьким, как прутик, голоском засмеялась. Дед пригрозил им своим толстым пальцем, как бы говоря, – «Вот я вам, задам, баловники».  Ваня знал эти его слова, даже тогда, когда он их не говорил, но хотел бы сказать: «Вот я вас», «Ты у меня…, пошали», «Я тебя ужо…». Так, словом, наказывал он несмышлёныша, или грозил пальцем, в котором, ему казалось, скрывались те же слова.
Они стали играть. Танечка дёргала и крутила носик «чайничка», при этом подставляла под него своё пухленькое «блюдечко». Чай почему-то не тёк, а «блюдечко» вдруг прохудилось и из него закапала тёпленькая водичка. В ту же минуту открылся и «чайничек»: струйка тёплой жидкости не наполнила «блюдечко» до краёв, а залила таничкин животик, отчего она пискнула, сильно дёрнув носик «чайничка». Он не выдержал и громко заплакал. Баба с дедом встрепенулись и бросились к ним. Они обомлели, увидев, как по выбеленной стене печки текла на голбец струйка их неприятного баловства, а они сидели голыми попами на раскалённых кирпичах печи и ревели.
В «чайнички и блюдечки» они больше не играли, и Ваня уже забыл на некоторое время об этой игре и лишь однажды летним жарким днём, когда  гулял в палисаде в своей длинной холщёвой рубашечке, Танечка, оказавшаяся поблизости, подбежала к нему и пропищала : «Давай играть в «чайнички». При этом она дёрнула за письку, отчего ему сделалось больно, и, вспомнив зимнюю игру на печке, твёрдо сказал: «Не буду!»… Она же всякий раз, когда он гулял в рубашонке без штанишек, подбегала и дёргала его за «чайничек». Ваня пожаловался бабе, и та стала выпускать его на улицу в штанишках на одной лямке.
С Танечкой он подружился, и эти младенческие отношения незаметно переросли в потребность, в некую привязанность; он просил бабу, когда выходил на улицу, чтобы она звала Танечку играть в куклы, а когда ему подарили деревянного на колёсиках коня, - по очереди «скакали» на нём целыми днями. Потом у Вани оказался трёхколёсный велосипедик, и он стал главным предметом их увлечений.

Серёжа и грачи
Игры с Танечкой продолжались до тех пор, пока баба не отвела Ваню на край деревни, в дом, где жил мальчик по имени Серёжа. Когда он спросил бабу, почему его отвели к Серёже, она сказала, что Танечку стали водить к  девочке, с которой она играла ещё раньше. Зимними морозными днями он чаще бывал у Серёжи; с Танечкой же встречался редко, и лишь тёплым солнечным летом изредка играли в садике.
В этом садике перед домов, который назывался палисадником, росли разные цветочки, кусты сирени, бузины; гуляли горластые петухи и куры. Он находился в тени, и там в жаркие дни всегда стояла прохлада. Туда и к колодцу перед домом в жаркий летний полдень прошли оборванные и запылённые от утомительной просёлочной дороги неизвестные люди. Их было много, целая вереница тянулась на всю слободу; понурые, измождённые, они говорили между собой на непонятном языке. По сторонам колонны шли хорошо одетые чистенькие с ружьями в руках солдатики.
– Пленных немцев ведут, – сказала баба. Солдат с ружьём попросил у ней ведро, чтобы дать напиться людям. Баба вынесла ведро. Немцы пили сдержанно, передавая ведро из рук в руки.
Тогда один из толпы подошёл к ним и стал что-то говорить по-своему. Затем протянул руку к Ваниной головке, чтобы погладить, и, улыбаясь, сказал: «Какой хароший девочка». Баба ответила ему, что это, мол, не девочка, а мальчик, и тот в изумлении повторил за бабой: «Мал-чик, киндер.», – глаза его покраснели и из них брызнули слёзы.
– Какой хароший мал-чик, – отступив от загородки, на последок произнёс немецкий солдат и скрылся в толпе, мерно идущей по пыльной дороге куда-то вдаль.
Шла война. Перед домами то и дело, и днём и ночью, проходили с ружьями люди, катили машины с пушками, гремели страшные (от них дрожала земля) танки.
Ваню теперь всё больше увлекал Серёжа. У него были ещё братья старше его годами, их было, кажется, четверо. Всех их  в деревне звали крайние, а его маму взрослые называли крайнухой. Оказалось, что с Серёжей они были погодки. Братья его увлекались техникой: старший Фёдор уже «умел рулить» на машине, и ему иногда доверяли деревенскую «полуторку». Там, под крыльцом дома, валялись во множестве какие-то непонятные железяки, зубчатые шестерёнки и колёса, тяжёлые «железные палки» - оси, - всё, что ему приходилось видеть впервые. Знойными летними днями в подкрылечной тени всегда  хорошо игралось «в машины», «в трактора», «в солдаты и танки»…
В избе у крайних его сначала пугала, а затем стала постепенно привлекать большая красивая тётя с ребёнком в большой раме; перед ней на цепочке висела чашечка с красным огоньком. У Серёжи от рождения была «Заячья губа», от чего он картавил и гнусавил, плохо, едва понятно, выговаривал, а из раздвоенной верхней губы вылетал часто вместо слов свист. Он держал Ваню за руку и высвистывал: «Не бойся, это мамка меня дейжит; она наисована; это – боинька, не бойся, он добвый.»
Иногда из дома взрослые куда-то уходили, оставляя детей одних. Тогда давали им толстенную книгу с красочными картинками, где сидели тоже боженьки – «боиньки», некоторые из них были с крылышками, летали.
Однажды, когда в дом очень долго никто не возвращался, им надоело играть и рассматривать картинки. Тогда они вышли на крыльцо; в лицо пахнул тёплый ветерок, а в глаза ударил яркий солнечный свет. От радости они рассмеялись, и, весело прыгая по ступенькам, спустились на землю.
- Пошли в юг, - предложил Серёжа.
- В луг? – переспросил его Ваня.
- В юг, да! - твёрдо сказал тот. И они пошли в луг, который расстилался сразу за домом. Они думали, что взрослые там в лугу косят траву, но там никого не было.
Увлёкшись поисками Серёжиной мамки, они незаметно зашли в гороховое поле. Горох цвёл бело-розовым цветом. Путаясь в его вьющихся стеблях, ребята то и дело падали и ползали на четвереньках, вставали и снова падали. Им казалось, что выбраться из этих пут невозможно. Они испугались и заревели; ревели, как только могли, насколько позволяли силёнки. Кругом никого не было, отчаяние овладело …, и тут увидели они старшего брата Серёжи, Сашу, которого почему-то все звали не Саша, а СашаI, ударяя на последний звук. Так его называл и Серёжа: «СашаI, СашаI!» - закричал он. И тот в несколько прыжков очутился около них, спасая «от верной гибели», как  сказал он  Серёжиной мамке, которая потом отругала и хорошенько отстегала дружка его штанишками, оказавшимися мокрёхонькими. Ваню отправили домой с бабой, которая, по - видимому, знала о той «беде» и оказалась тут как тут.
Шалили они много и поэтому их возлюбили ребята постарше, чтобы по возможности прикрывать свои проступки, ссылаясь частенько на несмышлёнышей. Они стали брать их на свои сходки, и однажды увезли на полуторке в кузове по грязной просёлочной дороге далеко за деревню и катали до позднего вечера. Баба Степанида с ног сбилась, и матушка уже пришла с работы, а Вани всё нет и нет. Вот и получил он тогда, как помнит себя, первую в жизни хорошую взбучку: отхлестала его матушка по заднице тряпичным ремешком. Он не плакал, а только лишь всхлипывал и причитал: «Ма -а, ма - а, я больше не буду…, не бу-ду!» До некоторой поры не убегал он далеко от дома, – теперь все игры и шалости происходили в пределах Серёжиной избы и Ваниного дома.
Неожиданно для себя на одной из стен в большой комнате он увидел фотографии в чёрных рамках со стеклом. На одной из них сидел дед с бородой и рядом с ним в платочке старушка. По сторонам от этой фотографии висели ещё две: молодая тётенька в пальто и в валенках,, на другой – молодой парень с чёрными кудрявыми волосами.
Ему было интересно узнать, кто изображён на фотографиях. Оказалось, что в центре сидел настоящий дед с родной бабушкой Татьяной Васильевной, которая умерла. Тётя, стоявшая у ворот, – мать, а молодой мужчина, изображенный по грудь, дядя Иван, который умер до его рождения и в честь которого дед пожелал назвать внука.
Тогда и понял он, что баба Степанида, нянька его, это другая бабушка, которую матушка с дедом приняли в дом, потому что она была одинокой.
На краю деревни, напротив крайнего дома, стояли огромные вековые в три человеческих обхвата ивы, вётлы. Их мощные ветви, переплетались между собой, образовывали красивые зелёные шапки. Там, среди ветвей, почти под шапками, свили себе небывалых размеров гнёзда многочисленные грачи. Малышам гнёзда те представлялись каким-то необыкновенным чудом – селением горластых птиц; по – детски они думали, что там живёт старый – престарый грачиный дед – хозяин всего птичьего семейства.
Осенью грачи куда-то улетали, и на вершине одной из самых крупных вётел иногда замечали  большую чёрную птицу, которая сильно и страшно кричала.
– Вот он старый грачиный дед, – говорил Ваня Серёже, а он поправлял его, картавя:  – Воин!
 – Какой воин? – удивлялся дружок, – воин на войне.
Понятие о большой чёрной птице переходило в продолжительный спор, который разрешался участием взрослых.
– Воин, – это ворон, – переводил с Серёжиного языка СашаI.. И  узнал, что ворон не живёт в грачиных гнёздах, что он летает над лесами, полями, долами, целыми днями летает, устаёт, садиться на дерево и кричит, говорит о том, что  скоро «придёт» снег. Снег действительно скоро «пришёл» и тогда ещё одно понятие поселилось в головке, а сердечко по-другому стало стучать и как - бы говорило: «Запомни, ворон прилетит, принесёт снег». Ворон, оказалось, приносил не только снег, но и дождь. Такое случалось осенью.
Грачи прилетали каждую весну. Ещё лежал перед домами и в огородах снег, но уже звонкие и тяжёлые капли, падая перед окнами, проделывали блестящие зеркальца – лужицы, а  дорога начинала чернеть  от лошадиного помёта, появлялись чёрные с характерным говорком птицы. Поклевав всё, что оставалось на санном пути, грачи поселялись в своих старых, холодных, местами заснеженных, жилищах и там собирались в большие группы, сильно кричали, сообщая всей деревне о своём возвращении из дальних странствий. Грачей было так много, что, когда они поднимались всей стаей, то порой закрывали яркий солнечный свет. С появлением грачей солнышко стало пригревать сильнее, и на подоконниках оживали домашние цветы, в междурамье окон шевелились сонные мухи, воробьи стайками облетали кусты сирени в палисаднике, а любимая кошка беспечно спала в люльке. Люлька долго висела в красной избе, до той поры, пока Ване не надоело каждый раз забираться под её полог с подставленного дедом стула.
В весенние дни, когда начали пахать землю, грачи ходили по свежевспаханным отвалам, как небольшие чёрные человечки, что-то выискивали там,  постоянно мотая головками. По вечерам и по утрам они поднимали невыносимой силы грай, так, что не возможно было спокойно разговаривать.
Летом грачи отправляли деревню ко сну и будили её с первыми лучами солнца. Раньше всех просыпался пастух; слышался резкий хлопок его кнута, раскрывались скотные ворота. В грачином гаме тонули хриплые голоса полусонных неповоротливых коров и резвых овец. Деревня оживала. Взрослые уходили на работу в колхозное поле, детишки же оставались наедине с собой и могли делать всё, что заблагорассудиться. Их, молокососов, частенько оставляли на попеченье взрослых ребят и они из-за лености или из чувства собственного достоинства, заставляли их делать то, что сами не хотели. Когда ему с Серёжей было уже годика по четыре они научили их лазать по вётлам, снимать грачиные яйца. На ветле большого дерева среди громадных гнёзд Ваня чувствовал себя спокойно и благостно. Радость необыкновенная наполняла всё существо, от головы до ног, руки свободно двигались, голос был чистый, звонкий. С высоты виделись широкие дали, новые ранее неизвестные предметы, среди которых особое место занимали маленькие домики и деревья, извилистая речушка и зелёный в цветах луг.
Так узнал он, что там, вдали такие же деревни, только они поменьше; их деревня большая, больше, чем те, которые открывались с высоты. Саша сказал, что те деревни и дома такие же, только они далеко и поэтому кажутся небольшими. 
Солнечными летними днями они почти не слезали с грачиных гнёзд, лежали на серых громадах из сучьев рядом с желтоклювыми грачатами, любовались, как грачихи – мамы кормили их красными червяками. Оттуда видели всю деревню: кто идёт к колодцу за водой, кто пошёл по пыльной дороге куда-то вдаль, куда поехала полуторка, кто косит траву или пашет на лошади… От глаз не скрывалось ничто, - всё они видели, всё знали, только понимали маловато и это было и им, и взрослым на пользу.
Случалось, что их не могли разыскать и «днем с огнём»,  как выражались взрослые, и только Саша знал, где их надо искать.
 – Вон они, грачи, на гнёздах, – улыбаясь, показывал пальцем Серёжин брат. Кто мог туда забраться, чтобы их снять? Никто. Вот они и загордились тем, что их стали называть «грачами».
Постепенно птенцы подросли, старые грачи стали обучать молодых подниматься на крылья, а на непрошенных гостей они начали налетать и даже клюнули Серёжу в лоб, отчего у него появилась шишка, которая «сидела» там чуть ли не всё лето. И ониперестали лазить к грачам.
Чёрствый хлебец
К закату солнца сильно пахло скошенными травами и высушенным сеном. Неширокой деревенской слободой шёл на постой скот, поднимая клубы пыли и заглушая своим рёвом все сколь - нибудь слышимые звуки. В это время с работы приходила  и мать; она пригоняла во двор скотину, затем выходила из сеней с ведром – подойником доить Бурёнку. Ваня всегда с интересом наблюдал, как из длинных упругих сосков звонкой струйкой текла белая жидкость – молоко. Подоив корову, мать заходила в избу, ставила на шесток русской печи самовар и, процедив через марлю молоко, давала ему целый стаканчик парного тёплого. Он не любил парное молоко и пил его только под нажимом бабы- няньки.
 – Будешь пить молоко, будешь здоровый, – говорила она, – будешь, как дедушка Кузьма.
 – С бородой, что ли, буду? – спрашивал  он. И она при этом улыбалась, а он выпивал молоко.
Лето выдалось солнечным с грозами и тёплыми дождями. Ваня боялся грозовых дождей. «Гроза у тёти Нюры убила корову, когда пастух вёл стадо домой; а в соседней деревне, – рассказывали, – загорелся сарай, хорошо, что не дом». Было страшно и непонятно, отчего такие беды на людей сваливаются.
– Боженька наказывает, – говорила баба, мамка поясняла, – слушаться надо, молиться надо, Он видит всё; видит, как кто молиться, так того и радует.
– Как это молиться, – думал он и спрашивал: «Ма-а, как молиться?»
 – Видишь, как дедушка молиться и я по утрам перед иконами, – тебе, пожалуй, ещё рановато, – отвечала мать.
 – Ничего не рано, я уже большой, – уверенно говорил Ваня и, вставая рядом с матерью, пытался перекреститься, но не получалось и, махнув рукой, убегал.
В углу передней избы, справа от окна, стояли на полочках тёмные дощечки, они были разные: одни побольше, другие поменьше; на них при свете лампады можно было увидеть мужские и женские лица, совсем не похожие на тех, которые его окружали.
– Там боженьки?  – спрашивал он бабу.
– Боженьки, милый, на них надо молиться, – и она усердно крестилась, показывая, как надо это делать.
Он несвязно крестился, вспомнив «боженек», которых видел в доме у Серёжи. И теперь, когда вечерами прежде, чем сесть за стол, мать крестилась с поклонами на угол, он вставал рядом и с радостным удовольствием повторял похожие движения.
За вечерним чаем мать частенько говорила, что Боженька живёт на небе, Его видеть нельзя, а Он видит всё. Чтобы ребенок не боялся грозы она давала ему чёрный чёрствый хлеб, испечённый в русской печи, с белёсой плесенью, приговаривая:
– Ешь, сынок, ешь хлебец-то, страх и пройдёт; будешь свой хлеб исть, будешь храбрым и бесстрашным.
Ел Ваня такой, как камушек, хлебец всякий раз, когда тучка находила на деревню. Бежал в избу, брал его из лукошка, садился под лавку перед окнами и сосал, пока гроза не проходила.
Из сеней вваливался, не входил, а вваливался почему-то, в избу дед и елейным не строгим голосом возвещал:
– Ну что жив, трусишка!? Выходи из своего логова, будем кашу исть.
О снадобье против грозы он рассказывал на улице ребятишкам и что, мол, не боялся теперь ни грозы, и ничего такого, потому что ел чёрствый с плесенью хлеб. Тогда Славка – большой, когда они стояли под старыми вётлами, увидев упавшего из гнезда грачонка, сказал:
 – А тебе слабо его разрезать и посмотреть, что у него внутри, – и протянул Ване маленький складной ножичек.
 – Вовсе и не слабо.
Славка держал грачонка, чтобы отрезать ему головку. Затем, когда тот перестал трепыхаться, Ваня начал разрезать ему брюшко. Показались окровавленные внутренности, и в ту же минуту подошёл к ним мужик Фёдор, сосед по дому, тоже, как и дед, пахарь, но в отличие от него хороший пьянчужка. Ребятишки рассыпались по сторонам, а Ваня, увлечённый делом, не заметил Фёдора. Тот взял его за ухо и почти поднял от земли.
– Что ты делаешь, дурачок, что ты делаешь! – кричал Фёдор и драл его за уши. Он пытался кричать и призывал: «Ма-а!». Мужик же взял прутик и нахлестал мальчонка ещё по заднице, причитая:
– Нельзя, нельзя так делать, живодёр эдакий, лекарь вшивый!.
С горькими слезами ушёл живодер домой.
 Та выходка не прошла мимо смышлёных ребятишек. Прозвали Ваню сначала «живодёром», затем на очередной «сходке» кто-то из старших сказал:
 – Смотри, Ванятка, лекарем будешь!
 И привязалась к нему та  кличка. И его стали все называть Ваняткой.

Букварь
Молодого мужика Тряпкина, потерявшего на войне ногу, избрали на колхозном собрании председателем. Лучшей кандидатуры на ответственный пост в деревне не нашлось. Предлагали деда Алексея, Дедка, но выступила Рябуха, дородная бабёнка, сказала, что дедок староват и малограмотен, а вот Николай Тряпкин, хоть и без ноги да молод, ещё в силах и грамотен, ему и руководить нами. Рябуху поддержали и так дядя Коля стал председателем.
Безного Тряпкина жена не приняла и он сошёлся с Рябухой, у которой на руках было трое детей. Совместно они нажили ещё одного ребёнка. У хромого солдата дела в колхозе пошли хорошо; начальство его зауважало, а колхозники чуть ли не на руках носили: поднялся трудодень, хлебушек стали выпекать свой, ржаной, и горох уродился на славу, да и капуста с картошкой – не оставались неубранными в поле.
Дядя Коля приходил каждое утро (иногда вечером) с нарядом на работу. Поначалу он Ване показался строгим дядей, гремел костылями, говорил громко, отрывисто. Ваня прятался от него под столом. Дед успокаивал его: «Не бойся, он добрый.» И однажды, действительно, хромой дядя пришёл в дом с улыбкой на лице, из кармана шинели он достал книжку: «Это тебе, букварь; буду учить тебя читать.»
Книжка была потёртая, но в ней сохранились ещё картинки, которые ему сразу понравились. Раскрыв букварь, дядя Коля показал первую букву, похожую на домик мужичка Фёдора.
– Первая буква называется А-а, – протяжно пробасил дядя, – скажи: А-а.
Он глянул ему в рот и пропищал: «А-а».
 – Завтра я приду и ты опять скажешь мне, как звать эту букву, которую я тебе показал, потом покажу другую и так потихоньку узнаешь все буквы, научишься читать и пойдёшь в школу.
 Каждый раз, приходя в дом, он показывал ему новую букву и малыш усердно запоминал её. Это нравилось дяде Коле, и Ваня перестал его бояться.
Баба Степанида сильно удивлялась детским способностям, а дед подзывал к себе, клал кудрявую головку на колени, гладил её и приговаривал:
 – Будешь у нас учителем, вырастишь, будешь учить таких же, как ты, ребятишек.
 – Когда я вырасту, деда? Я уже и так большой, – писклявил он, – мне дядя Коля сказал, – можно в школу идти, как только выучу буквы.
 – Пойдёшь в школу, – успокаивал дед, – подрастёшь немножко и пойдёшь.
Ему было пять лет. когда он «одолел букварь» и по слогам читал, написанное под картинками. Вместе с тем научился  «гладко выговаривать РЭ», и пришёл прихвастнуть своими знаниями к Серёже, который позавидовал ему и сказал, что он скоро поедет с мамкой в Москву «к тёте Дуфе»,(Дусе, - поправил Ваня), там ему купят новую губу  и тогда он тоже станет учить букварь и читать книжки.
Страстные желания пойти в школу всё-таки не исполнились; в школу не взяли, сказали, что «мал ещё, по годкам – шести нет».
Пришлось ему ходить всю зиму вместо школы на  снежную горку у пруда, одному, без Серёжи,(его увезли в Москву).
 – Ходишь протирать штаны и морозить попу, – упрекала его матушка, а баба защищала и он, как мог, баловал, не слушал их.
 Потом ему кто-то принёс конёк и верёвкой прикрутил к правому валенку. Он стал привыкать кататься на коньке по льду пруда. Катанье происходило следующим образом: правую ногу с коньком  ставил на лёд, левой отталкивался; затем, чувствуя, что набрал приличную скорость, становился твёрдо на конёк и катился без помощи другой ноги. Он постоянно падал, снова вставал и опять падал, пока не разбил нос, и в слезах, с окровавленным лицом и руками пришёл в дом. Баба не ругалась, сказала, чтобы  лёг на спину, и приложила ему на нос и лоб холодное мокрое полотенце. Через некоторое время он встал, как - будто ничего не было, и от скуки открыл свой букварь.

Зима и болезни
Зима в одиночестве, без Серёжи, при бабе Степаниде, не прошла даром: Ваня научился всё – таки ловко кататься на одном коньке, не падал и удивлял старших ребят, когда, ухватившись за задок саней какого–нибудь проезжего мужика, лихо мчался по накатанному, как лёд, санному следу. Эта зима была лютой: снега достигали крыши домов, а морозы держались долго, из-за чего ребенка часто не пускали гулять.
Две беды, одна за другой, свалились на дом. Откуда-то «пришла пидемия», и бабу увезли на лошади в районную больницу, а через дня два или три увезли и Ванятку. Сказали, –  тиф! 
Он почти ничего не помнил, всё время спал, а когда проснулся, прошла целая неделя. Мальчик был очень слаб; его кормили с ложечки какие-то тёти в белых халатах. Они же давали горькую водицу, от которой становилось не по себе; он плакал, но пил. Тёти говорили: - Пей, а то не выздоровишь.   … И он выздоровел и вместе с бабой Степанидой приехал в тёплый и уютный дом. Люльку уже сняли и забросили на чердак, приучали спать, как взрослые, в кровати: то с мамкой, то с бабой, а то – с дедом на печке.
Возвращение из больницы дед встретил с радостью. На следующий день после приезда он решил «ищить» ему тёплые штанишки и довольный посадил его рядом с собой, дозволив крутить ручку швейной машинки. Восхищения Ванятки не было предела; он изо всех сил нажимал на ручку и весело смеялся, когда удавалось намотать нитку с большой катушки на маленькую шпульку.
 – Молодец, молодец, – нахваливал дед, – наша закваска – то.
– Деда, что такое закваска - то?
– Закваска, сынок, – это, как толчок, не такой, как этот, – и он толкнул его в плечо, - а такой, что на всю жизнь толкает тебя на добрые хорошие дела, без которых ты не можешь; от них тебе весело, радостно и ничего не   страшно.
– А где закваска у меня?
– Вот здесь, в груди – и он ткнул корявым пальцем Ване в грудь.
– Она там живёт, что ли?
 – Живёт, живёт, мой хороший, чтобы и ты жил. Ну да ладно, крути дальше. И он продолжал с большим усердием крутить ручку швейной машины.
Внука бесконечно увлекала работа с дедом. Он всё «хлеще» крутил ручку машинки наматывая шпульки, а дед уверенно строчил швы, и он уже видел, как «с Божьей помощью» из под каретки вынимал дед то рукав, то штанину, а то целую рубаху.
 – Давай, деда, я буду портным?
 – Милай, будешь учителем, а не портным, а пока помогаешь мне и ладно…
Так незаметно прошла лютая зима и уже снова запели под застрехой воробьи, растаяли рисунки на стекле и ручейки текли перед каждым окном. Наступила ранняя весна, весна талой воды и яркого света.
В ясные солнечные дни Ванятку выпускали «на минутку» погулять, подышать и поиграть с ручейками, и когда он заходил в дом, то ничего не видел, перед глазами стояла темнота, как ночью, затем темнота отступала и можно было увидеть бабу или деда.
В один из таких деньков  пришла посидеть, посудачить с бабой Степанидой Галка (тётя Нюра) и тут же с порога объявила:
 – Знаешь, Степанида, вот иду я к вам, перехожу дорогу, смотрю из Константинова идёт Крайнуха со своим Гын–Гыном. Видать вылечили Серёжку-то.
Ване никогда не приходилось называть Серёжу Гын–Гыном (его прозвали так за его гнусавость), но от известия тёти Нюры он вздрогнул и чуть не подпрыгнул на лавке, на которой стоял, чтобы удобнее крутить ручку машинки.
– Серёжа приехал! – воскликнул. – Се-рё-жа! баба, пойдём к Серёже, – спрыгнув с лавки,  теребил её руку, – Пой-дём! – умолял он.
– Сегодня мы не пойдём, он устал с дороги и сильно озяб, пойдём завтра, – сказала баба и занялась своим делом.
Он же ещё несколько раз пропищал ей на ухо, и, не найдя поддержки, снова уселся с дедом наматывать нитки на шпульки.
С вечера ему не спалось, ворочался и всё думал о Серёже. Баба рассказывала сказку про Иванушку, как поехал на печке, словно на полуторке. И он постоянно перебивал её и спрашивал:
 – Почему наша печка не едет?
 – Дурачок, – отвечала нянька, – это же сказка, а в сказке всё возможно.
 – Вот бы побывать в сказке, – думал он, – и разные разности приходили в голову.
Ванятку разбудил яркий лучик солнца, что попадает в избу через боковое окно. В этот день тоже не пошли к Серёже. Баба разговаривала с сережиной мамкой и та сказала ей, что ему некоторое время нельзя играть с ребятами, он должен побыть дома один, пока не приживётся новая губа. И ещё несколько дней нельзя было видеть Сережу, и вот всё же долгому терпению пришёл конец. В один из тёплых весенних дней баба привела его к Серёже. На дворе ещё лежал тёмный, как хлебный каравай, снег; по чёрной дороге текли ручьи; расплылся санный накат; зима уходила прочь.
– Встретенье,*– сказала баба, – зима встречается с весной.
Ваня не понял, как они встречаются и спросил:
 – Где встречается зима с весной?
Баба ответила не сразу:
– Видишь, ручьи текут – это весна идёт, и зима отступает, снег тает, стало быть, их встреча получилась в пользу весны и скоро снег совсем растает, появятся травка, цветочки, будет тепло, скоро, скоро.

Серёжа после Москвы
Серёжа не ожидал, видимо, Ваняткиного прихода; стоял перед ним с повязкой на губе и молчал. От удивления увиденного сначала он тоже ничего не говорил, затем предложил:
– Давай, посидим.
 Ему не разрешали много говорить, и когда он старался что-то сказать, опускал повязку и открывал неширокую красную полоску, идущую от носа к нижней губе. Губа не раздваивалась, но казалась некрасивой, а произносимые звуки были почти непонятными:
– Тебе купили плохую губу, ты совсем не говоришь, как надо.
Тогда вмешалась серёжина мамка и сказала, что всё у Серёжи хорошо, и что губа хорошая, только к ней надо немного привыкнуть, а как привыкнет, будет говорить лучше, и всех ещё обставит, вот увидите.
Серёжа показал книжки с картинками, привезёнными из Москвы, какие-то безделушки, и среди них оказалась  одна из деталей от заброшенного трактора, который стоял в старом деревянном сарае на отшибе деревни. Трактор тот почему-то не заводили и они сняли отдельные детали с него, чтобы их «починить», и затем снова установить туда же. Понятно, - вся эта работа должна была совершиться не без помощи старших братьев Серёжи, Ваньтёхи и Саши, которые об их проделках ничего

*Так простонародно называли «Сретенье».
не знали, так как хотели рассказать им о своих делах после того, как разберут по частям весь трактор.
Трактористы из МТС, которые стояли  на постое и таскали ребят постоянно за собой, заметили  что-то неладное, а потом уличили в «диверсии» и рассказали об этом родителям. В приделке дома дед обнаружил картофельную корзину, набитую тракторными деталями, где самой «важной штукой» оказался «кайбулятор» (карбюратор), который «зажигает» топливо в машине. Корзину дед отдал трактористам, притом сильно пожурил и даже сказал, что лишит работы на швейной машинке. Ваня всплакнул, и он прижал его к своим коленям: «Ну что ты, милый, перестань».
На том и закончилась «тракторная болезнь». Вскоре увезли в Москву Серёжу, и, кажется, всё забылось. Ан, нет! В карбюраторе трактористы не нашли одну очень «нужную детальку», из-за чего он не мог работать, и вот теперь «деталька» эта оказалась среди Серёжиных игрушек. Вспомнили теперь, как ковырялись в этом «кайбуляторе»,  и Серёжа взял себе из него «маленький винтик», с которым он и уехал в Москву.
Старший брат Серёжи заметил среди прочих игрушек нужную деталь от карбюратора и, не спрашивая, « откуда она здесь?» - взял её и отдал трактористу, дяде Володе.
К весне трактор, который баловники хотели «починить», заработал, а дядя Володя, встретив их у сарая, и ласково погладив руками по головкам, сказал:
– Молодцы, ребята, сохранили мне карбюратор, надо вас покатать на тракторе.
Радости не было предела. Их катал на тракторе сам дядя Володя, «забубенный тракторист» и добрейший по деревенским меркам человек.
Слова, которые произносил Серёжа, понять было почти невозможно, но Ванятка настолько привык к его произношению, что начинал переводить взрослым их смысл. Они произносились им почему-то не ртом, а носом и это затрудняло разобрать настоящие звуки, из которых складывались слова.
– Ванюша, – спрашивал иногда кто-нибудь из серёжиных братьев, – ну-ка поясни, что это он сказал. И он толково произносил, ударяя на «эр», то или иное слово.

Калинка
Пока Сережа привыкал к «новой губе» (или губа привыкала к Серёже), баба Степанида познакомила Ваню с соседским мальчиком, которого так же звали Серёжей, а по прозвищу – Калинка. Почему Калинка? – он не понимал, позже рассказали, что в раннем детстве он любил часто напевать песенку, услышанную от взрослых: «Калинка, калинка, малинка моя». Чаще всего его называли Сешка – Калинка.
В отличие от своего старшего брата, Толика, немного замкнутого и неразговорчивого, Калинка отличался своеобразной детской  общительностью. Он был до некоторой степени проворен, шаловлив и изобретателен; не жалел ни игрушек, ни себя ради временной дружбы с незнакомыми ему ребятишками. И мальчики и девочки для него не представляли различия, так как служили исключительно средством общения. Отношения с Калинкой были иными, нежели с Серёжей. Они почти не играли, а бегали по задворкам, «пропускали» ручьи и уставшие грелись на припёке жаркого мартовского солнца. Иногда там появлялась Танечка, которую он видел всё реже и реже. Баба говорила, что её водят в детский садик в Константиново,  где большое множество ребят. И ему захотелось в садик, но баба сказала, что у него свой садик и она – его воспитательница, и что здесь, то есть дома, вольготнее и здоровее, а главное, что у него теперь появились свои друзья – ребята, которые ему ближе и приятнее.
Весна набирала силу. Сошёл снег, появилась зелень, расцвела черёмуха. На пригорке к лесу, в овражке буйное цветение черёмухи напоминало ему снежное покрывало зимних деревьев. Тёплыми ясными днями они убегали за взрослыми ребятами далеко от деревни заламывать черёмуху и приносили душистые букеты домой. Бабе не нравились такие отлучки, «дабы чего не произошло», и она старалась удерживать от них. Однако не всегда получалось так, чтобы он оставался день-деньской с бабой.
Сешка – Калинка решил показать ему старую деревню Гривино, которую уже давно снесли куда-то, оставив на месте одни заросшие травой ямы из-под домов. Пока нянька кормила у ворот двора кур, Калинка подбежал к нему, схватил за руку и быстро потащил за собой.
 – Пойдём гулять, – сказал он, – на Гривино пойдём, там хорошо.
 – Бежим! – и они бросились бегом вдоль деревенской слободы туда, где когда-то стояла деревня Гривино.
В неизвестную деревню, коей не существовало, вела узкая полузаросшая тропинка, с обеих сторон которой расстилались поля. На одном из них мужик пахал землю, уйдя далеко к солнышку. У тропинки перед началом пахоты увидели они лежащий старенький пиджак, кисет с табаком и спички.
 – Это Биюк, – пробурчал Калинка, – давай возьмём, убежим в ямы и будем курить.
 – Я не умею.
  – Я тоже, – сказал Калинка, – попьёбуем…
 Он схватил кисет со спичками, и они побежали в ямы. Одна из ям понравилась; в ней сохранились какие-то ступеньки. Она показалась глубокой, и  подумалось о том, как из неё трудно будет выбираться.
Калинка проворно раскрыл кисет, достал кусочки газетной бумаги, нарезанные для закруток, насыпал табак и зажёг спичку. Неумело скрученная бумага загорелась, табак просыпался и он бросил всё своё снадобье в сторону. Загорелась старая сухая трава. Они испугались и начали, кто как мог, выбираться из ямы. Бирюк же закончив прогон, пошёл с пахотой в обратную сторону, то есть туда, где находились Гривинские ямы. Он увидел струящийся дымок, а затем высовывающиеся из ямы белобрысые головки виновников «пожара». Дядя бросил  плуг и пустился бегом в их сторону и в одно мгновенье очутился поблизости.
Побросав на траву спички и кисет, Сешка – Калинка с криком:  «Бежим!», как собачонка, побежал в сторону деревни. Ваня – за ним; сумел обогнать его и бежал сколько хватило сил к дому, к бабе. Баба оставалась на своём месте, сидела на скамеечке и кормила кур, не подозревая о проделках.
Калинка, как не кувыркался, от здорового мужика не смог убежать. Бирюк поймал его и стал драть за уши; он ревел, орал и просил помощи. Получив хорошую взбучку, Сешка со слезами и всхлипыванием приплёлся домой и спрятался на задворке. Ванятку же Бог миловал, не дал в руки злющему Бирюку; он спрятался в приделке у старого буфета, обнаружил там кусок сахара размером с кулачок, и долго сидел, обсасывая находку.
Калинка получил от Бирюка за курево, а Ваня – от матери за съеденный сахар, припасённый к вечернему чаю. Он потихоньку всплакнул, но больше, пожалуй, не за свою провинность,- ему стало жаль Калинку, которого так сильно отмутузил Бирюк.
Бирюк рассказал о проступке матери и бабе. Они пожурили Ваню и он расплакался в сознании нехорошего поступка, а дед, как обычно, прижал его к себе и погладил по головке, не говоря ни слова, - лишь погладил. И эта дедова ласка ещё больше утвердила в нем желание никогда не делать подобных поступков.

Весна
Первые дни мая стояли солнечными и тёплыми. Быстро зазеленели клейкими листочками деревья, в пруду заквакали лягушки, тёплыми вечерами серыми клубами появилась назойливая мошкара, комары беспрерывно гудели в тёмных и ещё не просохших от зимы сенях изб.
В один из таких дней радио – колокольчик, установленный на крыше почты районного центра твёрдым и сильным голосом диктор известил о победе над фашистской Германией. Им, мелкоте, этот голос ничего не сулил и не предвещал. Дед же непонятно откуда, толи с пахоты, толи со двора, радостный вбежал в дом и с порога закричал:
– Степанида, ставь самовар на стол, будем чай пить. Радость – то какая, ты знаешь, немца одолели. Победа! По - бе - да!
 – Что ты, Кузьма!? – выходя из красной комнаты, выговаривала баба почти шепотом, – сынка не испугай криком своим.
 – Победа, Степанида, немец полностью, как есть, сдался. Праздник у нас! Четыре годика слишком мы его колотили, наконец, добили. Вона, и внучек за это время вырос. Слава Богу! – и он перекрестился на иконы, стоявшие в божнице в  правом углу избы.
Баба с дедом сели за стол пить чай, а Ваня от дедова возбуждённого голоса проснулся и, не понимая, что случилось, незаметно выбежал на улицу. Солнышко светило ярко, но от северного ветерка становилось холодновато, и ему сразу же захотелось вернуться в дом. Дед радостный позвал его к себе, по - обыкновению положил головку к себе на колени, и, гладя шершавой рукой волосы, говорил: – Ну, «Ваня, расти богатым, война кончилась».
 Он не осознавал его слова «расти богатым» и вместо того, чтобы расспросить деда об этом, попросил кусочек сахара, чтобы довольным убежать к себе в кровать. Баба Степанида подошла к кровати и тоже погладила его по головке, сказав при этом: – Родной ты наш…
Слова бабы выражали некое умиление, мол, ты. мальчик, не столь одинок, у тебя есть близкие твои: мать, дед и я, бабка, ставшая тебе родной, о чём ты никогда не сомневался, не было лишь отца. Какая невидаль! Отцов не было почти у всех ребятишек в деревне, их «взяла война». «Как она могла их взять? – думал Ваня, – Деда вот не взяла и дедка, что напротив, не взяла война, не взяла она и дядю Колю, председателя, правда, оставила его без ноги, эка штука какая, война! – ногу взяла. А моего, говорят, «война не взяла», он где-то ходит, где-то сидит за столом, пьёт чай, а, может, дымит, курит, как Дедок. Был ли он, отец - то? Мать о нём не рассказывала, дед тоже ничего не говорил и он знал только одно – купили его в магазине так же, как Серёже купили губу.
Однажды, после вечернего чая, когда дед ложился на голбец отдыхать, матушка позвала бабу за перегородку возле печи и долго о чём – то полушёпотом с ней говорила. Ваня, сидя на лавке у окна, вдруг услышал твёрдый голос бабы:
 – Лексей - то пришёл разве?
 – Пришёл, слава Богу, – сказала мать.
 Он не понимал, о чём там говорили, и продолжал любоваться полётами ласточек, снующих то и дело от гнёзд, прилепленных под крышей над окнами дома, высоко к небесам и снова к своим гнёздам. При этом они ласково чирикали, словно разговаривали между собой. Милые, милые птички, как они ему нравились, как он любил их! Он звал их к себе, но не летели к нему ласточки. У них - свой домик, свои заботы…
Лексеем, о ком говорили за перегородкой женщины, был отец. Об этом он узнал позже.

Лето.
Установилось тёплое солнечное лето. Серёжа уже не стеснялся ходить со своей «новой губой», хотя говорил плоховато; звуки пролетали через нос и потому некоторые слова всё ещё трудно понимались. Теперь они ежедневно встречались, бегали в лужок за крайним домом; старшие ребята брали их на речку, что текла за полем, где находилась старая рига, в которой сушили влажное от дождей зерно. Ребята показали им ригу, и они частенько забирались в неё, играя в прятки, или просто ходили посмотреть на доброе сооружение предков - крестьян. Ходить в ригу запрещалось, дабы ненароком не натворить беды, не учинить пожара.
Речушка, которая протекала среди широких луговин с одной стороны имела высокие берега, на которых всегда росла земляника, а внизу стояли огромные (по их понятиям) круглые зеркала бочажков. Они были сравнительно глубокие с чистой водой, в них купались. Взрослые ребятишки с высокого берега ныряли и некоторые, что посильнее и покрепче, переныривали их и выходили на другой, низкий берег, довольные своей силой. Малыши ещё боялись купаться, но их иногда поддразнивали, подсмеивались над ними, говоря, мол, бояки – сопляки. И тогда поднимался соблазн и у них.
– Вот и не боимся, – отвечали  на уколы старших и подходили близко к самой воде так, чтобы можно было замочить ноги. Тогда кто-нибудь из старших ребят толкал двоих – троих в воду, и они барахтались, как собачонки, не умеющие выбраться на берег, глотая ртом и носом воду, визжа и плача от бессилия.
При виде безнадёжности и тревоги кто-нибудь из старших тут же бросался в воду и почти беспомощных вытаскивал  на берег. Так их приучали купаться и плавать. И действительно, с каждым разом барахтаться в воде становилось всё легче и бесстрашнее, и вот уже Ванятка стал научаться нырять и выплывать на мелкое место.
Высокий берег безымянной речушки обильно освещался солнцем, и было интересно ползать по нему на коленях и собирать спелую и полузрелую землянику. Такое удовольствие длилось во все жаркие летние дни, а когда отходила земляника, начиналась пора малины и тогда они уходили в ближайший лесочек, который стал для них на несколько последующих лет местом уединения и отшельничества. Там росла не только малина, но – и другие ягоды…, а так же грибы и орехи.
Деревня и её обитатели
В деревне у всех, или почти у всех, были прозвища (клички), по которым друг друга звали и называли, чаще всегда «за глаза», чтобы не обидеть человека в присутствии. Тётю Нюру, что жила напротив, прозвали Галкой за её сплетни среди баб, и ежедневно проносимые из района новости. Рядом с её домом жил Дедок, дед Алексей; за ним – Краснуха, женщина с красным лицом; за Краснухой мужик Болтун, дядя Иван, любивший в разговорах прихвастнуть и  что-нибудь ловко приврать. Напротив Болтуна за прудом стоял дом Бирюка, дяди Володи, прозвище которого не поддавалось происхождению; его жену Нюру прозвали Дубкой, она была моложе мужа лет на пятнадцать, и поэтому иногда звали – Молодуха Дубка. Высокую, сильную и хозяйственную женщину, поднявшую без мужа, убитого на войне, пять человек детей, называли Длиннухой, а рядом с её домом жил крупный одинокий мужик по прозвищу Тихон-спихон. Мужика Фёдора звали Федорком. Ванину мать называли Машкой, Маруськой и только деда в деревне величали по имени-отчеству – Кузьма Андреич. Да его нельзя было называть по другому, он имел заслуженный авторитет в округе: в колхозе работал с самого его основания, пахал на лошади землю, сеял вручную зерно, а длинными зимами занимался портняжным делом. У него была ручная машинка «Зингер», на которой он обшивал не только деревенских, но и немало из других селений приходило к нему с поклоном «перелицевать пальтишко» или «прострочить шов на штанишках», «ищить рубаху» …Именно так говорили: «ищить», а не сшить.
В деревне были три или четыре двора с фамилией Монаховы. Всех их объединяли родственные связи.
Крайние тоже были Монаховы. Говорили, что их далёкий предок служил монахом Черниговского скита при Троице – Сергиевой Лавре, в тридцати трёх верстах от села Константинова. Деревенский парень Василий, именованный при постриге Иоанном, был не дурён собой (красив лицом и силён руками), и внезапно влюбился в красавицу – прихожанку. Та ответила ему тем же и он сбежал из скита, забрав юную Анисью с собой в отдалённое место, построили там домик, - и зажили. Народились детишки, размножался Монахов род, появились новые семьи, новые домишки, новые очаги… Образовалась со временем деревушка с названием Чирково*.
*  Местечко, облюбованное иноком Иоанном, находилось в низменной местности, в седловине , между двух холмистых полей, где протекала небольшая речушка, стояли мелкие болотца и мочажины, заливаемые вёснами талой водой. Сюда прилетали и гнездились  чирки, небольшие дикие уточки, а в озерках, образованных мочажинами и ручейками, водились караси и щуки.
Это место привлекало охотников и, по - видимому, деревушка и получила такое название «Чирково»

Кино
СашаI не любил, когда его называли Крайним; все звали его СашаI Монахов или просто – СашаI . Он как-то  по особенному относился к ним, малышам, с какой-то нежностью, с любовью, многое им позволял и многому их научал. Поход в кино был самой замечательной его затеей и самой незабываемой для Вани.
Кино, как только оно появилось в деревенских краях, заразило всех. И стар и мал только и говорили о «кине». Показывали фильмы («картины», как выражались рослые парни) в старой полуразрушенной церкви, приспособленной для проведения культурных мероприятий , в храме, превращенном в «Клуб». На стены, расписанные по библейским мотивам, нанесли несколько слоёв краски, а вместо паникадил повесили современные электрические люстры; естественно, советское учреждение культуры не нуждалось в крестах, их сняли и отправили по назначению. К главной входной двери в здание вела высокая кирпичная лестница, по которой детишкам слабеньким подниматься было трудненько. И тогда старшие ребята брали под руки и так втаскивали в храм культуры.
Обстановка, в которой Ванятка оказался впервые, была для него необычной, величественной, отчего становилось страшновато. Когда же СашаI  посадил их в огромный полутёмный зал, его затрясло от страха. Он сидел по левую руку, Серёжа – справа от брата, а тот, чувствуя их состояние, успокаивал, чтобы они не боялись, – мол, никто их тут не тронет, и что в кино, на большом полотне появятся не настоящие люди, несамделашные; они там будут ходить, разговаривать, что-то делать, а до нас никогда не дойдут.
От его тёплых слов «ждать кина» стало немного легче. И вот выключился электрический свет, стало совсем темно, затем появился откуда-то из-за спины яркий луч света, расширяющийся по направлению к белому полотну. На полотне появились картинки, затем и человечки, совсем живые, они о чём-то говорили, говорили громко. Ваня увидел грязных в лохмотьях мужиков, страшноватых и быстрых в движениях. Стало страшнее, чем минутами раньше. Вдруг появился огромный мужик в большой шапке с ружьём в руках, которое он наставил на всех сидящих в зале, и мальчик  увидел, как он идёт на него и вот-вот выстрелит, и что-то внутренне непонятное, передёрнуло его слабое тельце, он закричал и бросился вниз под стулья, трясясь и рыдая от страха.
– Ты что, Ванёк? Не бойся, он не придёт, – умолял и успокаивал его  СашаI, а тот сидел под стульями и дёргался, как птенчик.
Наконец,  Саша уговорил Ванятку вылезти наверх и он, убедившись в невозможности перехода людей с полотна в зал, стал привыкать к весёлым картинкам и даже рассмеялся, когда мужики на экране учинили потешные пляски.
К концу кинофильма, кажется, о Петре Первом, он уже ничего не боялся и домой шёл весёлый и бодрый.
Дома взахлёб рассказал деду, что видел в кино, как там мужики плясали с обезьянкой. Дед смеялся и всё приговаривал:
 – Ай, да, Ваня, ай, да, мужик!
Рассказал он и об огромном дяде в «непомерной» шапке, который шёл на всех с ружьём, потом его куда-то убрали, и прихвастнул, что, мол, не испугался этого великана; он ведь был невзаправдашний.
Впечатления от кино долго не покидало Ванятку. Сначала все картины увиденного на экране приснились во сне и баба, с которой  спал, постоянно поправляла на нем одеяло и приговаривала, чтобы  спал спокойно. Потом он повторял рассказ, приходившему к ним председателю, дяде Коле, рассказывал тёте Нюре (Галке); рассказывал и рассказывал всем, кто приходил, потому что об этом просили его то баба, то дед, а иногда и мамка.
Они размышляли с Серёжей о кино, никак не могли понять, почему невзаправдашние люди на полотне, как живые и что они хотели выйти в зал, где все сидели, и никак не могли. Это чудо долго сидело в их глупых ещё несмышлёных головках, пока СашаI   не попытался примитивно объяснить, как и отчего получаются на экране «живые картинки». И всё же его твёрдые намерения перевернуть представления о кино так и не увенчались успехом, и они стали просить СашуI   показать и другие картины. Других картин в Клубе не было и только спустя неимоверно долгое время привезли в село кино про Чапая. СашаI     повёл их босиком по пыльной дороге в Константиново и при подходе к Клубу сказал, что у него нет копеек на билеты и, чтобы попасть в кинозал, нужно тайком пролезть с улицы низким тёмным лазом под бывшим алтарём, под сцену, оттуда есть выход в зал. СашаI     полез первым, за ним Серёжа, за Серёжей, держась за его штанишки, карабкался Ванятка. Так они удачно пролезли в зал и сели на первый ряд, с краю от выхода.
Кино про Чапая их совершенно изумило. Они были вне себя от сознания возможности соучастия в событиях, развивающихся на белом полотне. Сидение перед экраном создавало впечатление присутствия и это обстоятельство невольно заставило их то смеяться со всеми, то страшиться и пускать слёзы. Серёжин старший брат лишь успевал их одёргивать: «Тише, тише, ребята!»
Жить без кино теперь уже представлялось трудно, да и старики, и женщины в деревне начали тоже поговаривать  о «живых картинках на белом полотне». Председатель колхоза дядя Коля, узнав о желании селян увидеть занятный экран, в один из летних вечеров пригласил районного механика покрутить «фильму» в деревне. Между домов быстро натянули две белых постельных простыни и как только мало-мальски стемнело закрутили колесо с бабиной, на которой были намотаны дивные картинки с бегающими человеками, с лесами и полями, с серым небом над головами всего живого, над крышами домов и лачуг.
Дед Кузьма от удивления постоянно теребил свою бороду и всё ахал и охал.
– Вот те, бабы, каку штуку учинили, мать их за ногу, – смеясь, восхищался видавшие виды  старик. Шустрая Галка решила его подразнить:
 – А ты, дед, навесь такую штуковину-то на свою машинку и пусть Ванятка крутит, кино на дому будет!
На шутку Галки толпа ответила звонким смехом, а дед, как бы обидевшись, сказал:
– Ты лучше, Нюрка, повесь себе  такую штуку-то на язык, лучше помела будет. От этих слов смеху только прибавилось.
Кино становилось частью деревенской жизни. Пропустить новую «картину» в районном клубе они уже не могли, а «новыми» частенько были всё те же, – «Чапаев», «Пётр Первый», «Александр Невский».
Их смотрели по нескольку раз, а «Чапаева» Ванятка знал почти наизусть, каждую картинку, каждую часть мог пересказать до появления их на экране.
Фильмы в далёком детстве «крутили» частями. Прокрутят одну бабину, остановка, заряжают следующую и так до тех пор, пока не кончатся все катушки. В перерыве между зарядками ребятишки успевали выбежать на улицу по малой нужде и вернуться к следующей части.
Закончилась война и кинофильмы о войне были главными событиями. Ликовали от восторга, когда «наши» на экране били фрицев и чуть ли не рыдали, если видели, как немцы издевались над «нашими». А сколько случалось разговоров после просмотра того или иного фильма о войне! Гордились нашими солдатами, нашей армией, всем, что было связано с русским народом.
.             .              .
Спустя некоторое время, когда Ванятка стал ходить в школу, появились так называемые трофейные фильмы и среди них знаменитый четырёхсерийный «Тарзан». Тарзан заворожил всех мальчишек.
 Это был сильный человек – обезьяна, живший в тропических лесах Африки. Пользуясь лианами, он раскачивался на них и буквально летал с одного дерева на другое, борясь со стихийными силами природы и хищными зверями.
 Мальчишки подражали Тарзану, не зная границ. Старые верёвки, раздобытые на чердаках, в подвалах, служили лианами, а мощные вётлы теперь стали джунглями. Верёвки привязывались к сучкам деревьев и, раскачиваясь на руках, они по-тарзаньи крича, летали с одного дерева на другое и это доставляло им такое удовольствие, что  целые погожие дни играли только в Тарзанов. Игры не были безопасными, но они не боялись, если иногда и срывались и падали на землю.
Однажды Ванятка с Серёжей привязали верёвки к двум вётлам, стоявшим на берегу небольшого прудика напротив крайнего дома, и раскачивались над водой на виду у взрослых ребят. Вдруг сучок на Ваняткином дереве затрещал, моментально обломился, и он вместе с корявым сучком полетел вниз, на средину пруда. От неожиданности он не знал, что делать, крепко держал в руках конец верёвки. Вода с головой захлестнула его и, когда он вынырнул, стал барахтаться, как собачонка, пытаясь кричать громко: «Тону! То – ну!» Но кричать не получалось, вода заливала рот, нос и глотку.
 Кто-то из стоящих на берегу, видя, что Ванятка действительно тонет, бросился ему на помощь, схватил за волосы и быстренько вытащил на мелкое место. На четвереньках он кое-как выбрался и упал ничком на траву. Его подняли за руки, поставили на колени и стали хлопать ладонями по спине, по лопаткам, трясти голову. Он закашлялся, изо рта хлынула вода. Затем его перевернули, положили на спину и он увидел перед собой голубое с лёгкими кружевными облачками близкое небо. Прошёл страх и парнишка почувствовал бодрость во всём теле. Ему хотелось встать, но чудные картинки перед глазами не отпускали, и он радостный и довольный любовался бегущими по небу облаками, которые становились то лошадками, то огромными человеками, то непонятно чем, но очень и очень красивыми.
С тех пор Ванятка стал бояться большой воды.

Дорогой гость
Прошло красное лето, птицы начали собираться в стаи и с криком и писком огромным чёрным «облаком» облетали скошенные луга, убранные от урожая поля, кружась над ближним пожелтевшим лесом, над деревней. Пожухлый лист покрыл одеялом землю вокруг дома, в огороде осиротели огуречные грядки.
Наступила золотая осень.
Мать с дедом копали картошку, Ваня помогал относить в кучу ботву. Солнышко ещё не садилось, но дед, уставший от однообразных «поклонов» земле-матушке, сказав привычное «хватит, Машк, ужо добьём», поплёлся с корзиной картошки в избу. Мать последовала за ним, прихватив с собой лопату и вилы.
 – Пойдём, Ваня, устали мы поначалу немного, надо отдохнуть.
Баба приготовила незамысловатый ужин и вскипятила угольный самовар. Ах, как приятен, как вкусен этот вечерний морковный чай из самовара! Как хороши и упоительны застольные беседы! Как он любил эти крестьянские чаепития из блюдечка вприкуску с мелкими кусочками колотого сахара.
Тот ранний вечер «занёс» в дом «дорогого гостя». Тем гостем был его отец.
 – Каким ветром надуло к нам дорогого гостя?! – громко с некоторой лукавинкой в глазах спросил дед появившуюся в дверях статную фигуру мужика в солдатской гимнастёрке и яловых сапогах.
Ваню поразили его безбородое лицо и чёрные, как смоль, волосы. Глаз «дорогого гостя» он поначалу не заметил и только подтянутость и строгость в движениях да что-то такое, что не поддаётся объяснению, произвели в нем слабое чувство испуга. На странный вопрос деда мужик незамедлительно прямо с порога ответил, что он пришёл проведать сынка своего.  Тогда дед сказал:
 – Вот он сынок то каков! Пока ты там воевал и бывал где-то, Ваня вырос и в школу скоро пойдёт.
Мать назвала пришедшего Лексеем и пригласила к столу, к нему же обратилась:
 – Ваня, это отец твой, тятька твой.
Ваня ничегошеньки не понимал из того, что прихожий мужик его отец, и от нахлынувшего стеснения тихонько опустился с лавки вниз под стол, где сразу почувствовал себя вольным и недоступным. «Тут, мол, меня не возьмут; подумаешь, какой – то отец, тятька. У меня не было и нет никакого тятьки. а есть мамка, дедушка и баба. Зачем мне ещё «дорогой гость», отец мой?»  Так думал он, опустившись с лавки, пока Лексей садился за стол.
Мать стала хлопотать и собирать на стол какие-то закуски, принесла из приделка оставшуюся от престольного праздника забытую чёрную бутылку старой водки. Выпили «по единой», и завязались неинтересные для Вани разговоры. Все уговаривали его выйти из-под стола: уговаривали и дед и баба; вот, мол, Ваня, пришёл отец посмотреть на тебя, а ты сидишь, как кошка Муся, под лавкой. Какими-то усилиями воли он всё же вылез и неуклюже встал к перегородке, опустив голову. «Дорогой гость» подошёл к нему и сказал:
 – Такой взрослый, красивый мальчик, а стоишь, как бука.
 Он не понял слово «бука» и резким движением головы, как бы спрашивая его, что это такое, оказался лицом к лицу с «дорогим гостем»:
 – Вот ты какой! – только и произнёс он.
Ваню пригласили к столу, он не шёл и в конце концов, пустив слезу, убежал на улицу.
Когда «дорогой гость», Лексей, отец, вышел из дома, сын гулял в палисаднике. Он подошёл к нему и почти ласково, по-мужски, потрепал по плечу:
 – Ты не бойся меня, я твой родной отец.
При этих словах Ванятка больше прежнего нахмурился и отвернулся в сторону.
– Ну, будет, будет, не дуйся, а то богатым не станешь, – сказал «родной отец» и на прощанье добавил, – до свидания, Иван, расти большим и умным.
Так состоялось его первое знакомство с отцом, которого он никак, естественно, не мог признать. Эта встреча многое изменила в его представлениях об окружающем мире, о родных и близких, где до этого не было места понятию об отце и о его существовании. Теперь это стало явью.

Смерть деда
Дедушке Кузьме, о чём он постоянно мечтал, не пришлось провожать Ваню в школу. Он умер в одночасье, почти не болея.  Дождался, наконец, последнего часа хозяина, лежавший не один год на чердаке, сработанный по старому обычаю его же руками чистый сосновый гроб.
 «Мало ли что случится, – говорил дед, – а у меня всё есть, и в сундуке – одежда и тапки».
Дед гордился тем, что он ровесник Ленину, «погодок», и пережил вождя коммунизма на двадцать три гола.
До сих пор хорошо помнил Ванятка, как дед умирал. Он лежал на печи, грел спину после простуды в сорокаградусный мороз. Возил на лошади сено на колхозный скотный двор. Пришёл в избу заиндевелый, борода в сосульках, нос красный, как морковь. Дышал тяжело, подошёл к печке, погрел руки, снял полушубок и забрался на печь. Мать подала ему чашку чая; он выпил её и уснул. На следующий день ему чуть-чуть полегчало, и Ваня лёг под его «крылышко», уверенный, что он погладит его по головке. Дед гладил его слабой рукой, приговаривая:
«Ну вот, мнучок, ты и вырос, подёшь осенью в школу, купим тебе книжки, порфель, тетратки, – всё купим, всё купим, в школу подёшь».
 И так повторял несколько раз: «В школу, в школу, подёшь».
Потом он позвал: «Машка, возьми в божнице икону «Казанскую Божью Мать» и подойди к нам с Ваней».
 Была вторая половина дня, в избе становилось темновато. Мать подошла с иконой к голбцу; дед вместе с внуком спустился вниз, сел на голбец и сказал:
 «Дочка, встань с Ваней передо мной, я хочу благословить вас». И он взял из рук матери икону.
 «Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, благословляю вас, мои родные, на долгую и добрую жись, – глухо, еле слышно, произнёс дед, – целуйте Образ».
Они поцеловали Образ и он трижды перекрестил их своими толстыми натруженными пальцами:
 «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа».
 После этих слов матушка тихо всплакнула. Ваня же глядел то на деда, то на мать, не понимая, в чём дело. Тогда матушка сказала: «Сынок, дедушка желает нам долго, долго жить».
 И она, перекрестив его, положила деда на спину. Он сложил свои большие руки на груди и медленно и спокойно дышал. Мать поставила икону в божницу, зажгла висящую лампадку и подошла к деду. Так она стояла перед ним на коленях, сделавшись вровень с сыном ростом, и спрашивала постоянно: «Тятенька, что тебе принести?» Он лишь медленно ворочал головой, как бы говоря, что ему ничего не надо. Затем, собрав все силы, приподнялся кое - как на локтях, с трудом сказал: «Отхожу я, Машка, береги Ваню…» С этими словами он упал на спину и захрипел. Подошла баба Степанида, стала просить прощенья: – «Прости меня, Кузьма, ежели что не так». Но дед, кажется, уже её не слышал.
Он умер спокойно.
На похороны собралась вся деревня. Многие бабы комкали в руках промокшие от слёз платки, а Дедок, постояв у гроба и перекрестившись трижды, сказал во всеуслышание:
«Все там будем, только не в один день, не в один час. Господи, Господи, Царство тебе небесное, Кузьма!»
Люди подходили к матери и с прискорбием говорили:
«Жалко деда, хороший был человек, праведный, трудолюбивый, всю деревню обшивал задарма, за спасибо; всю жизнь проработал за спасибо».
«Ты уж не тужи, Маруся, – успокаивала матушку тётя Валя, – беда и смерть, они никого никогда не ждут, а приходят… – и принимай их, как есть».
 Хоронили дедушку на кладбище при церкви во имя «Святого Николая Чудотворца», что в селе Никольское в полуторах километрах от деревни. На кладбище Ваню не взяли, было холодно. Он помогал бабе Степаниде собирать на стол посуду и закуски «на помин души» деда Кузьмы.
Затосковали без деда домашние. Мать ходила «сама не своя», в тёмном платье и чёрном шерстяном платке на голове и всё говорила:
 – Тятенька, тятенька, на кого ты нас с Ваней оставил? – И, прижимая сына к себе, слёзно просила: – Господи, помоги нам грешным. 
Ванятка глядел на божницу и видел, как Божинька в свете лампады строго глядел на него. Баба, ранее разговорчивая, теперь ходила молчаливая, иногда садилась за стол в передней комнате и раскладывала карты, а когда с работы возвращалась мать, рассказывала ей, что «показала колода».
За чаем матушка и баба Степанида почему-то рассказывали о своих родственниках: кто и кем был, где работал или служил. Один раз он услышал, что двоюродный брат тятеньки (то есть деда) служил в имении одного крупного человека, который построил «железку от Троицы в Москву».
В доме стало настолько тихо, что слышно было, как гудели в углах мухи; Ваня вместе с ними молчал, как будто скорбел об ушедшем человеке. Замолчала швейная машинка, она теперь стояла за печкой в большой комнате. Ване стало скучно без дедушки и он ходил, словно потерявший для себя самое дорогое.

Детские годы
В Москву
Летом, после смерти деда, приезжала из Москвы тётя Люба, сестра бабы Степаниды, с взрослой дочерью Олей. Они привезли много подарков, разных продуктов к столу, а также – сладостей.
Тётя Люба рассказывала разные рассказы из собственной жизни, при этом часто курила папиросы. Папиросная пачка Ванятке показалась красивой, и когда в ней ничего не осталось, он попросил её не выбрасывать и взял себе, чтобы складывать всякие мелкие вещички, которые постепенно накапливались у него. Это были цветные стёклышки, найденные под грачиными вётлами, блестящие шарики, подаренные Сашей, и даже одна очень красивая «золотая» пуговица от военного мундира. На пачке было написано непонятное слово, которое он прочитал по слогам по просьбе тёти Любы, – «Бе-ло-мор-ка-нал.».
Оля, взрослая девочка, заканчивала седьмой класс, и тётя Люба уже позволяла ей самостоятельно ездить по Москве. Однажды, за вечерним чаем у самовара, она сказала при всех:
– Тётя Степанида, пока мама отдыхает в деревне, я хочу съездить с Ваней в Москву, показать ему зоопарк.
При этих словах баба чуть не выронила блюдечко, из которого  пила чай, и прилично отругала Олю за такую самостоятельность.
 – Разве можно, – говорила она, – пускать вас вдвоём в такую серьёзную дорогу. Ты ещё несовершеннолетняя и тебе я не доверю Ванятку везти в Москву.
В разговор вмешалась тетя Люба:
 – Вот что, Степанида, я пожалуй, поеду с ними, мне всё равно надо кое-что привезти в деревню, раз вы с Марусей оставляете меня на всё лето.
– Так-то вот и хорошо, собирайтесь, – радостно ответила сестрице своей нянька, – собирайтесь, я буду спокойна.
На всю жизнь запомнилась Ванятке эта поездка в Москву. И сейчас он припоминает почти все подробности первого в жизни «великого» своего путешествия.
Сначала они шли по пыльной дороге до районного центра. Их обгоняли какие-то машины, обдавая густой пылью с ног до головы; он, спотыкаясь, но не подавая вида,  довольный вприпрыжку старался успевать за женщинами. Этой дорогой он ходил не первый раз: бегали с Сашей в кино, с матерью ходил в гости к её сестре тёте Фросе в дальнюю деревню Бобошино, проходя сплошь всё районное село Константиново.
В Бобошине в престольный праздник «Вознесения» Ваню с матушкой фотографировал перед кустом цветущей калины районный фотограф. Тогда же мать водила его в церковь, к «Казанской Божией Матери», причащать «кровью и телом Христовым», так как осенью она хотела отвести его в школу.
От Констонтинова и на всём протяжении до Москвы, а потом и в Москве, открывались перед ним новые, ранее невиданные картины и предметы, о существовании которых он совершенно не знал.
Из Константинова по шоссейной дороге, выложенной круглым камнем (булыжником), они долго тряслись, в небольшом, похожем на фургон, автобусе, до Загорска, городка известного под названием «Троица», где расположен огромный монастырь, Троице – Сергиева Лавра, основанный преподобным святым монахом Сергием Радонежским.
Тридцать километров пути автобус покрыл часа за полтора. Когда проезжали мимо Лавры, тётя Люба сказала:
– Смотри, Ваня, каковы дела Божии.
Ваня смотрел с изумлением на великолепие «дел Божиих» и радостью и страхом наполнялось его неспокойное сердечко.
 – Тётя Люба, там что, Божинька живёт?
 – Нет, мой дорогой, там живут Его сынки, монахи, они служат Богу и молятся за нас, чтобы нам здесь на земле хорошо было, чтобы войны не было, был мир.
На вокзале, откуда отправляли людей в Москву, он увидел много домиков на колёсах, которые держались на толстых железных нитях, уходящих далеко, вдаль. Впереди домиков стоял паровозик. Он испускал из трубы дым и пыхтел, как большой дедов конь на пахоте. Потом он сильно засвистел, и Ванятка тут же вздрогнул.
 – Не бойся, не бойся, – успокаивала его Оля, крепко держа за руку, – этот паровозик нас повезёт в Москву; сейчас мы сядем в вагончик и поедем…
Оля помогла ему влезть в один из домиков – вагончиков и они уселись на удобные сидения – лавочки. Через некоторое время паровозик снова сильно свистнул, запыхтел и домик дернулся, отчего Ванятка чуть не упал с гладкого своего местечка.
 – Не волнуйся, Ваня, поезд тронулся, сейчас он наберёт скорость и мы быстро покатим по рельсам в Москву.
 Оля ещё что-то говорила интересное, а он понимал только одно, что его занимало с первого взгляда, – эти железные нити, на которых стояли вагончики, называются рельсами.
 «Рельсы, рельсы, – повторял он про себя, а колёса отзывались, – рельсы, рельсы, рельсы». С этой внутренней песенкой Ванятка не заметил, как оказался в Москве.
Город, с огромными домами, множеством машин, с нескончаемыми толпами людей, его окончательно поразил. Поначалу глаза разбегались и он не знал, куда смотреть и что делать. Оля же, понимая его смятение и, держа за руку, сказала:
 – Вот, Ваня, мы и в Москве, сейчас поедем в метро, поедем домой.
 Ему кто-то рассказывал в деревне про подземную дорогу и про лесенку – чудесенку, которая сама возит людей то вниз, то вверх. Теперь, когда они вошли в огромный дом, где находилась лесенка – чудесенка, он снова испугался и не знал, как ему поступать. Оля же объяснила, как держать себя на чудесной лестнице. При подходе к ней надо взяться за поручень, поднять носки ботинок и ты очутишься на ступеньке лесенки, с которой не надо сходить и она увезёт тебя глубоко – глубоко вниз, туда, где ходят быстрые поезда: они доставят нас в нужное место.
Так, подчиняясь Олиным наставлениям и не выпуская свою руку из её руки, он шёл вместе с ней, постоянно озираясь по сторонам, изумлённый разнообразием чудесных картин и предметов. Перед ним открылись сказочные дворцы, похожие на те, о которых рассказывала в сказках баба и представления о которых в его ещё несмышленой головке были несравненно примитивнее того, что он видел воочию.
Из нового подземного дворца, куда их привёз поезд (не паровозик), на улицу в город подняла всех опять же лесенка – чудесенка и он снова увидел огромные дома, множество машин и людей. На углу большого серого дома стояла женщина в белой одежде, а перед ней громоздился ящик, из которого валил дымок. К ней подходили прохожие и она, открыв ящик, подавала им из него завёрнутые в золотистые бумажки на тоненьких палочках красивые штучки. Штучки эти освобождали от золотистых бумажек и осторожно, как бы обжигаясь, облизывали языком содержимое, отправляли в рот.
Оля попросила у тёти Любы какие-то копейки и тоже подошла к женщине в белом. Та подала ей из ящика две палочки и одну она протянула Ване.
 – Это, Ваня, мороженое, – сказала Оля, – ешь, оно, право, холодное, но очень вкусное, не торопись, разверни обёртку, как делаю я, и кушай.
 – Оно, что, как лёд? – спросил он.
 – Ну, примерно, только оно сладкое и вкусное, в нём заморожено молочко.
Мороженое ему понравилось и вместе с ним он узнал ещё одно слово и его назначение; оно быстро к нему  привязалось, и уже не выходило из головы.
Они подошли к дому, в котором жили тётя Люба с Олей, и Ванятка, не преминув, спросил:
– Это ваш дом?
 – Да, наш.
– Такой большой? – почти испуганно переспросил он.
 – Что ты, Ваня, в нашем доме живут много людей, в нём много квартир, одна из которых наша.
Оля открыла входную с улицы дверь, пропустила вперёд тётю Любу и сказала:
 – Сейчас мы поедем на лифте вверх, на шестой этаж.
Они зашли в тесную высокую кабинку, в которой горела лампочка. Он уже кое что знал про «лампочку Ильича», и ничего не спросил, а когда Оля нажала на кнопку и вся кабинка задрожала и поехала вверх, Ваня испугался и даже вскрикнул:
– Ой, куда мы?!
 – Не бойся, Ваня, – утешила Оля, – лифт нас поднимет до квартиры.
Он успокоился и узнал, что такое лифт. Теперь он не будет бояться ни лесенки – чудесенки, ни лифта.
В квартире было несколько комнат, в них жили люди. Одну из комнат большой квартиры называли кухней, там готовили пищу. При первом же взгляде на все предметы Ванятка узнал опять много нового. Вместо печки здесь пищу готовили на плите, в которой горел в нескольких комфорках газ, а пи;сать ходили в другую комнатку, называемую уборной или туалетом.   
К вечеру, когда ему предложили поспать, он отказался и попросился на балкон. С балкона предстала вся краса московской улицы. Горели разноцветные лампочки – гирлянды, светились огнями многочисленные окна гигантских домов, зажгли свои фары машины, снующие по улице то в одну, то в другую сторону. Казалось, не было ни одной машины, которая не гудела бы своим сигналом. Это был настоящий автомобильный гвалт. Гудки настолько наполняли улицу, что они напомнили ему утренний грай деревенских грачей, а сами машины казались похожими на «божьи коровки»*.
На следующее утро, пока тётя Люба занималась по хозяйству, что-то собирала для деревенской жизни, ходила по магазинам, Оля повела Ваню в зоопарк. В зоопарк они ехали на трамвайчике (ещё одно новое понятие) и Оля рассказала, что зоопарк – это городок, где живут разные животные, среди которых есть волки, лисы, зайцы ( их он знал по сказкам бабули), а также слоны, крокодилы, тигры и львы (о них ему никто не рассказывал), там же была и сказочная жар-птица, которую зовут павлином.
Зоопарк произвёл на Ванятку и приятное и удручающее впечатление. Оказалось, что все эти животные: звери и зверушки, птицы и рыбы, крокодилы и змеи, живут в клетках, их нельзя даже потрогать или погладить, как его милую дедову лошадку. Они рычат, кричат, волнуются и только слон со слонятами гуляет по воле, набирает хоботом воду и обливает себя от жары.
Больше всех животных его привлекли обезьяны. Они были похожи на человеков. Крупные обезьяны вели себя, как люди; маленькие – были забавны, как дети, очень шустры и проворны. Они попрошайничали и почти все, кто находился рядом, старались дать им что-нибудь из съестного.
Когда он увидел жар-птицу, то не мог, не скрывая изумления, смотреть на эту несказанную, сказочную красоту. Особенно поразил его огромный разноцветный хвост павлина, его осанка, по выражению Оли, «царское благородство».
_________________________________________________________
* Москва лета 1948 года. Как она далека от него теперь и как она близка в воспоминаниях. Разве можно сравнить ту милую добрую красивую Девственницу с нынешней Женщиной, может быть, ещё не успевшей потерять своей былой красоты? Пожалуй, нет! Хотя детские впечатления всегда преувеличены, однако, попади он из тех давних лет впервые в современную Москву,  наверное,  не только изумился, а буквально упал бы от изумления и страха перед величавой сумбурностью, в которой она ежедневно, ежечасно и ежеминутно живёт и с чем она постоянно борется.
Кроме зоопарка, Оля показала еще настоящую Москву. Она возила его на трамвайчике по Садовому Кольцу, так называлась улица, на которой стоял дом тёти Любы и Оли. Он спросил, почему так называется улица и Оля ответила:
– Давным давно, может, при царе Кесаре, здесь были сады и город не был таким великим, как сейчас, а кольцом улица называется потому, что она замкнута: откуда  уехали, туда же и приедем, только с другой стороны.
И Ванятка представил себе колёсико, которое катали на толстой проволоке старшие ребята. Проволока почти всегда стояла на месте, а колёсико катилось по земле.
Оля привела его на Красную площадь, показала Мавзолей и сказала, что в нём лежит «дедушка Ленин, как живой». Он спросил Олю, почему площадь Красная, на что она ответила, что площадь эта самая большая и хорошо освещена солнцем, и добавила:
– На площади цари казнили врагов, им отрубали головы, текла кровь, заливая землю, от чего она была красной и получила название Красная. Здесь теперь проходят самые крупные военные парады и демонстрации.
– А почему у нас через дорогу, у дома Дедка, – спросил Ваня, – площадка называется Красной?
 – Наверное, потому, что она расположена на видном месте, на солнечной стороне, там проходят колхозные сборы и собрания»,  – ответила Оля, как  будто бы всё знала о деревенских делах.
Много ещё интересного показала ему Оля. Он пил газированную водичку, щекотящую нос, ел мороженое в стаканчике, который съедал вместе с мороженым; видел шипящие красивые струи воды, вылетающие вверх чуть ли не до неба из железных трубочек, расположенных в центре огромной водной чаши. И всё же лесенка – чудесенка его покорила больше всех остальных чудес.
Счастливый Ванятка приехал в деревню и с гордостью рассказал Серёже, а затем и другим ребятишкам, даже старше себя возрастом, обо всём, что  видел в Москве. Ему завидовали, его расспрашивали, а он с удовольствием говорил, говорил и говорил, иногда кое-что придумывая от себя, а именно то, чего не довелось видеть. Спрашивали,- видел ли, мол, он это или то, на что  утвердительно отвечал:
– Конечно, видел, – хотя и рядом-то не приходилось бывать.
Долго ещё Москва «жила» в его сознании, много ещё пришлось говорить и пересказывать о своём чудесном путешествии в столицу нашей Родины.

Школа
Ванятка пошёл в школу, когда ему не было ещё семи лет. Матушка упросила учителей взять его, так как он умел по слогам читать и знал счёт до двадцати. Вместе с ним  взяли в школу и Танечку, ей было восемь лет..
Школа начальных классов, в которую он пошел, находилась в деревне Михалёво в трёх километрах от дома и обучала ребятишек до четвертого класса включительно.
Серёжу в школу не взяли из-за его плохого произношения, а Ванятку посадили с второгодником балбесом Борькой Краснухиным, который ничегошеньки не понимал из того, о чём говорила учительница. Он однажды, не зная, как попроситься выйти в туалет по нужде, обсикался прямо за партой. Учительница хотела его пожурить, а тот выскочил из класса и убежал домой. На следующий день в школу пришёл с матерью Краснухой, которая в коридоре перед началом урока о чём-то долго разговаривала с учительницей.
Классная комната состояла из двух рядов парт. Один ряд, что ближе к окнам, был за первоклашками, другой же, что у двери, – за учениками третьего класса. Сначала учительница давала задание третьеклассникам, а потом переходила к первашам и большую часть времени отводила им, «желторотикам», как их называли старички – соседи.
В начальной школе учились ребята из четырёх деревень, из двух колхозов, которые почему-то не уживались друг с другом, отчего натянутые отношения превращались во враждебные, что выражалось в драках между взрослыми парнями и ученики третьих – четвёртых классов уже участвовали в таких стычках. В классе же, казалось, была спокойная и даже дружественная обстановка. Спокойствие поддерживали учителя. Первый – третий классы вела молодая учительница из соседней деревни Валентина Ивановна, второй – четвёртый классы – Мария Михайловна, строгая одинокая женщина, потерявшая на фронте мужа. Она была в хороших отношениях с матерью и говорила ей, что Ване надо бы подождать годик, научиться писать и она «взяла бы его сразу во второй класс». Учить же его письму никто не соглашался, а ему невтерпёж хотелось в школу. Правда, огорчил Серёжа, он остался сидеть дома.
Ребята, с которыми пришлось ходить в школу, считались переростками: по два, по три года сидели в одном классе, они не учились, а больше прогуливали, убегали с уроков, хулиганили. Некоторых из-за нужды родители снимали с учёбы. Отдельным четырёхклассникам переваливало за тринадцать лет и им пора бы давным – давно учиться в средней школе, а они никак не могли закончить начальную. Таким был и Краснухин Борька. Ванятка заканчивал четвёртый класс и переходил в пятый класс средней школы, а он всё ещё мучился во втором, откуда затем мать его сняла и пустила подпаском на колхозное стадо. Большой в своих внешних размерах, он напоминал быка Борьку, которого все мальчишки боялись за его строптивый и почти звериный нрав. Парнишка же слыл человечком тихим, неразговорчивым и несколько неуверенным в себе. Из пастухов, каким его сделала Краснуха – мать, он вскоре куда – то  неожиданно исчез: толи уехал в город, толи ушёл с цыганами, которые кочевали по деревням в те годы. Из огромного дома, где жила Краснуха со своими старшими сыновьями, Сергеем и Николаем, о пропаже младшего Бориса никто ничего не говорил. Отделывались одними догадками: мол, ушёл, а куда? не знаем. Со временем о Борисе совсем забыли в деревне и только Ванятка иногда вспоминал, как судьба свела его посидеть с ним за одной партой в первом классе Михалёвской школы.
Школа Ванятке быстро «приелась», не потому, что надоела, стало скучно там из-за таких, как Борька. И всё же что-то тянуло туда своим постоянно чем-нибудь новым, ранее неизвестным. Например, он не умел писать так, как писали взрослые свои письма. Видел же  симпатичные треугольники, приходившие в первые послевоенные годы. Как их жадно читали почти всей деревней; ему же те строчки, как он не старался, ни о чём не говорили. Первые буквы в тетради давались не сразу: надо сначала научиться выводить палочки тугим железным пёрышком, затем какие-то загагульки, и когда всё это закончилось, написала учительница красивую букву «Г» и её нужно было повторить в точности до конца разлинованной полосы тетради. Эту букву он медленно выводил в течении всего школьного урока. Её же учительница задала писать на дом.
Дома и приключилась беда, запомнившаяся ему надолго. Ваня сел за стол в большой комнате, там, где висела когда-то его люлька, поставил перед собой чернильницу и начал выводить. Вдруг, откуда ни возьмись на столе появился белый игрун – котёнок от старушки – кошки. Он моментально прыгнул на чернильницу; чернила огромной кляксой вылились на тетрадь, где красовалась выведенная им буква «Г». Котёнок же с испугу прошёлся по разлитым чернилам и бросился к двери, оставляя за собой симпатичные кошачьи следы.
От неожиданности Ванятка не мог вымолвить ни звука, ни слова; вскочил со стула и побежал непонятно куда и зачем. Котёнок мяукнул у двери и баба, перебиравшая в корзине лук, не глядя, выпустила его в сени, откуда он свободно убежал на волю.
 – Баба, бабуся, – взмолился ученик, – посмотри, что он наделал этот котёнок, убить его не жалко!
 – Что же наделал? – спокойно спросила полуслепая нянька.
 – Разлил чернильницу на столе, измазал всю тетрадку.
 Баба напряжённо, одним правым глазом (левый глаз её вытек, совсем не видел), разглядывала, что произошло на столе, затем, утешив мальчонка, сказала:
 – Не плачь, тетрадь заведём новую, а чернила на столе вытру. Сказала и пошла, чтобы взять тряпку для уборки.
– Да-а-а! – ревел он, – теперь мне поставят двойку, а, может. кол за такое письмо!
 – Успокойся, Ваня, ничего тебе не поставят и ругать тебя не за что, котёнок виноват.
 – Да-а, котёнок-то наш! – не мог успокоиться «родненький», и весь в слезах забрался на печку.
Трагедия с кляксой не давала ему покоя, и утром, когда надо было идти в школу. В школу Ванятку проводила соседская дочь Валентина, и рассказала учительнице в подробностях о происшедшем. Его не ругали и двойку не поставили, но завели новую тетрадь, в которую он стал переписывать заданную букву. В новой тетради Ванятка написал не одну букву и по чистописанию ему «для начала» поставили жирную красивую «4». Баба и матушка были довольны успехами ученика.
Наступила пора уборки домашнего урожая, самой трудоёмкой и большой работы, – копки картофеля. Ах, как не доставало тогда деда! Матушка в основном теперь одна копала большую делянку. Баба Степанида, ставшая полноправным членом семейки, из-за слепоты не могла работать в огороде, зато в домашних условиях проводила не менее трудоёмкую и кропотливую работу. Она, сидя в подполье, перебирала картофель, сортировала его по размерам клубней: крупные клубни для собственной еды, средние – на будущую посадку и мелочь – на корм скоту. Няньку свою, бабу Степаниду, он теперь стал называть по - всякому: бабуля, бабуся, баба, а иногда и просто, – ба-а.
Ванятка по-своему жалел мать. Ей приходилось трудиться и в колхозе и дома. Так что копка занимала по времени малую часть дня и все светлые, вплоть до темноты, вечерние часы. Когда же появлялась луна, работа продолжалась при свете луны. Утром мать уходила собирать картошку в колхозное поле из-под выпаханных лошадью борозд. Трудная и нудная работа утомляла её, она спала мало, не более четырёх часов.
По утру надо было ещё подоить корову, отправить её в стадо, приготовить ему простенький завтрак и самой, перед уходом, кое-как попить чаю с ржаной лепёшкой. И так день за днём, до «белых мух», до первого снега.
В больших семьях, где были ещё и взрослые дети, малышей к работе в огороде старались не привлекать и они день-деньской бегали по улице, «гоняя собак». В своей семье он теперь считался единственным мужичком, и потому ему приходилось всячески помогать матушке. Это относилось и к копке картофеля. Конечно, глядя на своих сверстников, которые беззаботно слонялись по деревне, ему тоже хотелось погулять, побегать, поиграть с ними в войну или сходить в кино, Ванятке же с малых лет, после смерти деда, пришлось «взять на себя» пусть незначительную, но мужскую работу. Относительно большой приусадебный участок, около пятидесяти соток, обработать одной одинокой женщине, естественно, было трудно. Когда нужно было обмолачивать поспевшую на участке рожь, он с удовольствием околачивал старым цепом тугие снопы разбросанные на небольшой земляной площадке за амбаром и просеивал обмолот через решето. Мать подхваливала его и он с ещё большей энергией входил в разные крестьянские дела.
Матушка не позволяла Ване, как бы трудно ей не было, работать в огороде, предварительно не сделав школьного домашнего задания. Баба при этом крепко держала его в руках, контролировала - всё ли  делал для школы, и он, понимая, что мать, не переводя дыхание от колхоза, снова возьмётся за дело, старался во всём угодить старушке, а когда приходила мать, давал ей немного отдохнуть на то небольшое время, пока  собирал для копки необходимый инвентарь: корзины, вёдра, лопату и грабли.
На огороде он старался разделять с матерью все эти монотонные часы однообразной работы и ей становилось приятно и легче от его присутствия и крохотной помощи.
В конце 40-х годов деревня, пожалуй, мало отличалась от села  20-х–30-х годов, да и труд технически поднялся не столь уж высоко. Особенно это касалось домашних участков, где сохранились в хозяйстве ручные косы, серпы для жатвы, цепы для обмолота урожая, ручные сита для просеивания обмолоченного зерна и даже жернова, которыми размалывали зерно в муку.
 Можно ли забыть запах свежеиспечённого в русской печи ржаного хлеба?! Его ароматный необычайный вкус! Разве сравним он с лучшими нынешними хлебами заводского печева?! Как любил Ванятка этот горячий ржаной хлеб с холодным молоком любимой Бурёнки из домашнего подвального ледника.
.                .                .
В первый школьный год он узнал о дедушке Ленине, который дал всем новую жизнь и вел в светлое будущее, в коммунизм. Ему помогал самый добрый друг детей, товарищ Сталин. Он вывел деревню из нищеты, победил в войне и стал самым главным в стране. Так говорили учителя, то же шептали на уши и дома.
За поздним вечерним чаем матушка обычно рассказывала бабе Степаниде о том,  как много надо «отдавать Сталину».
 – Как это отдавать Сталину? – спрашивал Ваня, на что она отвечала:
 – Как же, пришло время, Ваня, надо сдавать налог*; Сталин – наш вождь и учитель, он руководит всем народом и армия у него в руках, а там ребята, которые просят ежедневно и молочка, и яичка, и картошки… Армия – наша защитница,
*Налог в послевоенные годы платили натурой: молоком, яйцом, мясом, овощами и т.п.
победила же она немца, победит и другого врага, который посмеет на нас напасть. Вот и получается, каждый колхозник должен сдать в государство, Сталину, и картошку, и яйца, и молоко, и шерстку с овечек. Из шерсти ткут сукно. а из сукна того шьют шинели для солдатиков. Вот оно щто. Надо, стало быть, надо, а то придут, заберут и всю живность и тебя отправят туда, где Макар овец не пас.
– А где Макар овец не пас, ма-а?
– Далеко на севере, в Сибири, – спокойно отвечала матушка.
 До рассказа матери о налоге, который нужен товарищу Сталину, и что нельзя его, Сталина, ругать за то, что он берёт у колхозников (иначе далеко увезут), Ванятка не обращал внимания на незнакомых мужиков и баб, которые ездили в деревню собирать налоги; думал, что так и надо. Особенно обращал на себя еженедельный ритуал сбора молока.
За молоком приезжал сборщик налога на лошади, запряжённую в двухбортовую телегу, на которой стояли блестящие молочные фляги. Телегу ставили посреди слободы и все, кто держали коров, приносили вёдрами свежее (утренней дойки) молоко, выливали его в мерный бидон и налоговщик отмечал в своём журнале и в
«молочной книжке» сдатчика количество литров сданного продукта. Вместе с тем он же специальной бумажкой определял жирность молока, без которой, бывало, молоко не принимали, если жирность меньше двух с половиной процентов. Все эти нормы, журналы и книжки парнишке ни о чём не говорили, только сам процесс имел какую-то необъяснимую привлекательность, потому Ванятка всегда и «совал нос» туда, куда не полагается, за что не раз получал от грузного дяди хороший щелбан по лбу.

Колхозное собрание
Осенью состоялось колхозное собрание, на котором переизбирали председателя колхоза «Маяк» и обсуждали тунеядское поведение жительницы деревни Чубаковой

Валентины, Таничкиной мамы. Собрание, как всегда, проходило в просторной избе Дедка, деда Алексея. Для пацанов такие собрания являлись каким-то праздником и они, забираясь в тёмный угол или устраивались между ног мужиков и баб, с тихим сапом слушали, о чём говорили собравшиеся.
В пахнущей щами избе, мужики курили, а бабы «грызли семечки». Поговаривали в догадках о новом председателе. Безногий Тряпкин перестал, мол, интересовать районные власти, к тому же он беспартийный. Высокое руководство намерено предложить колхозникам коммуниста Григория Калинина, работающего заведующим нефтебазой. Гришку Калинина из ближней деревни Алмазово знали хорошо, но выдвигать на пост председателя не хотели. По сему случаю приехал в деревню представитель из районного центра.
Пока человек из района говорил о политической обстановке в стране, о гигантской работе на благо мира вождя всего прогрессивного человечества товарища Сталина, о трудовых достижениях и недостатках, об упущениях, которые допустил председатель колхоза товарищ Тряпкин. Мужики, скручивая из газетных полос «козьи ножки» и пуская «коромыслом дым», недвусмысленно бубнили между собой о том, куда, мол, Гришка лезет, «чево ему не хватает, коммунисту, мать его за ногу!»
Кто-то из первого ряда спросил ведущего:
 – В чём упущения Тряпкина?
Тот незамедлительно ответил:
         – Он бросил свою семью и сошёлся с другой женщиной, допустил аморальный поступок.
 Обсуждать аморальный поступок не стали и перешли к голосованию.
– Кто за то, чтобы председателем избрать коммуниста Калинина? – выкрикнул в дымовую завесу представитель района, – прошу поднять руки.
Ванятке было жаль дядю Колю. Что такого плохого он сделал, если его одноногого не приняла жена и он сошёлся с другой, которая его полюбила? А он ведь такой добрый, отзывчивый и работящий! Нас, пацанов, уважает. Вся деревня им гордиться. Зачем же переизбирать дядю Колю? Он смотрел из своего уголка на своего учителя и видел,  как тот переживает, то и дело вытирая испарину с высокого лба. Дядя Коля, дядя Коля, что же с тобой теперь будет? Мысли его роились вокруг хороших дел этого человека, которого так, ни за что, решили лишить самого дорогого, работы. Куда он с одной ногой – то? И Ванятка, вдруг, представив его нищим, захныкал.
– Кто это там ревёт?! – гаркнул на всю избу райкомовец, от чего рыдалец вздрогнул и замолчал.
– Да это же Ванятка. Что с тобой, милый? – бросилась к нему Галка
– Дядю Колю жалко! – твёрдо ответил он и в растерянных чувствах выбежал в сени.
Мать последовала за сыном, долго успокаивала его и, успокоив, вернулась назад к собранию.
 Колхозники, переглядываясь друг с другом, медленно поднимали руки. Не подняла руку только мать Танечки, она не состояла в колхозе. Её привёл на собрание участковый милиционер Алексей Мерзаков, чтобы обсудить миром поведение гражданки Чубаковой Валентины.
Тётя Валя, как сказал Мерзаков, «не работает в колхозе, ведёт не нормальный образ жизни. А, кто не работает, тот не ест,  учит нас товарищ Сталин. Спрашивается, где же она берёт средства на жизнь и воспитание своей дочери»? На этот вопрос он сам и ответил:
– Тунеядствует, стало быть. –  И в конце своей непонятной путаной речи предложил собранию: – Либо Чубакова будет вступать в колхоз и работать, либо её придётся отправить, куда следует.
Последние слова возмутили мужиков и особенно, – баб. Баба Нюра, (Краснуха), вскочила со своего места и, размахивая руками, закричала:
– Куда ты её метишь, Олёха?! В Сибирь что ли? Она вона, какую дочь растит! В школе отличница и одета неплохо.
 – Что ты орёшь дурниной! – одёрнула её Галка.
– Вот то-то и оно, что неплохо, – оправдывался милиционер, – А где она берёт средства-то, чтобы неплохо одевать дочь и самой наряжаться?! У хахалей, наверное. Посмотрите, сколько шоферни у её дома крутится. Просто так что ли? Куда там! Знаем, што шоферня возит ей: платочки, носочки, косыночки, сапожки… А она этот товарец-то, куда? Вам, бабам. Вы и рады последние гроши отдавать этой спекулянтке. Чей на тебе платок-то хороший такой, не от неё ли, не от Валентины разве?
Из своего дальнего угла, в котором  сидел «тише воды, ниже травы», заметил Ванятка, как сникла тётя Нюра, опустила голову и тихо произнесла:
 – Может оно и так, да только в Сибирь-то её зачем? Муж на войне погиб, дочь – школьница. Помилуй, Господи! Я против.
– Ты против, а другие как? – продолжал настаивать на своём участковый, – Пусть скажет тогда, будет она работать в колхозе, откажется от своих шашней с шофернёй, от спекуляции и б…..ва, тогда посмотрим! Правильно я говорю? – обратился он к новому председателю, дяде Грише. Тот утвердительно кивнул головой и добавил:
 – Валентина, скажи собранию, что ты думаешь делать, будешь работать, как все, в колхозе или, понимаешь, придётся тебя привлечь!
Тётя Валя медленно встала и прошла к столу, где сидели дядя Гриша, представитель из района и милиционер Мерзаков. Она повернулась к людям; на побелевшем лице её Ванятка не заметил ни страха, ни улыбки, с какой она всегда приходила в их дом. В продымлённой избе вдруг сделалось так тихо, что появился звон в ушах, под  потолочной  матицей  что-то  хрустнуло.
 – Вот что скажу я вам, дорогие мои соседи – земляки и уважаемые власти, – бойко начала тётя Валя и продолжала, – не работала я в колхозе и не буду гнуть хребет свой за ваши палочки с раннего утра и до позднего вечера. Что мне от колхоза? Ничего мне от него не надо. Мне дочь надо поднимать! А каково одной-то?!
Трое, сидящих за столом, поочерёдно перебивали её вопросами, на что она постоянно отвечала:
 – Нет!
– Не надо!
– Не буду вступать в колхоз!
Сколько не крутили, не мучили вопросами, сколько не убеждали, не пугали выселением, тётя Валя стояла на своём. Наконец, встал представитель района и твёрдым, как гром, голосом произнёс:
 – Товарищи колхозники, давайте голосовать! Кто за то, чтобы выселить гражданку Чубакову из деревни на поселение, прошу поднять руки?
Слова его поколебали колхозников, изба зашумела, зашипели мужики, испугались бабы, а он предупредил:
– Кто будет против, тот пособник тунеядству, ханжеству, спекуляции, тот против линии товарища Сталина!
 Люди приутихли и потихоньку медленно потянули руки вверх.
 «Кто против? Нет. А ты, что против, Мария Кузьминична?» – обратился он к матушке, на что она ответила:
 – Я не против линии Сталина, я не хочу, чтобы Валентину отправляли из деревни; она корнями вросла в эту землю. Знаю, не сегодня, завтра одумается, поймёт, будет работать в колхозе.
- Хорошо! – оборвал её райкомовец, – По  большинству голосов принимается предложение о выселении Чубаковой Валентины Ивановны из колхоза «Маяк».
Шумной толпой все стали выходить на улицу. Тётя Валя вышла в сопровождении милиционера Мерзакова. Рядом шла, держась за её руку, ничего не понимавшая Танечка,
В проулке домов Дедка и Краснухи стояла чёрного цвета со спицами в колёсах открытая машина. Тётя Валя с Танечкой в сопровождении милиционера и нового председателя колхоза пошли через проезжую дорогу в её дом. Пока они ходили к Чубаковым в дом, мужики, раскручивая самокрутки, сгрудились в одной части Красной площадки у дома Дедка, бабы – в другой. Там и тут о чём-то говорили, что-то обсуждали; говорили тихо, чтобы не слышали «доносчики», о которых в деревне знали, но помалкивали. Доносчиками слыли Иван-Болтун и Степан Рисунов.
Ни у кого уже не оставалось сомнения, ни у мужиков, ни у баб, что тётю Валю с Танечкой посадят в стоявшую поодаль машину и увезут из деревни. Никто из деревенских не расходился, все ждали прихода выселенки. Наконец, тётя Валя появилась с двумя чемоданами на перевес через плечо; Танечка шла рядом с плюшевым мишкой в руке. Мерзаков указал ей на стоявшую машину, но она подошла к бабам, поставила на землю чемоданы и, вся в слезах, стала прощаться, подходя с протянутыми руками к каждой. Одних она обнимала, другим только подавала руку.
Тётя Валя подошла к мужикам и сказала:
 – Не поминайте лихом!
– С Богом, Валентина! – отвечали мужики.
К матери она подошла в последнюю очередь, где рядышком, совсем разбитый от волнения, стоял Ванятка.
– Ну, Маруся, вот и кончилась наша с тобой дружба, – обнимая мать, сказала тётя Валя, – прощай, дорогая, и прости, коли что было у нас не так; Бог даст вернусь назад, своя-то земля, как мать родная.
– Может, ещё образумиться всё, – успокаивала её мать, – они там в районе подумают да и решат оставить тебя.
– Нет, Маруся, навряд ли? На всё воля Божья, с ними шутки плохи! – зарыдала тётя Валя.
Мать тоже всплакнула, а Танечка подошла и с дрожью в голосе, заплаканная, протянула Ванятке мишку.
– Это тебе, чтобы не забывал, – сказала она и чмокнула его в щёчку.
– Вас увезут туда, где Макар овец не пас? – спросил он.
– Не знаю, – ответила она тихо.
Он не стерпел и пустил слезу.
Их посадили в машину, и по пыльной дороге повезли в сторону Константинова.
Из открытой машины Танечка долго махала им руками, что-то кричала, но шум мотора и ветер не дали услышать её последних прощальных слов.
 – Прощай, Танечка, -полушёпотом сказал он себе, утирая рукавом слёзы, – прощай!.
Дома матушка поведала бабе Степаниде, как всё происходило и как она не решилась поднять руки за выселение Валентины, на что та сказала:
 – А ты, Маруся, не подумала, что они и тебя станут трясти, если не из-за колхоза, то из-за меня: мол, почему, на каком основании, держишь у себя приживалку?
– Што я тебя держу из-за барыша что ли? – отвечала мать, – Ты одинокая престарелая женщина, не способная к работе в колхозе из-за слепоты. Пусть они тебя определят куда-нибудь? Фигу! Ничего они нам не сделают. В колхозе я работаю от зари и до зари, у меня Ваня на руках. Куда мне его? На улицу? Штобы испортился. Нет, дорогая, ты делаешь доброе дело и это тебе зачтётся, а мне, – што не бросила человека, приняла, обогрела.
Ванятка слушал их долгие разговоры и думал о Танечке. Как она там будет в далёком краю, в чужой деревне, без девчонок и ребят, и ему становилось не по себе; ему было безумно жалко свою первую подружку.
Письмо
Время незаметно, день за днём, стирает впечатления и дела прошлого. Постепенно, всё меньше и меньше говорили о Валентине и её дочке Танечке. Дни и труды заставляли задумываться о насущном, о том, что сегодня, что завтра…  Учёба  в школе шла успешно: к первой четверти Ванятка уже во всю читал букварь, неплохо писал буквы; на отдельных листочках, которые ему давала матушка, он постоянно писал предложения, о чём учительница не знала.
Зима в тот год выдалась не очень холодной, правда, на Николу ударили морозы, а при больших морозах дозволялось в школу не ходить. Это были радостные деньки, когда можно поваляться на тёплой русской печке, поиграть с котёнком.
В один из морозных дней декабря почтальон принёс в дом серенький треугольник, – письмо от тёти Вали.
Матушка по слогам читала (сын ещё не мог разобрать почерки взрослых) письмо. И он узнал, что пишет тётя Валя из Читы, из далёкой Сибири, где их с дочкой поселили и что она там работает, а Таня учиться и что очень скучает по деревне, вспоминает часто «твоего Ванятку» и передаёт привет всем ребятишкам. В конце письма тётя Валя просила: «Пиши и ты мне, расскажи, как вы там живёте, все ли живы, как мой опустевший дом? Передавай привет всем деревенским, Бог даст, приеду назад».
Баба Степанида, прослушав, о чём писала тётя Валя, сказала:
– Думаю, Маруся, не вернуться они так скоро из энтой Четы. Покумекой головой- то, тыщи километров, разве оттуда быстро приедешь? Не ближний свет, да, пожалуй, и начальство будет тормозить; там тоже люди нужны.
Разговор женский затянулся на долго и Ванятка решил его прервать своим вопросом о том, где эта Сибирь, где Чета? Матушка, не зная, что ему сказать о Сибири, лишь нехотя ответила:
– Будешь учиться, в старших классах, узнаешь где и какая Сибирь и Чета тоже.
К вечеру пришла в дом посидеть Галка. Мать похвалилась ей о письме и та тоже не упустила случая высказать своё мнение о дальних краях, о том, как Валентина с Танечкой скучают по родному дому и вернутся ли они назад к своей развалюхе – избе?
На следующий день вся деревня знала о письме, полученном матушкой из Сибири. Поговаривали о том, что надо бы Маруське  сообщить Мерзакову Лёшке о письме – то, а то, не дай Бог, мало ли что может быть, раз уж они собрались отправлять нерадивых и непослушных, куда следует.
Матушка хотела, как только появиться участковый, показать ему письмо, но Мерзаков не появлялся, видимо, из-за морозов, а вот председатель, дядя Гриша, заходил, поинтересовался. Протирая запотевшие с улицы очки, он с порога сообщил:
 – Земля наша слухом полнится да сплетнями. Покажи – ка мне, Маша, так он всегда называл мать, что за письмецо тебе прислали из Четы? Валентина что ли соскучилась по тебе?
– Почему соскучилась только по мне? – вопросом на вопрос сухо ответила мать,  и с некоторой иронией продолжала:
– Она соскучилась не только по мне, всем привет передаёт, стало быть и тебе, Григорий Иванович!
– Как она там поживает?
– Поживает неплохо, и, пожалуй, не вернётся Валентина на родину.
Матушка достала, спрятанный за иконами в божнице, треугольничек и протянула его председателю. Тот развернул, поднёс листочек к очкам, поводил ими то в одну, то в другую сторону и отдал матери.
– Ничего особенного не пишет, работает, дочка учится. Что ж, люди везде живут и там проживёт Валентина, - сказал и тут же вышел из дома.
Предвидение матери и бабы Степаниды сбылись: тётя Валя с Танечкой так и не вернулись из Сибири. Там они остались навсегда. Первое время женщины переписывались. Писать ответные письма для матушки было делом невероятно трудным; она плохо писала, буквы оставались на бумаге крупные и корявые, знаков препинания не существовало, о них она не знала и потому разобрать её писание мог человек только близкий по духу. Попыхтев, как на полевой работе, над тетрадным листом бумаги, она улыбчиво смотрела на своё детище и, повернувшись к сыну, сказала:
– Каракули какие-то получаются, а не письмо. Вот, Ваня, поучишься немного, будешь мне писать письма, а я буду говорить тебе, что надо туда прописать. Будешь писать?
– Не знаю, – ответил он, – может, и буду.

Николин день после первого класса
Весной, когда цвела черёмуха и набирала бутоны сирень, по православному обычаю широко отмечали престольный праздник «Никола Вешний», во имя Николая Чудотворца. На праздник сходились и съезжались гостевать родственники: из деревни Бобошино тётя Фрося с мужем Сергеем Ивановичем, сыночком Колей и дочкой Таней, которые доводились Ванятке двоюродными; из недалёкого городка Краснозаводска, славившимся военным заводом, где работала до войны мать, приезжали её старшие сёстры: тётя Шура и тётя Настя с сыновьями и дочерьми, двоюродный брат Михаил и кто-то ещё, кого он не знал.
Собирался праздничный стол с мясными закусками и пирогами, с вином и, непременно, – с самогоном или водкой.
Этот христианский праздник как бы подводил итог весенним работам в поле и дома. К Николе управлялись с посадкой картофеля.
– Можно и отдохнуть перед покосом, – говорили мужики, им поддакивали бабы, – погулять не грех, скоро траву косить.
Парнишка уже закончил первый класс и беззаботно бегал с однокашниками, уходя в луг, в поле за деревней, на речку.
Гуляли по престольным праздникам в деревне три дня и три ночи. В эти дни матушка отдыхала от полевых работ. Так уж повелось, как говорили, – «работе время, досугу час». В престольный праздник никого не увидишь ни в поле, ни в огороде, – все веселятся, все отдыхают.
Матушка и в праздничные дни вставала рано. Не только по привычке, но и забота о том, каким станет новый день, заставляла её вставать с первыми петухами. Рано утром доила корову, кормила кур, топила русскую печь, затем стряпала. Без пирогов с рисом, с капустой, с луком и яйцами – какой праздник! Пироги на большом противне ставились в протопленную печь и они пеклись в ней часа полтора – два, затем вынимались поджаренные «на горячем поду», ставились на стол и смазывались гусиным пером, обмакнутым в растопленное коровье масло. Горячий пирог «с пылу - жару» моментально впитывал масло и он делался румяным и душистым.
Гостей ждали к обеду, часам к двум пополудни. Кто приходил раньше, дожидался назначенного часа.
Раньше всех разговлялись в праздник нищие с котомками за спинами и с палками – посохами в руках. Они подходили к распахнутому настежь окну и тихим, чуть слышным, голосом просили:
 – Матушка – голубушка, подай бедному, Христа ради!
Мать (или баба Степанида) подходила к окну с решетом, наполненным пирогами покрытыми льняным полотенцем.
 – Бери сколько можешь, Господи  ради, – говорила она. И тот, перекрестясь на мать, на окно, на дом брал обычно три пирога, приговаривая:
 – Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа! Спаси Господи, спаси Господи, спаси тебя и весь дом твой!
Умилённый и довольный странник уходил от одного дома к другому дому, где видел открытые окна.
Дом перед колодцем посещали многие незнакомые люди, обделённые жизнью, одинокие, постоянно странствующие. После войны, в конце сороковых, таких людей было предостаточно. Недостаток особенно коснулся москвичей.
Неизменным «гостем» на праздник в деревне был некто, дурачок Вася. Он настолько был глуп, что не знал, сколько ему лет, и на вопрос «сколько тебе лет?», одному отвечал, что ему сорок пять, другому, - двадцать семь, третьему: «Не знаю, пожалуй, много».  Этот юродивый Вася почему-то ходил в одной и той же одежде и летом и зимой, весной и осенью. Голову его покрывала ободранная овечья шапка, на плечах сидел весь в заплатах зипун, плисовые никогда не знавшие стирки штаны запрятанные в дырявые валенки с галошами. Руки, никогда не знавшие варежек, он постоянно держал в рукавах своего зипуна, сходящихся где-то ближе к груди. Частенько его видели с самокруткой во рту и у первого попавшего спрашивал:
 – У тебя не найдётся закурить?
Ему отвечали:
– Вася, ты же куришь.
– Нет, не курю, дым пускаю, – гнусавя, невозмутимо говорил дурачок.
Юродивый Вася в праздники всегда заходил в дом. Он, как собака. чувствовал доброе сердце хозяев, а матушка никогда не злобствовала, привечала всех, кто попутно заглядывал, либо испить водицы, либо отдохнуть перед дальней дорогой.
– Тётя Маша, – с порога объявлял о себе непрошенный гость, – дай попить мне; хожу, хожу никто не пускает, а ныне большой праздник – Никола.
Услышав знакомый голос, мать выходила навстречу Васе, который был чуть ли не наполовину старше её. Она сажала его в прихожей избы у края стола, подавала какое-нибудь праздничноё питьё и непременно пирог с капустой.
Перекусив «чем Бог послал», он вставал, истово молился на образы, стоявшие в божнице, и, уходя, гнусавил: «Спаси тя, Господи!»
Мать очень нежно, с какой – то искренней любовью, относилась к таким людям, она частенько говорила, что дурачки и глупые, как дети, они Божии посланцы, от них свет миру и добро:
– Так  Христос – Бог учит нас, – бедный да глупый – ангелы Господни.
Празднество начиналось с первых стопок спиртного. На стол подавались простые закуски: селёдка под луком, политая подсолнечным или льняным маслом и уксусом, свиной или телячий холодец, холодная в кругляшах картошка, ржаной хлеб своего печева и пироги. Мужики начинали с водки. а женщины с вина, приготовленного из смородины или из крыжовника. Тогда самогона не было; мать не умела его варить, и потому покупала дешёвую водку под названием «сучок»; такое название она получила по красной сургучовой пробке. Мужская половина водку, нахваливала: всё, мол, не самогон вонючий. Другой – то водки, как «Московская особая» или «Столичная» в деревню и не завозили, а «Красноголовка», как её ещё называли, стоила по тем временам недорого, - «пять кило картошки», продаваемой на городском рынке. Ведь денежные какие – никакие доходы состояли в колхозе от продажи излишков продуктов своего подворья: картошки, молока, мяса…
Захмелев, застолье начинало разговоры о хлебе насущном, о скотине , о работе и, конечно, о прошедшей войне, которая так много «натворила бед». Говорили о мужиках, оставшихся лежать в сырой земле в чужих и далёких краях; выпивали за непришедших с полей брани, тут же хвалили и хаяли далёких и близких, смеялись и плакали. Особняком за столом сидела баба Степанида. Она то хмурилась, то улыбалась, то поддерживала женский разговор. После нескольких выпитых рюмок вина, она вдруг встала за столом во весь рост и звонким красивым голосом, какого  от неё никогда не слышали, запела: «Что стоишь качаясь тонкая рябина..» За столом пение поддерживали и тогда, –  «Головой склоняясь до самого тына», – через открытое окно песня  вылетала на волю, звучала на всю улицу.               
 «Бедная, бедная рябинка, – думал Ванятка, сидя с краю, рядом с матерью, куда его посадили тётушки, – что же ты стоишь одинокая и не можешь подойти к сильному дубку; или ты стесняешься его? Стесняешься, конечно, я тоже стесняюсь сидеть со всеми за столом, да вот посадили же, а зачем?»
Рябинка ему представлялась то маленькой девочкой, вроде Танечки, которая теперь так далеко от него, что не при каких обстоятельствах не смогла к нам перебраться, то матушкой, тоже почти одинокой, если бы не он, - этот её дубок любимый. А песня звучала и звучала и среди всего разноголосья голос бабы Степаниды выделялся своей яркостью и красотой. В какой-то момент он даже гордился бабусей; она была довольна пением, лицо её сияло улыбкой.
Наконец, песня закончилась, и  услышали, как скрипнула тяжёлая входная дверь. На пороге появилась стройная фигура молодого мужчины в рубахе и брюках, заправленных в кожаные сапоги гармошкой. Ванятка сразу его узнал. Это был «дорогой гость», тот, кто назвался ему когда-то отцом.
– Мир дому сему! – громко произнёс вошедший и сын заметил, как просветлело лицо матери. Она встала из-за стола и взволнованная от неожиданности сказала:
 – Лексей! Каким ветром?! Прямо к столу, к веселью! Вот не ожидали!
– Не ожидали, а я тут как тут! – бойко ответил Лексей и сделал шаг в сторону застолья.
– Проходи, проходи, садись с нами, – засуетились женщины и мужчины, – в ногах правды нет, коли пришёл, садись, гостем будешь!
От неожиданной встречи, Ванятка растерялся и встал в дверном проёме между комнатами.
«Дорогой гость»,  отец, подошёл к нему и протянул руку:
– Ну здравствуй, Ванюша! Он нахмурился, опустил голову вниз.
– Ты что меня стесняешься? Давай руку - то, давай, не бойся, не откушу! Он протянул ему руку и она скрылась в его большой шершавой и тёплой ладони.
– Вот так-то лучше, – и «дорогой гость» потряс его расслабленную ручонку, поддерживая её за локоть своей левой рукой.
За столом в это время тихо полушёпотом переговаривались, кивали головами, наливая в рюмки и стаканы вино и водку.
Лексея усадили напротив матери и предложили выпить, как полагается запоздавшему к столу гостю, «штрафную». Он начинал отказываться от гранёного стакана, но настойчивость мужской половины взяла верх. Отец выпил, поморщился и, приложив к губам пальцы левой руки, как бы нюхая их, другой  рукой взял кусочек чёрного хлеба и, отпустив от губ пальцы левой руки, откусил и тут же достал холодец и картошку.
Двоюродный брат матери Михаил, с несходящей улыбкой у глаз, долго рассматривал нового гостя, давая знать, что видит его впервые. Впервые его видело, пожалуй, и всё застолье, только некоторые догадывались, кто он и откуда.
– Ты откель, чей будешь-то? – иронически-серьезно спросил дядя Миша, на что «дорогой гость» ответил:
 – Местный я, из Колошина, знаешь такую деревню, за Дубной – рекой она?
Михаил качал головой, показывая, что вроде бы не знает такой деревни.
– А Заболотье знаешь?
– Заболотье знаю.
– Так вот деревня эта, рукой подать, в километре от него, – говорил и что-то показывал на пальцах новый гость, как - будто та деревня стояла совсем недалеко, -–отсюда километров пятнадцать будет.
– Ты как добрался-то до нас, – допытывался дядя Миша, – пешком что ли?
– А то как! Знамо, пешком, – отвечал отец и пояснял, – через Дубну на лодочке переплыл; там у нас есть специально для этой цели старенькая посудина; потом пешочком через лесок к Закубежью, от Закубежья до Иванькова, дальше – Никольское и через поле – сюда.
– Поди, часов пять шёл?
– Какое пять, три часа всего делов-то!
Ванятку заинтересовал этот разговор и он внимательно слушал речи двух молодых мужиков до тех пор, пока не стали снова наливать хмельное и обращать внимание на него. Тогда он, смутившись, выбежал из дома на волю.
Тем временем матушка ставила для чаепития ведёрный пузатый самовар. Мужчины выходили на волю курить. «Дорогой гость» от табака отказывался. Он выглядел моложаво и совсем не покачивался, как другие, «под мухой».
За «второй стол» снова приглашали сынка. Баба боялась:
– Нечего ему бегать по улице, там пьяные мужики, чего доброго попадёт в какую – нето передрягу
Выпивая под горячие закуски, и тётки, и дядьки, - все знали уже, что пришёл настоящий дорогой гость, Ванин отец. Откуда он появился Ванятка не знал, да ему и не нужно было знать; знал лишь, что он был на войне, пришёл с фронта цел и невредим.
В разговоре за чаем Ваня узнал, что у него умерла жена и что он хотел бы переехать к ним, только вот «Машка, пожалуй, не возьмёт с тремя детьми».
– Поговори с Машкой - то, – вмешалась в разговор старшая сестра тётя Шура, – можа и возьмёт, мы тоже с ней поговорим; дети по - молодости обуза, а в старости – подмога.
После второго застолья, ближе к вечеру, собрались в большой комнате отдельно тётушки, и дядя Миша, чтобы обсудить, стоит ли принимать матери в дом отца с тремя детьми. Баба Степанида этого не хотела и всё противилась, а дядя Миша говорил, что поступок Маруси благороден, если она решиться принять Лексея с детьми в свой дом. Спросили так же желание матушки, на что она ответила:
– Одной – то мне с Ваней тяжеловато, а тут всё – мужик в доме; да ведь я его, Алёшу – то, и любила, грешная, не чужой он мне и теперь, родной, вона парень - то какой, ево же кровь.
На том порешили. Коли дети не против особенно старшая дочь, которой шёл одиннадцатый год,  и родня его не будет возражать, тогда и…– с Богом.
После совещания мать собрала ещё столик, на скорую руку; отец, кажется, был доволен случившимся. Он выпил на дорожку рюмку водки «на посашок» и, простившись со всеми за руку, сильной мужской походкой ушёл туда, в ту сторону, откуда пришёл.
Гулянье
Наступал тёплый майский вечер, какие нередко бывают в этих краях. Огромный красный диск солнца опускался за лесом, предвещая долгожданное вёдро.
Выходили посидеть на заваленках старики; мужики по - моложе собирались у дома Дедка, на Красной площадке. Говорили о разных разностях, шутили, смеялись. курили самосад, от которого комары и назойливая мошкара, поднимающаяся роями к тёплому воздуху, разлетались в стороны, не надоедали своим гнусным жужжанием и не залетали в нос, в уши и в рот ….
Вечер звал на волю и молодёжь. Но парни и девки потихоньку, вразвалочку подходили с разных концов деревни к заветному месту.
Бабы, не стесняясь, громко окликивали, звали деда Алексея, Дедка, со старой гармошкой «повеселить праздник».
Дедок  вышел с видавшей виды старой гармоникой и присел на большой камень – валун, лежащий на углу его дома. Кто-то из баб налил ему из тёмной бутылки пол – стакана самогона. Дед выпил и долго нюхал, прежде, чем закусить, утреннего печева ржаной хлеб.
– Тряхнуть стариной что ли? – сказал в сердцах старик, расстегивая меха гармошки, – Молодёжь ноне ленивая пошла. Эх, ма! – И он молодецки швырнул басовую половину влево от себя и тут же нажал на клавиши. Полилась быстрая плесовая мелодия, похожая на кадриль.
Бабы ёрзали ногами по отполированной, без единой зелёной травинки, земле. Поодаль стоящая Длиннуха, запела не в лад частушку на мотив «Елецкого»:
                Гармонист, гармонист –
                Тоненькая шейка.
                Гармонист. гармонист
                Играй хорошенька!
Некоторые, приплясывая,  приглашали мужиков на танец. Те же упирались и отмахивались от баб руками:
– Мы кадриль не умеем, сами пляшите!
Из-за угла дальнего дома заиграла звонкая «хромка», гармонь Федьки Монахова, старшего брата  Серёжи. Все братья шли вместе, играли и пели протяжную частушку: - По деревне шла и пела девка здоровенная…
– Ну, Дедок, тебе смена идёт, Федька Крайний с братвой! Гуляем, бабы! – кричала от удовольствия Краснуха. Елена Рисунова, продолжая водить кадриль со своим Степаном, махнула рукой  и тоже весело брякнула:
                Елецкого, Елецкого,
                Елецкого ельца,
                Чтобы ноги шевелились
                У тебя, у молодца.
Мужики отвечали своей частушкой:
                На гулянье собирался,
                На заветный пятачёк.
                Мать на ухо мне шептала:
                Не напейся, дурачок!
Гулянье набирало силу. На «заветный пятачок» сходилась уже вся деревня с гостями и с малыми ребятишками.
Собирался на пятачок через дорогу и дядя Миша. Он моргал Ванятке одним глазом и шепотом: «Пойдём со мной».
А он только того и ждал, чтобы как-то увильнуть от бабкиного контроля.
На пятачке во всю плясали. Дедок уступил место молодому гармонисту и тот «заяривал» плясовую «Елецкую». Бабы и мужики, переспелая молодёжь образовали широкий круг, внутри которого оставались два молодых мужика и две молодухи. Они сильно отбивали ногами простую в такт музыки дробь.
Плясовая «Елецкая» была своего рода соревновательной пляской: кто кого перепляшет и перепоёт частушки, при чём учитывалось – кто громче и залихвастее поёт и сильнее бьёт ногами землю. Плясуны разделялись либо на пары, либо по одиночкам. В парах обычно выступали два мужика – две женщины с   одной стороны и такое же сочетание – с другой. Бывали пары: женщины на мужчин и наоборот, а также, за нехваткой плясунов, выходили либо одни мужики, либо одни бабы.
Обычно собирались несколько пар: две – три пары молодых мужиков и бабёнок и три – четыре пары парней и девок. Они соревновались в переплясе по круговой: первая пара, вторая и так дальше; после последней пары снова начинала первая и так до тех пор, пока не останется в кругу одна пара. Её отмечали аплодисментами и добрыми словами: «лучшие плясуны» Эта «награда» закреплялась за ними надолго, пока кто-то не сможет их «переплюнуть».
Последними, если гармонист не уставал и мог играть, выпускали плясать «мелкоту». Плясал Ванятка всегда с Серёжей. Они научились залихватски плясать и их всегда, на любой гулянке, взрослые просили сплясать Елецкую. Частушки всегда запевал Ванятка, а Серёжа подхватывал, картавя и гнусавя в нос, зато дробь он бил  сильнее его.
Вот и тогда, идя с дядей Мишей на гулянье, он сразу сообразил, что с братьями пришёл Серёжа, и их будут уговаривать на пляску, чего ему не очень хотелось, так как из дома «ушёл без спросу». Так оно и случилось. Не успел он появиться в проулке, где играли ребятишки, не обращая внимания на гулянье, к нему подошли Саша и Серёжа. Саша сказал:
 – Ванюша, давай спляши с Серёжей, а я сыграю.
Ему было неудобно отказать Саше, хотя он понимал, что средний брат ещё не очень складно играл на гармони, не так, как старший брат Федя, и потому невнятно и робко ответил:
 – Может, не надо, народу много; я боюсь, вдруг мамка прибежит или баба моя.
– Не бойся, – уговаривал Саша;, – споёшь пару частушек и ладно.
 – Будешь плясать? – спросил он Серёжу, тот кивнул головой.
Брат Федя, приустав от игры, решил отдохнуть и отдал гармонь Саше. Тот обрадовался и, присев вместо Феди на камень, растянул двухрядку. Полилась быстрая мелодия. Он играл неуверенно, частенько спотыкаясь пальцами на клавишах, но какая – никакая Елецкая плясовая выходила из-под его ещё ненатруженных рук.
Стоящие в кругу хвалили игру молодого гармониста и, обращаясь к Фёдору, говорили:
– Ну, Федька, смена растёт, скоро тебя под каблук заткнёт.
– Рановато ему ещё, да чем чёрт не шутит! – отмахнулся Фёдор.
Саша позвал ребят:
– Иван, Сергей – пляшите! И они, дёрнувшись с места, бросились в круг.
Первым, как всегда, запел Ванятка:
                Выхожу и запеваю
                Первую начальную.
                Я хочу развеселить
                Головушку печальную!
Серёжа, тряхнув головой, ударился в пляс да так, что его босые ноги поднимали с натоптанного пятачка клубы пыли; певец, притоптывая, побежал за ним, потом они встретились лицом к лицу и уже друг перед другом начали «выкобеливать» фигуры. Отплясав первую частушку, вторую запел Серёжа, немного запыхавшийся, но довольный:
                Выхожу и начинаю,
                Начинаю городить.
                У меня четыре брата,
                Все поехали родить.
Это была его «коронная» нескладушка. Толпа, окружавшая плясунов, покатилась со смеху, – ведь у Серёжи действительно четыре брата. В толпе переговаривались, мол, поди, частушку-то Саша и сочинил, а кто-то, выкрикнул:
– Ну даёт, Серёга, про своих братьёв! Дельно!
Под ропот и похвальбу присутствующих они ещё спели по одной частушке и от души отдробили. На них смотрели, с удивлением и гордостью, хлопали в ладоши, подхваливали. Ванятке стало немного не по себе; когда он плясал и пел частушки всё думал о том, что придёт матушка и прогонит его домой, а там задаст трёпку за самовольный уход. В разгар перепляса он вдруг высоко подпрыгнул и бросился в толпу, чтобы убежать «с глаз долой», но добрый дядя Миша удержал его, за штанишки:
  – Ты это куда, Ваня, нехорошо!
– Да - а, - взмолился он, – мамка придёт, ругать будет!
– Не придёт, не бойся, а придёт ничего не сделает. Вон ты какой большой и азартный!
Дядя Миша держал его за руку, а он вырывался и всё хотел убежать, но соседские девчата и парни окружили и остудили его пылкое сердечко. Подошёл и Серёжа, весёлый и радостный и, сильно выдохнув через рот и нос, тоже успокаивал:
 «Подумаешь, мамка, нынче праздник, не бойся, пойдём погуляем». И они пошли, как два голубка, вдоль широкой  духманно пахнущей палисадниками улице.
Так начинались их детские забавы – пляски на праздничных гулянках, а в длинные зимние вечера – на девичьих посиделках в избе того же деда Алексея, доброго деревенского старички.
А пока они беззаботно гуляли по улице, где знали каждую канавку, каждую травинку и каждый камешек; деревня продолжала гулять – плясать, танцевать и петь песни под Федину гармонь.
Понимая, что его никто не ищет, – ни бабуля, ни тем более мать, Ванятка спокойно ходил с Серёжей вдоль деревни, а когда возвратились к Красной площадке, к пятачку, где лихо отплясывали, увидели интересное занятие взрослых парней. Чуть-чуть подвыпившие, «женихастые», как их называли мужики и бабы, Сашка Рябов и Серёга Тихонов взялись на спор поднимать огромный, по нашим представлениям, камень, на котором сидели гармонисты.
Спор состоял в том, – кто поднимет чистыми руками камень «до пупа» и продержит его на счёт до двадцати одного, тот получит от проигравшего стакан самогона с закуской. Уговорились поднимать до трёх подходов.
Первым подошёл Серёга Тихонов, коренастый парень, лет семнадцати, одноглазый с повязкой, закрывающий выбитый осколком разорвавшегося самодельного пистолета левый глаз. Он расправил плечи, нагнулся, ухватил камень руками и стал поднимать, отчего симпатичное лицо его покраснело, а на шее, около уха, выступила синяя жилка.
«Ха-а!» – с силой выдохнул он из себя, но камень не поддавался, даже не сдвинулся с места.
– Мало каши ел! – кричали ему зеваки, - Поешь гречной с молоком и будешь молотком!
Подошёл Сашка. Он сбросил с себя дешёвенький пиджачишко и отдал его брату Славке.
 – Попробуем, – сказал он в толпу, – была не была, где наша не пропадала!
Под мускулистыми руками парня камень начал клониться, раскачиваться. Тогда он, изготовившись и резко отбросив голову назад, решил взять неподъёмный груз рывком. Камень оторвался от земли и в этот момент ладони не выдержали напряжения и отпустили камень. Он упал ровно в то место, с которого его отрывали силачи.
Две следующие попытки поднять валун «до пупа» не увенчались успехом, правда, Рябову Сашке немного повезло: он поднял камень, но до пупа не мог донести и обронил его рядом с тем местом, где камень лежал.
– Каши мало ели, силачи вшивые! – кричала любопытная толпа, – Вона, Егор Покатилов, возьмёт этот камушек, делать нечего и забросит куда надо!
– Правда, Егор!? – спросил подходя к парню Степан Рисунов.
– Делать неча! – скороговоркой ответил он и подошёл к камню.
Егор Покатилов жил в соседней деревушке Алмазово, считавшейся деревней одного прихода. Ему было лет двадцать. Пора бы служить в армии, но его не взяли из-за слабоумие. Гулять с парнями и девчатами он сторонился. Жил с матерью – старушкой, работал грузчиком на лесозаготовительном заводике, что в районном центре, куда каждый день ходил пешком, отмахивая туда и обратно километров семь. Частенько вечером он ходил «под парами» и, проходя слободой деревни, громко пел нескладухи – песни, заставляя тем самым обращать на себя внимание малых ребятишек.
Они, бывало, подбегали к нему и дёргали его за сюртук или за телогрейку, в которых он ходил неизменно, и спрашивали:
 – Егор, Егор! Ты куда бежишь?
– Домой, знамо, – отвечал тот.
  Походка его была бегущей, похожей, как сказали бы сейчас, на спортивную ходьбу, отчего три – четыре километра он покрывал за пятнадцать – двадцать минут.
Над Егором подсмеивались, когда он ходил выпивши. И если что-то ему не нравилось, он мог поймать первого попавшего за руку и надрать уши. Такого Егора дети побаивались.
У камня он встал и поглядел на окружение. Народу стояло много, и Егор внутренним чувством понимал, что подводить нельзя.
Крупными шершавыми руками силач обнял камень – валун так, что пальцы обеих кистей сошлись вместе. Груз оторвался от земли и оказался на уровне груди парня.
Егор выпрямился и сделал шаг вперёд.  Стали считать: один, два, три… , двадцать два, двадцать три… В тот же момент он опустил руки и камень с хрустом упал и занял то место, с которого его сдвинул Сашка.
– Ну, Егор Василич, силён! – воскликнул Степан. – Бабы, налейте стакан ему! А вы, – он обратился к Сергею и Сашке, – в подмётки Егору не годитесь! Вот так, силушка - то она не только от каши, а от Бога и от труда праведного!
Егор, отдышавшись, выпил гранёный стакан самогона, молча закусил солёным огурцом с хлебом, и, улыбнувшись глупой улыбкой, тихо сказал:
 – Пуд семь будет, а может, и все восемь.
Толпа ликовала, хвалила и завидовала силёнке Егора, а тот, помахав всем руками, отправился бегущей походкой восвояси:
 – Домой, знамо, что тут делать-то!?
.             .              .
На следующий день Николина праздника выдался к полудню сильный ливень. Ребятишки, человек десять, стояли под навесом крыльца Рябова дома. Дождь лил тёплыми прямыми струями. Славка сказал, что дождь грибной, а Толька Покатилов ему возражал:
 – Откуда в такую пору грибам – то быть? Ты, Славка, подумай хоть своей тыквой - то?
Стояли скучные, молчали, смотрели и слушали шум дождя. Неожиданно тишину нарушил Вантёха Монахов.
– Ребята, смотрите, – выскочив из-под навеса, показал он рукой в сторону Константинова, - кто-то идёт? Кажется, двое, по такому дождю и пьяные!
Сквозь серую пелену ливня действительно виднелись две фигиры, странно прижавшиеся друг к другу, идущие в их сторону.
Поравнялись с огромной старой полусухой ветлой около большого дальнего пруда, ребята узнали, что к ним приближались, шатаясь и чертыхаясь в сердцах Виктор Монахов с Колей Тихоновым, Краснухиным сыном, старшим братом пропавшего Бориса. Виктор махал рукой и что-то невнятно кричал ребятишкам. Ванятка заметил, что Коля как-то неуклюже висел у Виктора на плече, опустив голову вниз.
– Они «под шафе», выпивши, – сказал Славка, – будут нас гонять, бежим отсюда! И только  собрались бежать, как  ясно услышали трезвый голос Виктора:
– Ребята! Бегите, запрягайте лошадь, Колю зарезали! Надо везти в больницу!
От его слов все перепугались и только Славка рысью бросился в дом, передать матери, Рябухе, чтобы та бежала на скотный двор и запрягала в телегу лошадь, отвезти «зарезанного» Краснухиного Кольку в больницу.
Тёте Насте Рябухе не надо было объяснять, при каких обстоятельствах «зарезали» Кольку, и она босая в одном ситцевом платьице, покрыв лишь голову платочком, побежала на скотный, благо двор  колхозный находился метрах в ста от её дома.
Виктор дотащил Колю, еле волочившего ноги, до Рябова крыльца и посадил на приступок. Он был ранен ножом в грудь с правой стороны, значит в лёгкое. Белая рубашка его была мокрая, и огромный красно-бордовый ореол покрывал всю правую сторону.
Наспех наложенная на рану повязка из разорванной Витиной майки вся промокла и сочилась кровью из-под пальцев Колиных рук, сжимающих раненое место.
Коля сидел бледен, как простыня, Виктор поддерживал его рукой, чтобы тот не упал навзнич.
Тётя Настя быстро, как никто и не думал, подогнала лошадь, запряженную в телегу, привязала возжи за столб крылечного навеса и помогла Виктору уложить Колю на сено полога телеги, затем она сбегала в избу, принесла телогрейку и старое ватное одеяло с брезентовым плащом. Телогрейку положила в голову, а одеялом и брезентовым плащом накрыла парня, чтобы он не замёрз и не промок в дороге.
Небыстрой рысцой лошадь покатила в больницу. Виктор сидел в телеге, поддерживая пострадавшего.
В одно мгновенье у крыльца Рябова дома собралась чуть ли не вся деревня. Мужики и парни строили догадки, мол, кто же мог покуситься на Колю?
Иван Болтун оказался прозорливее всех. Он размышлял так:
 – Вчерась, помню, уже затемно оставалась гулять одна молодёжь. Я с Дедком сидел на приступке. Курили и рассуждали между собой; смотрим Андрюха Святкин из Никольского пришёл с братвой погулять на праздник да и выпить на халяву, а то дома не дают. Стал просить у наших и придрался к Коле Краснухину. Тот его послал подальше, да матюшком. А Святкин, я знаю, он задиристый. Что не по нему, он тебя готов с говном смешать и ножичком пырнуть может. Слышал я, как ему грозил. Это он, точно, он! К бабке не ходи!
Болтун был прав. Через часа полтора или два приехали Рябуха с Виктором и сказали, что Коля Краснухин повздорил с Андрюхой вчера вечером из-за самогона, которого он просил у Коли, а тот послал его подальше. Вот он и решил отомстить.
– Пьяный, встретил Николая-то в магазине и давай к нему приставать, – рассказывала тётя Настя, – а тот всё от него увёртывался и как-то смог сбежать, а энтот хулиган паршивый догнал его на нашей дороге, ткнул финкой, что ли, не знаю сама чем, и убежал. Тут шёл Виктор, увидел Колю-то, ну и давай его выхаживать; кое-как перевязал и довёл до деревни. Молодец, Витёк!
 Она подошла к Виктору, похлопала его по плечу и закончила:
– Положили в больницу; врач сказал, что выживет, хоть и потерял много крови.
Тётя Нюра  Краснуха утирала слёзы и кричала:
 – Гадёнышь! Парня какого зарезал! Убить тебя, дурака, не жалко! Как только Коленька поправиться, посажу в тюрьму сволочугу. Ей – Богу, лет на пять засажу, чтобы знал! И другим не повадно было!
Тем временем дождик закончился; люди стали расходиться по домам и Ванятка, уходя от ребят, боязливо представлял события будущего вечера, где парни решили собраться и отомстить «за кровь Коли Краснухина». Так, во всяком случае, говорили они между собой.
 – «Пожалуй, – подумал он, – этим вечером меня матушка с бабулей не пустят гулять».
Драки вечером не произошло. Ни Андрея, ни его братвы на пятачке в этот вечер не оказалось. Утром следующего дня узнали, что Святкина задержала милиция и посадила в камеру, а братва разбежалась по домам*.
*Коля Тихонов вышел из больницы с отнятым на одну треть лёгким. На молодом теле рана зарубцевалась быстро да и отнятой части лёгкого он вскоре перестал ощущать. Осенью поступил в ремесленное училище и через два года стал профессиональным краснодеревщиком. Женился, народил двух детей и жил припеваючи в городе со своей красавицей женой Любой из дальней деревни Фалисово. Век его земной жизни закончился на семьдесят третьем году от рождения.
Что стало со Святкиным? Поножовщик Андрей Святкин получил, как и предполагала Краснуха, «по заслугам», пять лет тюрьмы. В тюрьме он ещё что-то натворил и ему добавили, затем он вышел из мест заключения, приезжал в свою деревню, его побаивались, называли «головорезом». Пробыв на свободе года два или три, Святкина снова осудили, теперь уже на семь лет за кражу. Жизнь его, как сказывали родственники, старые знакомые и друзья детства, так и закончилась в тюрьме. При попытке к бегству, его застрелил охраняющий лагерь солдатик.
Верно говорит русская пословица: «Что посеешь, то и пожнёшь».

Каникулы
Райским праздником явились первые летние каникулы. Этот первый год учёбы показался настолько долгим, что Ванятка с нетерпением ждал того светлого и радостного дня, когда прозвенит последний звонок.
Теперь не надо рано вставать, можно спать «сколько влезет», гулять «на всю катушку», ходить с ребятами на речку: купаться в богачах и ловить бреднем щурят. Иногда вторую половину дня, которая называлась «после обеда», они проводили на вытоптанной лужайке у дома Дедка, играли в забавные игры. Там собирались «множество ребят» разного возраста и  силы: от шести  до пятнадцати лет.
В жаркие дни купались в Большом дальнем пруду. Он был огромным по размерам и глубоким, так что заплывать далеко никто не решался;  плавали, как лягушата, и играли, измазавшись в глине, у берега.
Ванятка с Серёжей старались во всём держаться друг друга, а СашаI, видя их пристрастия к «машинам», сделал им из двух железных обручей колёсики, которые можно катать по ровной земле с помощью специально загнутой толстой проволоки. Колёсики весело звенели и они, катая их, представляли, что едут на машине и громко при этом «гудели», выпуская набранный ртом воздух.
Ребятишки завидовали ихней затее и частенько просили покатать колёсико. «Катайте, не жалко!» И пока другие забавлялись, они «ломали пряники». «Ломать пряники» скорее не игра, а гимнастическое упражнение. Оно заключалось в следующем: надо встать друг к другу спинами, сделать обоюдный захват в согнутых локтях рук и затем одному наклоняться, поднимая на спину другого. Тот трясёт на весу ногами и кричит: «Гни ниже!»  Затем тоже самое делается в противоположную сторону. И так до тех пор, пока кто-то не упадёт на землю: «пряник разломился».
Однажды тёплым вечером, когда пастухи гнали стадо пыльной деревенской слободой, взрослые ребята затеяли игру – «Калить сковороду»
 Правила этой игры жёсткие. Все играющие, а их обычно десять-двенадцать человек мальчишек и девчонок, вставали спинами к центру круга, брали друг друга за руки и самый высокий (он и самый сильный и самый взрослый) из всех начинал раскручивать круг, «сковороду» Надо было держаться друг за друга, как можно крепче, так как хоровод раскручивался до тех пор, пока кто-то не выдерживал и отпускал руку. Тогда один, два, или даже три, игрока с силой по инерции вылетали из круга, падали на лужайку и катились кубарем далеко по земле.
Обычно не везло в этой игре малышам.  В тот раз недоставало для полноты круга «сковороды» трёх человек. Они пригласили встать в круг Ванятку, Серёжу Крайнего и Сешку – Калинку.
Ванятку поставили между Серёжей и Калинкой. «Сковорода накаливалась» долго. Славка, стоящий во главе, раскручивал хоровод и моментально произносил одно и тоже:
– Гори, гори ясно, чтобы не погасло! Кто-то из круга засмеялся, засмеялись другие; смех дошёл до них и они тоже захохотали, забыв о том, что держат друг друга.
В какой-то момент рука Калинки дёрнулась и вырвалась из ладони. Он полетел, а за ним  и Ванятка, угодив почему-то прямо в сточную канаву. Канава была наполнена жижей с закисшей сточной водой и, когда он вылез из неё, ребята покатились со смеху. С него, от головы до ног, текла грязная дрянь: чёрная вода с кусками старой газетной бумаги, с перьями птиц и с сгнилыми травами. Ванятка зарыдал и тут же побежал домой, где встретился с бабой Степанидой, которая сразу не поняла в чём дело.
– Ба-а! – вопил он, – Посмотри, что со мной?!
И она стала ощупывать в тёмных сенях его мокрую вонючую одежду.
– Боже мой! Ванюша, где ты так извалялся? – недоумевала бабуля, – Как ты мог завалится в эту канаву?
– Как, как! Сковороду калили! – отвечал он, рыдая.
– Докалились, милок! Раздевайся быстро и – в корыто! – скомандовала бабка.
 Она налила в корыто тёплой дождевой воды из бочки, стоявшей у крыльца, и мочалкой с мылом прошлась по его грязному телу. Затем полным ведром воды окатила с ног до головы, дала полотенце и приказным тоном сказала:
 – Вытирайся и марш на печку!
Команду бабки он быстро выполнил, а она тем временем стирала его одежды.
Матушка, пришедшая с полевых работ, увидела, висевшее на плетне мокрое бельё, заставила сынка рассказать о его проделках, а потом взяла полотенце и им отхлестала лежащего на печи.
 – Ты, смотри, Ваня, поосторожней бесись-то; мне некогда тебя обихаживать, у меня в колхозе дел вон сколько. И она провела рукой по шее, чтобы он наверняка понял: дел у неё много, не до него.
Бабка, правда, за «мнучка» вступилась, но матушка уже не слышала её; взяла подойник и вышла во двор.
Ванятка спустился с печи, подбежал к бабуле и поцеловал её в шершавую старческую щёку. Как было не любить её, эту добрую няньку, которая так искренно и нежно относилась к детским шалостям и проступкам, отчего его малолетство и детские годы, бережно охраняемые её чувствительным почти материнским сердцем, были надёжно защищены от любых внутренних и внешних посягательств. Бабка любила его, как мать, и эта любовь передавалась ему на протяжении всей её долгой жизни.
После смерти деда многие домашние работы легли на плечи матери. Она по вечерам даже строчила на машинке. Сыну тоже доставалось: ходил в магазин за хлебом, носил бидончик молока врачихе, пропалывал и окучивал мотыжкой картошку, помогал выкапывать её по осени и многие другие домашние мелочи. Он делал почти все работы, которые лежали на матери, кроме дойки коровы и кормления скотины и птицы. Да и покормить кур ему было не трудно и даже интересно. Когда же некому было пасти домашних коров и овец (пастухов заставляли пасти только колхозный скот), по очереди с ребятишками с раннего утра и до позднего вечера уходил на пастбище с кнутом на плече. Завзятые пастухи научили его правильно обращаться с длиннющим кнутом, щёлкать им так, чтобы происходил хлопок – выстрел. Кнут этот оберегали, так как он был один на всю деревню и потому назывался «переходящим», переходил от одного дома к другому.
Вместе с матерью пилил и колол дрова для печи, а когда нехватало дров, носил из лесочка хворост, рубил его и связывал в удобные снопики.
Лет девяти он уже сеял рожь из лукошка на своём приусадебном участке, а осенью обмолачивал цепом и веял зерно через решето. Десяти годков мать взяла его в луга на сенокос, да так получилось, что во время отдыха косцов он попросил у неё покосить и всех удивил хваткой и умением держать косу и вести прокос.
Косьба Ванятке очень нравилась; он убедил мать, чтобы она наладила ему небольшую «литовку» и стал ходить с ней в луга помогать выполнять утреннюю колхозную норму покоса.
Так в разных делах и работах складывался его характер, который в дальнейшем он частично порастерял, но на всю жизнь осталась деревенская хватка, крестьянский подход к делу.
В работах на лугу, в поле проходили первые летние каникулы. Конечно, не постоянно он ходил с матушкой на полевые работы, не прекращались детские забавы и игры.
Когда поспевали ягоды большой ватагой ходили в лес за земляникой и малиной. В лесах малины поспевало изумительно много, и он набирал её целыми лукошками.
С малиной по вечерам пили чай, а бабка давала ему молоко с малиной. Мать же рассыпала её на большой противень и ставила на ночь в протопленную русскую печь. Засушенную малину она пересыпала в небольшие холщёвые мешочки и в зимнюю стужу делала от простуды разные отвары.
Не успевала отойти малина, как подходили грибы. Грибная пора увлекала всех ребятишек.
Если за малиной  ходили в близлежащие лесочки, собирали её по мелколесью, а землянику на полянах и пригорках, то за грибами уходили в дальние леса, где преобладал крупный березняк, а по земле стелился брусничник и рос густой осот.
Белый гриб любит такие места, а их не очень много. Одно из излюбленных мест был молодой сосняк и берёзовый лес за Минихой, старой вымороченной деревушкой, стоявшей у леса. Туда они ходили только со взрослыми ребятами, так как от деревни лес за Минихой отстоял на четыре километра да ещё походить по лесу приходилось километра три и того за день набегало километров двенадцать – четырнадцать. А когда приходил домой, ложился на голбец отдохнуть и засыпал мертвецким сном.
Они с Серёжей боялись большого леса, потому ходили туда либо с Сашей, либо с Вантёхой, либо с кем - нибудь из надёжных деревенских парней.
В тех лесах водились огромные лоси и ползали змеи. Однажды, срывая белый гриб, Ванятка услышал шипение змеи и, так как был босой, бросился от неё с криком. Подбежал СашаI и палкой с рогатиной придавил змею к земле. Затем кто-то ударил её несколько раз по голове и по хвосту. Змея распласталась во мху неживая, и, кажется, мёртвую, её взял СашаI и отнёс далеко в сторону. Это оказалась гадюка. Он стоял испуганный, когда сказали, что она могла бы укусить и выпустить в него смертельный яд. Тогда он сказал Саше, что больше не будет собирать грибы и вышел из леса на просеку, которая вела из леса на дорогу, идущую в деревню. Так неудачно закончилась первая грибная охота.
Когда Ванятка подрос и уже не ходил в лес босиком и в коротких штанишках, в тех же местах набирал каждый раз по большой корзине хороших белых грибов, а в сосняке, бывало. собирал маслята и рыжики.
Первые летние каникулы заканчивались. Медленно наступала осень. Она покрасила в красный цвет грозди рябины, позолотила кое-где берёзки, развесила по кустам паутину …
Хорошо бывает в такие дни в лесу, собирать орехи, заготовлять их мешочками для будущих лакомств в школе.

Дядя Митя Золкин
Из пожилых людей, кроме Дедка, деда Алексея, детским кумиром был старичок, дядя Митя Золкин из соседней деревушки Алмазово, почти все жители которой состояли в родственных отношениях с чирковскими.  Да все ребятишки дружили  своими возрастами,  ходили одной бригадой, а лучше сказать, – как бы одной семьёй.
Старичок Золкин работал сапожником в ремонтной мастерской в районном селе Константинове. Он был невысокого роста, некрепкого телосложения, худоват собой, особенно  лицом; левая рука его постоянно подёргивалась и сильно тряслась при вспышке волнения.
Дядя Митя, как его называли, всегда ходил на работу и с работы по «чирковскому тракту», и когда был «навеселе», пел никому неизвестную:
                «Трансваль, Трансваль, страна моя.»
Ребятишек как магнитом тянуло к нему. Завидев издалека его неуверенную походку, они бежали ему навстречу, и он оделял их леденцами, а кто по его просьбе рассказывал какой-нибудь стишок или пел частушку, тому доставался пряник.Все любили вертеться около него и дружно провожали через деревню.
Иногда он заходил к Дедку и тот подыгрывал ему на гармошке. Они сидели на приступке крылечка: Дедок играл, а дядя Митя пел:
                Солнце всходит и заходит,
                А в моей тюрьме темно.
                Днём и ночью часовые
                Стерегут моё окно.
Песня несколько раз прерывалась; он что-то говорил Дедку на ухо, и снова пел:
                Чёрный ворон, чёрный ворон,
                Что ты вьёшься надо мной?
При этих словах на впалых щеках старичка появлялась слеза и, уже в слезах, дрожащим от внутреннего волнения голосом допевал:
                Иль мою погибель чуешь?
                Черный ворон, я не твой.
Когда он пел эту песню, Ванятка вспомнил кадры из фильма о Чапаеве и спросил у взрослых ребят:
 – Он что, с Чапаем воевал?
 – Не знаем, – отвечали те, – может и воевал.
Тем не менее, ему по-настоящему хотелось узнать, – воевал ли Золкин с Чапаевым?
Уличив момент, когда дядя Митя поднимался в алмазовскую горку, он догнал его и спросил:
 – Дядя, скажи, ты воевал с Чапаем?
Он наклонился, положил свою руку ему на плечо и негромко, что редко с ним бывало, сказал:
 – Не воевал я с Чапаем, а вот в Финскую меня шибко ранило, отчего не взяли на войну с немцем; здесь работал, латал солдатские сапоги; тоже война!
– А песню Чапая поёшь почему?
– Та песня не Чапая и не он придумал; сто лет той песне, а, может, и больше, народ придумал, – трясясь, говорил, дядя Митя, – ты, милай, больно дотошен, пожалуй мильцанером будешь или начальником каким, они любят расспрашивать про всё.
– Не буду я мильцанером, дядя Митя; хочу быть шофером, как Федя, Серёжин брат, – выпалил Ванятка и быстро побежал к ребятам.
Ребята распрашивали:
– Ну что, узнал? Правда, что ли он воевал с Чапаем?
– Никогда он и не воевал с Чапаем; это просто он песню поёт такую же и говорит, что песни той, может, сто лет, её народ придумал, - запыхавшись докладывал Ванятка, – а воевал он в Финскую, его там ранили здорово, вот у него рука и трясётся».
Славка его перебил:
– Давайте попросим его рассказать нам про войну.
Случай такой вскоре подвернулся. Они встретили дядю Митю под хмельком напротив дальнего пруда и по дороге уговорили рассказать про войну.
- Хорошо, ребятишки, посидим у прудика, поговорим, - отвечал дядя Митя, и, быстрым шагом подошёл к пруду.
Они сидели на зелёном берегу пруда и не сводили глаз с рассказчика. Старичок Золкин говорил громко, стуча корявым кулаком по правой ноге. Этот жест заставлял всех слушать его внимательно, не переговариваясь и не перебивая бывшего солдата.
Из рассказа дяди Мити они по-настоящему узнали, что такое война.
– Какая бы война не была, – говорил он, – это всегда людское горе; большой человеческий грех, зло, которому нет оправдания; война может унести всё: и твой дом, и твою жизнь, и близких и дорогих тебе людей, и жизни стариков, как вот я, и детей, как вы… Никому нет от неё пощады, она делает человека несчастным, бедным,  нищим, никаким …
 Он остановился, чтобы передохнуть, – рука его сильно дрожала, голова качалась в унисон дрожащей руке:
 – Видите, какой я перед вами, – это всё война. Финская меня подкосила так, падлюка! Да ладно. Выучитесь, будете умными, – продолжал Золкин, – пойдёте по земле нашей своими ногами, без мамок и папок, у кого они ещё остались, и будете кричать, насколько хватит силёнок, мол, люди! Остановитесь! Посмотрите на мир Божий, как он хорош! Живите, люди, мирно, не деритесь друг с другом и не воюйте. На земле всем хватит места! Кричать надо, надо кричать. Один – не воин. Одного сразу убьют, а вот двоих или троих – хуже. А тыща, миллион?! Все за одно - и будет мир. Счастливая жизнь будет на земле!
Говорил старичок Золкин такое, о чём не говорила в школе учительница. А, может, ещё и не доросли, до таких слов, чтобы их сказывали,
       «Наверное, – думала Антонина Васильевна, учительница, – ещё рано, всему своё время».
«Наше время», как Ванятка потом узнал, было иным. Оно не подчинялось всеобщим законам бытия: детство, отрочество, юность, … Его детство как и его сверстников – это детство в отцовских штанах и материнской юбке.
Ванятка окончательно убедился в том, что у каждого человека, большой он или малый, есть не только мать, но и отец, после того, как увидел «дорогого гостя», и матушка его сказала, что он «твой тятя», отец.
Для чего нужен отец? Он долгое время не знал, потому что у ребят его возраста, и чуть старше, тоже не у всех были отцы. У многих их не было, вернее, они были, иначе не появились бы на свет Божий ни Серёжа, ни Танечка, ни Калинка, ни Саша,  Я, если бы их «не прибрала, - как выражался дядя Митя, - подлая война».
Ваняткиного, к счастью, «война не прибрала», но его не было в доме и до восьми лет он рос, не зная о существовании отца.
Рязанцы
По деревне прошёл слух, что дом, в котором жила тётя Валя с Танечкой, купила у сестры её мужа приехавшая из «чужих краёв» семья. Слух тот оказался явным. Через некоторое время у дома на скамейке, где постоянно сидела бабуля, оказалась незнакомая ему разговорчивая старушка в поношенном шушуне и сером нахлобученном на лоб платке. Она громко говорила бабе Степаниде о том, что приехала издалёка, из «рязанской земли» и с ней – дочка, Дусей звать, с сыном Витей, и что пришла она познакомиться с соседями, ведь не на время приехали, а, пожалуй, - навсегда. При этом она назвала себя рязанкой, а семейство – рязанцами. Так и закрепилась в деревне их кличка – «рязанцы».
– Мы - рязанцы, – громко говорила она, – кособокие, мешком солнышко ловим, а блинами острог конопатим. Да только вот у москалей – то, у вас, лучше живётся. Приехали, думаем, не на один год.
Семья та была тоже из трех человек, и они незаметно и быстро подружились, а бабки стали неразлучными подружками на всю жизнь. Баба Поля, как звали рязанку, чуть ли не каждый день приходила к бабе Степаниде и они часами судачили Бог весть о чём, благо было светло, тепло и никто не мешал их разговорам.
Витя внук, Витёк, как называла его баба Поля, уже ходил в четвёртый класс, но  внешне мало чем от Ванятки отличался, разве что волосами да опрятностью. Это был симпатичный мальчик с аккуратно подстриженной белобрысой головкой и привлекательными ямочками на щеках. Ваня сразу понял, что он маменькин сынок, потому что был достаточно чисто одет и по-своему щеголеват.
Первая встреча продолжалась недолго. Они пожали друг другу руки, назвались по именам, и Витёк сказал, что ему надо ещё разобраться с привезённым скарбом, разными вещами и вещичками, определиться со школой…
Ванятка рассказал ему, что в их теперешнем доме жила его подружка Танечка, которую вместе с маманей отправили в Читу, где она теперь живёт, а как и что с ней там – он не знает, знает только, что тётя Валя, её мать, прислала одно письмо, в котором кратко описала их жизнь на чужбине, ничего, почти ничего не сказав о своей дочке.
Спустя некоторое время они стали встречаться чаще, ходили друг к другу домой, подружились. Серёжа ревностно следил за новыми отношениями, и однажды он пришёл в дом вдвоём с Вантёхой, который, казалось, был погодок Витьку.
– Пойдём гулять! – прогнусавил Серёжа. Они вышли на улицу и Вантёха сказал, что они хотели бы познакомиться с деревенским новичком. Подошли к тётевалиному дому, который теперь стали называть рязанским. Ванятка несильно свистнул так, чтобы Витёк мог услышать. Он выглянул в окно и тут же выбежал к ним. Так составилась небольшая группа дружков, о чём вскоре говорила вся деревня.

Детские развлечения и приезд отца
Ванятка учился во втором классе и уже успешно читал «Мои первые книжки». В этой серии выходили в свет тоненькие красивые и интересные книжонки. В них печатались чёрные и красочные рисунки.
Одна из «моих первых книжек» была книжица про Филиппка, она так и называлась «Филиппок». Читая её, он сравнивал того мальчика с собой, с Серёжей, с Калинкой …
Длинными зимними вечерами дом освещался керосиновыми лампами. Лампы были пяти линейные, семи и десяти. Они несли разную освещённость. Пятилинейными лампами освещались небольшие комнаты: за перегородкой у печки, приделок – кладовка;. семилинейная лампа висела в прихожей, а десятилинейная - в красной комнате там, где находилась когда-то его люлька. Была и небольшая настольная лампа.
Настольную лампу он ставил на печи у изголовья и читал, не мешая матушке и бабе Степениде заниматься домашними делами или своими разговорами.
Чтение мальчонка увлекало. Из небогатой школьной библиотечки он постоянно брал домой что-нибудь интересное. Это были рассказы Льва Толстого, Ивана Тургенева, стихи И.Сурикова, А.Пушкина, Н.Некрасова …
Особенно ему нравились «Сказка о рыбаке и рыбке» и «Песнь о вещем Олеге» Александра Сергеевича Пушкина; читал он Русские народные сказки, стихи Ивана Сурикова и Николая Некрасова. Сказку «Аленький цветочек»  читал и перечитывал по нескольку раз, пока не запомнил её наизусть. Рассказ И.Тургенева «Муму» привёл в совершенное расстройство, - настолько было жаль утопленную собачонку, что он в чувствах разрыдался и матушка после этого не разрешала ему долго читать на печи и говорила, что книгами можно зачитаться и сойти с ума. И тем не менее он прочитал ещё один рассказ. На этот раз весёлый, то был – «Каштанка» А.П.Чехова. Ванятка пересказал его за чаем матери и бабе, и они остались довольны и улыбались.
Читал он и домашние задания в «Родной речи», но это чтение не занимало его так, как небольшие книжки с картинками, на обложках которых вверху было написано «Мои первые книжки».
Учёба парнишке давалась легко, и потому оставалось много свободного времени. Зимой привлекала игра «в войну». Она не имела никаких правил, одно только – необходимо иметь «оружие».
Автоматы вырезали из плохоньких досок, а если  у кого-то не было вырезанного автомата, то сходила за оружие и обыкновенная палка, которую называли винтовкой.
В этом им помогали старшие ребята. Бегать по задворкам, прятаться в поленницах дров, в стогу сена, стоящии в огороде, изображая наступающие отряды «наших», было огромным удовольствием всех ребятишек.
Привлекали их зимой и красивые птички – красногрудые снегири, желтогрудые синички, вездесущие воробушки. Кто-то из взрослых показал, как можно поймать зимой птичку, а поймать её не сложно, – надо иметь только горстку зерна, картофельную корзину и длинную бечёвку, верёвочку. 
Ванятка делал это так: выпрашивал у матушки бельевую бечёвку, привязывал к ней палочку, на которую ставил в расчищенное от снега место корзину, сыпал под корзину и около неё немного овсяных зёрен, набранных у лошадей на скотном дворе, и со свободным концом прятался за углом дома или двора и ждал, когда под корзиной появится красный снегирь или желтогрудая синичка. Как только заветная «особа» появлялась под корзиной и усиленно начинала клевать зёрна, он резко дёргал верёвочку, корзина падала и под ней трепыхалась милая и дорогая ему птичка. Сложнее было взять в руки птаху под корзиной, но он научился делать и это. Проказники воробьи, которых они называли «жидами», умнее снегирей и синичек, и воробья поймать таким способом было невозможно. Однако, Ванятка ухитрялся ловить и воробьёв, но когда доставал его из-под корзины, тот, как сумасшедший, улетал.
Дома у него не было клетки для птичек.  Эта детская охота на птиц была всего лишь забавой: хотелось подержать в руках пойманного снегирька, погладить его, принести в тёплую избу, обогреть, поиграть с ним, держа в руках, а затем выпустить на волю и радостно наблюдать, как пташка быстро вылетает из  рук.
– Вот так и ты, Ванюша, – говорила ему мать, – поживёшь с нами, вырастишь, выучишься и улетишь из нашего гнёздышка.
Изредка к ним стал заходить «дорогой гость», отец, которого он ещё сильно стеснялся и старался избегать его внимания к нему. Он приезжал на лошади, запряженной в сани, и привязывал её к пряслу, бросив на снег ей охапку сена.
Они с матушкой и бабой Степанидой о чём-то всякий раз долго толковали за чаем, а он в это время дремал на печи. Затем отец одевал свой полушубок и уезжал, и он лишь слышал впросонках, как тот понукал лошадь, которая при этом сильно храпела.
В одно прекрасное утро, провожая в школу, мать вдруг сказала ему:
 – Ваня, ты не будешь против, если отец переедет к нам жить?
– А где он теперь живёт? – спросил Ваня.
– Он живёт в одной деревне с двумя дочками и маленьким сыночком. У них умерла мамка и он хочет приехать к нам жить вместе, – объясняла матушка, – он не только ихней тятя, он и твой; вы все ребята родные ему; вот и будем жить вместе и тебе станет поваднее.
Ванятка слушал мать и думал о своём: «Зачем нам чужие ребятишки «дорогого гостя», отца моего? Буду я с ними ссориться; мне достаточно деревенских ребятишек, а дома мне и без них хорошо».
– Ну что? Принимать гостей? – настойчиво спрашивала она. Он молчал, опустив нос в блюдечко с чаем.
– Что молчишь-то? – ещё настойчивее спросила мать.
 Он поднял голову и увидел блестящие от накатывающихся слёз глаза матери. Сердечко его забилось, как пташка в клетке, в горле что-то застряло и он не мог вымолвить ни единого звука. Матушка, видя его неловкое замешательство, трудным усилием воли улыбнулась, отчего из глаз её скатилась на побледневшую щеку светлая слезинка. Он никогда не видел её такой – не плачущей и не улыбающейся, а что-то и то и другое, и  понял, что она не спала ночь и была сильно взволнована. «Как мне её успокоить, что сказать ей?» – всё путалось в его ещё несмышленой головке и слёзы тоже накатывались на глаза. Наконец, он собрался и промычал, именно. промычал, а не сказал членораздельно: «П-па-усть е-е-дут!»
– Вот и хорошо … – и она погладила его по волосам. Он ощутил её твёрдую натруженную руку и уже спокойнее и внятнее произнёс:
 – Будем ждать «дорогого гостя» с ребятами.
– Какого ещё «дорогого гостя»? – повеселевшая, спросила мать, – Он – отец твой! И чтобы я больше не слышала ничего худого о нём! – окончательно заявила матушка и вышла в сени. Вскоре она снова зашла в избу приободрённая и не похожая на ту, что сидела напротив него за столом.
В этот день Ванятка пришёл из школы раньше обычного и первое, что увидел: у дома стояла лошадь, на которой приезжал «дорогой гость», отец; около саней стояли две девочки, одетые в тёплые одежды и валенки, в санях лежала груда вещей.
Прежде, чем пройти в избу, он боязливо остановился шагах в десяти от девочек, и, вспомнив утренний разговор с матушкой, понял, что произошло то, о чём она его просила утром: «Приехал мой родной отец со своими дочками, моими сестрёнками». Не раздумывая долго, он быстро пошёл к ним навстречу и, не остановившись, сухо поздоровался и прошёл мимо.
На его приветствие они ответили почти что вместе, а та, что повзрослее, сказала ему в след: «Это – Ваня!».  Молча он вошёл в избу, поставил на лавку портфель и ткнулся бабе Степанидев колени.
– Не тужи и не переживай, – успокаивала она его, – всё обойдётся, всё будет хорошо.
 Он немного всплакнул, но тут же вытер слёзки и сел рядом с бабулей на лавку. В большой комнате о чём-то говорили: там были мать и отец. Вскоре они вышли и отец, увидя сына, подошёл к нему, наклонился и сказал:
– Выше голову, Иван! Новая жизнь наступает. Не было ни гроша, да, вдруг, – алтын. Сестричек я тебе привёз, подружись с ними.
В этот момент сестрички появились на пороге; отец подозвал их к себе и стал знакомить: повыше ростом была Галя, а поменьше – Шура. Отец поставил всех посредине комнаты; как были все в одеждах, так и встали.
– Давайте руки! – скомандовал он, – Будем знакомиться и отныне будем называться братом и сёстрами, а мы отцом и матерью.
 И он взял обе руки и протянул их к рукам сестёр. Собрав воедино холодные ручонки, махнул головой матери; она подошла, и в один момент соединились все руки, - отца, матери, сестричек и сына. И матушка произнесла, глядя на образа:
 – Во имя Отца, Сына и Святаго Духа!
– Отныне, – сказал отец дочкам, указывая на матушку, – она для вас – мама, для  всех – мать, а я всем вам и Ване – отец, папа.
Так образовалась новая семья. Братишки здесь не было, он мал, его привезли позже. В доме вместе с бабой Степанидой стало восемь человек.
.             .              .
Братику Колю, которому исполнилось два годика и четыре месяца, Ванятка увидел впервые сидящим посреди комнаты на полу. Он что-то просил, не умея говорить, и потому кричал так сильно, что закладывало уши. Ему принесли бутылочку с соской, он резко отбросил её в сторону и, встав на колени, стал биться лбом об пол.
– Почему он так сильно ревёт и бьётся головой? – спросила мать старшую дочь Галю.
 – Не знаю, – ответила та, – наверное, Зорьку просит, собаку нашу, а, может, конфетку…
Мать взяла из буфета пару леденцов и подала ему. Малыш взял конфету и успокоился. Баба Степанида, сидящая рядом на стуле, качала головой и охала:
 – Ох, ох, батюшки вы мои, как же так нехорошо получается. Кто же допустил такое, чтобы мальчик бился головой об пол? Так может сотрясение быть. Разве можно, разве можно так!
И она позвала Колю к себе, тот промычал что-то под нос и отвернулся, но баба наклонилась и взяла его на руки:
 – Вот, какой мальчик! Хороший мальчик! Посиди у меня на ручках.
 Мальчик радостно взвизгнул, улыбнулся и остался сидеть у бабули на руках. А та нежно прижала его к своей тёплой груди и тихо утешала:
– Мой хороший, ешь конфетку, – взяла его кулачок и вместе с конфетой отправила в ротик.
Ванятка с интересом наблюдал эту живую картину, а думал о своём: «Вот теперь отошла коту масленица, не дадут мне спокойно почитать мои любимые книжки; буду вместе с бабулей и сёстрами нянчить братишку».
Нянчить братишку в начальный период его пребывания в доме ему не довелось, попросту говоря, не доверили, не мужское это дело, и он так же продолжал читать книжки на печи, правда, не всегда спокойно, вечерние крики парнишки его возбуждали; он волновался, а иной раз клал себе на голову подушку, чтобы не слышать бесконечного, почти истерического, ора.
Сёстры медленно, но вполне уверенно, устраивались на новом месте. Им поставили в большой комнате железную кровать, привезённую с прежнего жительства.  Небольшой стол в передней комнате был уже маловат, когда собиралось всё семейство за обедом или за вечерним чаем и ужином. Тогда отец привёз ещё и большой поместительный стол, за которым спокойно рассаживались все восемь человек. Стол же для занятий школьными домашними уроками и другими делами стоял в большой комнате; в доме теперь стало три ученика: Галя в четвёртом классе, Ваня – во втором и Шура – в первом.
Братишку Колю в основном нянчила бабуля, а в вечерние часы постоянно за чаем брала его на руки мать, на которую вскоре он громко кричал: «Ма-а!» Сестрицы удивились, а баба Степанида сказала:
 – Ну, вот и нашёл мамку свою.
Отец, кроме троих детей да небогатого скарба, привёз гончую собаку Зорьку, к которой, как выяснилось, был очень привязан Коля. Собака понимала, что мальчик мал, и позволяла ему потрепать себя за шёрстку, за уши и даже за хвост. Эта игра с собакой – изобретение отца. В прежнем доме, когда дочери уходили в школу, маленький, оставаясь один, ревел навзрыд. Отцу же некогда было занимать ребёнка и он случайно, сам того ещё не понимая, пустил в дом собаку. Завидев интересную «игрушку», мальчик решил потрогать её, а потрогав, радостно взвизгнул, засмеялся и стал просить, чтобы собачка была с ним рядом. Он активно играл с ней; Зорька позволяла ему делать с ней всё, что он мог с ней выделывать.
Играя с собакой, ребёнок никогда, почти никогда, не плакал, собака же привыкла к нему: она подавала ему игрушки, он был полон энергии и смелости в обращении с Зорькой.
Теперь, когда Коля просился посадить его на пол, он, по  привычке, думал, что к нему подойдёт собака. Собаки не было и он ревел и бился головой об пол и только с появлением Зорьки всё прекращалось.
Ванятке было вдиковинку видеть в избе собаку и при том такую большую, как Зорька. Как только она вбегала в переднюю, сразу же бросалась под стол, пронюхивала все углы и подходила к братику, который радостный, с широкой улыбкой на лице, сидел посреди комнаты. Она облизала его с ног до головы, а малыш только поморщился и громко не засмеялся, а захохотал. Эта встреча Ванятку поразила, и он думал лишь о том, чтобысобака не подошла к нему и не укусила, но собака подбежала, обнюхала его всего и мирно отошла к Коле. Он гладил её, таская за шёрстку, бил кулачком по спине и по мордашке, смеялся и взвизгивал от удовольствия. Собака же лизала его по лбу, по головке, видимо, довольная от понимания, что с ней играет живое существо, не приносящее ей ничего плохого; маленький человечек казался, может быть, ей щенком, какие у неё недавно были, которых по велению хозяина, у неё не стало.
Зорька, милая добрая собака! Сколько раз она приходила на помощь, когда братик начинал нервничать, плакать и биться лбом об пол, когда ни конфеты и ни пряники не помогали, и лишь нежное прикосновение собачьего языка ставило всё на свои места.
Вскоре Зорька стала и Ванятке другом. Она позволяла ему подходить к ней, гладить загривок, давала лапу, лизала руки. Зорька была умная собака, а гончии, как потом сказывал отец, одни из самых верных и достойных животных, каких только знает человек.
Ванятка трудно привыкал к новой обстановке, к новому порядку, заведённому когда-то отцом в отношении к дочкам; ему же многое было в диковинку, с чем-то он встречался впервые и никак не мог привыкнуть к тому, что заставлял егоделать отец. Он был для него всё ещё далёким человеком, почти что чужим. Долгое время, год или два, он стеснялся называть его отцом. Когда кто-то из сестёр говорил ему, мол, дай мне то-то и то-то или, – «Папа, возьми меня с собой…» и т.п., – он стеснялся так сказать и потому всё, пожалуй, всё, по отношению к отцу проделывал молча и как-то молчком, букой, как отец его называл в первый свой приход в дом.
За столом во время вечернего чая и ужина он теперь сидел рядом с отцом, правда, с краю, чтобы можно было, не спрашивать у него разрешения пропустить, выйти из-за стола.
Мать спрашивала, почему, мол, он далёк от отца, не называет его, как все, «папой», на что тот, помалкивая, уходил от ответа, а иногда говорил, что стесняется. Она уговаривала сына, но ничего не помогало, видимо, твёрдо укоренилось в нем представление о жизни без отца.
Домочадцы
Отец Вани, Алексей Дмитриевич Титов, уроженец крайнего севера Московской губернии, Сергиевого уезда, деревни Колошино, расположенной за рекой Дубной, среди труднодоступных болот, богатых дичью, и монастырских лесов с грибами и ягодами.
Частенько, вспоминая прошлое, отец рассказывал о Ленине и Троцком, которые приезжали на охоту к егерю Зайцеву. Хорошо помнил он, как семилетним парнишкой  ложился на сырую траву, прислонив ухо к земле, и слушал далёкий гул трясущегося по булыжной дороге иностранного автомобиля на колёсах со спицами, идущего где-то там, за несколько вёрст от деревни.
– Автомобиль въезжал в деревню, – говорил отец, – а мы, босоногие, бежали гурьбой ему навстречу.
Сказывал он и о том, как Ленин выходил после охоты и отдыха на крылечко Зайцевской избы и обращался к толпившейся у дома детворе с вопросами, учатся ли они в школе и чему их учат?, задавал задачи по арифметике на сложение и вычитание чисел и кто правильно отвечал, тому доставались от него конфеты – леденцы, которые потом разделялись между всеми поровну.
С малолетства полюбил отец природу и стал профессиональным охотником, охотоведом, заведовал охотничьим хозяйством; принимал любителей – охотников из Москвы. Сам постоянно бывал на охоте. «Жил в лесу», – с гордостью говорил он.
Он работал тогда старшим охотинспектором Московского общества охотников и ему поручили организовать центральную охотбазу и несколько небольших охотничьих домиков в местах весенней и осенне - зимней охоты. Эта работа занимала всё его время, и потому дети и домашнее хозяйство полностью лежали на плечах матери.  Хлопот ей значительно прибавилось.
Отец, понимая озабоченность матушки, собрал детей однажды в большой комнате и сказал:
– Вы понимаете, как материи трудно приходиться, а вы ей не помогаете; я думаю, что вы видите сами, а потому я хочу, чтобы вы  жили здесь, не как посторонние люди, как нахлебники, а были бы членами одной большой семьи, так что нужно и вам по дому что-то делать, особенно это касается вас, мои девочки. Вы можете и должны убирать комнаты и сени; подметать полы, выносить мусорное ведро, помыть посуду… Много всякой всячины. Помогайте матери. Тебе, сынок, я доверяю следить за собакой, чтобы не развязывалась и не бегала за какой - нибудь кошкой; покормить её можешь, не всё же матери это делать; Зорька будет к тебе ласковее, ближе, будет знать в тебе хозяина и при случае всегда вступится за тебя.
Он давал им на неделю конкретное задание, о выполнении которых они докладывали по субботам. Первое время Ванятка чужался сестёр и некоторые задания забывал выполнять, если они были совместными. Тогда старшая Галя заявила, что Ваня не хочет совместно работать и отец, ничего не говоря, давал ему другие задания, которые он должен был делать самостоятельно.
Старшая сестра Галя, по - старшинству своему, старалась руководить им и Шурой. Он же подобного руководства не желал и жаловался бабе Степаниде на плохое к нему отношение. Она, не разобравшись в чём дело, иногда выговаривала Гале,  обвиняя в предвзятости и поругивала её за ябедничество и самодовольство.
Брат сознавал, что живет в родном доме, где качался младенцем в люльке, и эта внутренняя гордыня заставляла его не повиноваться сестриным указаниям и частенько в порыве отчаяния заявлял ей, что она здесь пришлая и не должна хозяйничать в его доме. От таких слов ей конечно, становилось обидно и она, выйдя в сени, садилась в тёмный угол и на какое-то время предавалась воспоминаниям недавнего прошлого, уходя в себя, закрыв лицо платочком, плакала.
Однажды он заметил её плачущей, подошёл к ней и спросил:
– Галя, ты что, плачешь?
 – Да - а! – отвечала она, – Ты так говоришь обо мне, как о чужой, а я старшая тебе сестра.
Ему сделалось не по себе, и он стал извиняться:
– Ты прости меня, я так больше не буду.
– Да что ты?! Разве от тебя плохо?! Я действительно здесь, как чужая, приживалка какая - то. Пойми, твоя мать нам неродная, а родная наша умерла, её больше нет и никогда не будет. Заменит ли твоя мамка нашу, я не знаю, может заменит. Прости ты меня за мою грубость.
– Не плачь, Галя, – успокаивал её он, – моя мамка всё понимает, раз она взяла вас, значит вы для неё такие же близкие, как и я; отец – то у нас один.
Различные случаи нежелания что-либо сделать по дому или в огороде, а так же неуважительное отношение между детьми доходили до отца, и он ставил их всех в угол и проводил воспитательную беседу, после которой они дружно расходились и говорили себе, что так нельзя, надо помогать матери и не заставлять отца волноваться по каждому пустяку.
Матушка, в отличие от бабули, никогда не жаловалась отцу на детей, ей было легче что-то сделать за них самой, нежели попрекать их за нерадивое отношение к своим обязанностям, за чрезмерное увлечение уличными играми с ребятишками. В тоже время, он это чувствовал, мать с искренней  добротой относясь к приёмным дочерям, больше материнского внимания уделяла сыну. Она старалась это делать незаметно, но рано повзрослевшая, Галя каким-то особым чувством ощущала эту её нежную озабоченность по отношению к нему. Она проявлялась в том, что ему частенько  за столом уделяла больше внимания, чем им: наливала полнее чашку молока или отщипывала от пилёной головки сахара больший кусочек, давала по - сдобнее пирожок, по - мясистее  котлетку. С неменьшей нежностью и лаской она относилась и к братику Коле. И когда её особая любовь к родному сынку явно замечалась остроглазой Галей, ему становилось худо, терзало угрызение совести.
– Ма-а, не надо меня выделять, мне неудобно, ведь мы все равны.
На что она отвечала:
– Равны то вы равны, только они – девки, выйдут замуж и ищи – свищи их; вы же с Колей – мужики, наши кормильцы в старости, так что не взыщи и не думай ни о чём.
Сестрица Шура была Ване ровесница, лишь на два месяца постарше. Она ходила скромной симпатичной девочкой, в доме её почти никто не слышал и он стал с ней дружить, и они часто вместе играли, вместе делали домашние уроки, выполняли отцовские задания. Она, не стесняясь, спрашивала его, как сделать ту или иную задачу и он, насколько мог, помогал ей.
Летом в пору сенокоса предстояло заготавливать на корову сено, и отец с матерью брали их разбивать скошенные валки трав, потом сушить траву, ворошить сено. Брату не нравилось ворошить, особенно, когда нужно было идти с Галей, которая постоянно подгоняла делать побыстрее, -  он с ней нервничал и у него не получалось так, как надо. С Шурой же они ворошили сено спокойно без всякого соревнования, не подгоняя друг друга и дело спорилось само по себе.      
Ванятка быстро к ней привык, и они шли, как говориться, нога в ногу. Галя завидовала их дружбе и старалась иногда, как могла, где-то поднасолить, из-за этого у них с ней бывали стычки и даже скандалы. Всё происходило очень просто.
Баба Степанида любила от скуки, или от какой печали, заводить патефон. Летом она ставила его на подоконник, открывала на распашку окно и неслась буйная: «Вдоль по улице мостовой, шла девица за водой…» Рядышком с патефоном, крутить заветную ручку, она сажала всегда либо Ваню, либо Шуру. Галя ревновала их к бабуле и выговаривала ей – зачем, мол, этой мелюзге доверяешь обращаться с патефоном, не дай Бог, они что-нибудь сломают.
Иногда они сами просили бабу «поиграть в патефон», и она спокойно вынимала из-под кровати синий красивый ящичек и коробку с пластинками. Гале она почти всегда отказывала заводить патефон и та обижалась и на неё и на брата с сестрицей. Они тут были непричём, просто бабуля немного недолюбливала её за спесивый и резкий характер, о чём она говорила:
 – У Гали не отцовский характер, пожалуй, – матери, Антонины, а у вас Лексеев, спокойный, сдержанный.
Бабушка любила посидеть у патефона и послушать любимые песни любимых ею певцов и певиц: Русланову, Обухову, Лемешева, Козловского… Пластинок у неё накопилось «несчетное множество» – четыре большущих картонных коробки из-под «Дюшеза». Вместе с ней сидели и детки, слушали по нескольку раз отдельные песни до тех пор, пока не запоминались слова. Ванятка любил уже в те годы: «Вдоль по улице метелица метёт…», «Вижу чудное приволье…», «И кто его знает…», и на слух различал голоса Лемешева и Виноградова, узнавал, когда пели Бунчиков, Шульженко, Нечаев…
Будучи в хорошем настроении, бабуля подпевала голосам с пластинок, хорошо знала и слова всех песен.
Охотники
С приходом отца наш дом стал местом сбора Московских охотников. Охотники приезжали всю осень, два зимних месяца (декабрь и январь) весной – в апреле. Летом охотников до дичи и зверя не было, зато бывали охотника до рыбной ловли. Москвичи в основном останавливались на постой на два – три дня и тогда дом гудел, как улей.
Передняя комната была завалена рюкзаками, охотничьими ружьями, раскладушками и спальными мешками. Стол ломился от разных изысканных московских яств, водок и вин. Матушка постоянно хлопотала у стола: подавала тарелки, миски, чашки, ножи и вилки; ставила на стол отваренную в русской печи картошку с солёными огурцами и квашенной капустой; то и дело разогревала ведёрный угольный самовар.
Охотники  всегда любили поговорить, рассказать интересную быль на охоте, что-то приукрасить, что-то, как говориться, приврать, но всегда азартно, весело и со смехом. Ванятку занимали охотничьи рассказы и он ложился на печь и внимательно слушал всё, о чём говорили за столом. Иногда такие разговоры с рюмкой водки и за чашкой чая продолжались чуть ли не всю ночь и, чтобы не проспать раннюю порошу, некоторые заядлые охотники проговаривали до раннего утра. Затем уходили в поле и, придя с охоты частенько без добычи, уставшие до изнеможения, падали, во всей одежде на пол, подложив под голову рюкзак или  патронташ с ружейным чехлом и с храпом засыпали до вечера, чтобы снова сесть за стол и продолжать начатые с прошлого вечера разговоры. Теперь уже эти разговоры касались конкретного дела, только что прошедшего охотничьего дня.
Шум, гам и крики, из которых трудно было вычленить какую-то мало-мальски понятную речь, стояли в избе.
Сестры и братик с бабой  Степанидой закрывались в большой комнате, чтобы не слышать всего сброда горячей перебранки, сиюминутных впечатлений и сальных анегдотов и не дышать ядовитым дымом папирос. Ванятка лёжа на печи, набирался живого опыта родной русской речи, какой нельзя было найти в «Моих первых книжках».
Когда надоело говорить о приключениях на охоте, о повадках зверей и дичи, об охотничьих припасах: ружьях, ножах, и обязательно, – о собаках, тогда кто-нибудь из охотников вдруг запевал песню, её подхватывали другие и дом  становился похожим на вертеп, притон гуляющих мужиков.
Песни народные, плясовые ли, грустные ли, любил отец, и сын впервые среди охотничьего веселья услышал его звонкий чистый тенор. Он пел: «Во саду ли, в огороде девица гуляла…» Голос его вибрировал, переходил на плясовую мелодию и он, притопывая по некрашеному полу, увлекал своей удалью и размахом истинно русского человека.
Водка и вины выпивались, яства поедались, охотники уставали от разговоров и веселья, и расходились по углам отдыхать, чтобы по утру следующего дня снова идти в поле, в лес, по заячьей или лисьей тропе, увлечённые собачьей песней, песней любимицы Зорьки.
Постоянные охотничьи постои, посиделки и застолья вконец надоели матери и  бабуле, что и заставило их высказать об этом отцу за вечерним чаем.
– Лексей, – начала Степанида, – когда, скажи, прекратяться эти твои охотничьи сборища? Они не дают покоя ребятишкам; девочки не спят, Коленька ревёт, да и Ване, пожалуй, надоело выслушивать их дурацкий лепет.
– Ну, уж так и дурацкий! – вспылил отец, – разговоры охотников вам не понять, в этом наш азарт. А что касается пристанища, ты права, Степанида.
– Да, Лексей, надо бы как-то прекратить эти ночлежки у нас в избе, – вступила в разговор мать.
– Ты права, Маруся, – перебил её отец, – вот для чего я и строю охотничью базу, а Общество охотников по моему заявлению приобретает несколько заброшенных домов в дальних деревнях, где хорошие охотничьи угодья. Потерпите немного. С августа будущего года у нас не будут останавливаться охотники.
Сказать по правде, охотники мальчонке не вредили своими рассказами, шутками и прибаутками, наоборот, ему стало бы скучно без них и он по вечерам только бы и знал, что читать  при керосиновой лампе, да развлекать сестёр своими знаниями сказок, стихов и рассказов.
Время шло медленно и домашние уже забыли об обещании отца не пускать на постой в дом охотников, и они продолжали приезжать и так же выпивали и шумели. Охотники за эти развлечения платили деньгами, а отец получал деньги от Общества, хоть и небольшие, но деньги, которые как-никак всё же помогали в хлопотном семейном хозяйстве.
Свои охотничьи принадлежности отец хранил в приделке, где был буфет. Эти вещи интересовали сынка и он потихоньку от отца и матери трогал и рассматривал ружья, патронташ, шемпол и приспособления для снаряжения патронов: и порох, и дробь, и пыжи, - всё было ему в диковинку. Ему удалось разложить двустволку и он увидел блестящую внутреннюю часть стволов, а когда сложил стволы воедино с ложей, нажал на красивую пяточку курка. С трудом курок поддался ему и, когда произошёл щелчок, он понял, что нужно нажать на крючок, что расположен внизу под блестящей железной дужкой. Он это видел, как делал отец, когда разбирал ружьё, чтобы почистить его после охоты. Крючок под пальцем поддался без особого усилия и он нажал, - произошёл хлопок. Занятие понравилось Ванятке, и он несколько раз нажимал на курки и на крючки спуска: «гремели выстрелы». Ему стало всё ясно. Чтобы произвести выстрел, надо в стволы двустволки загнать патроны, сложить стволы в единую линию с прикладом, взвести курки, приложить приклад к плечу; левой рукой придерживать стволы, а правою руку держать на шейке приклада; взявшись осторожно указательным пальцем за крючок; закрыть левый глаз, а правым, через мушку, расположенную на конце стволов, пометить в цель; нажать пальцем на спуск; щелчок, – и «зверь убит».
Кроме двустволки на стене висело лёгкое одноствольное ружьишко. Ему было приятно играть с односволкой и «убивать» придуманных воробьёв и галок. Бабуля догадывалась, почему он после уроков пропадал в приделке, и однажды спросила:
 – Ты что в приделке делаешь? Смотри у меня! Не балуй с ружьями. Говорят, ружьё - то и не заряженное раз в год стреляет.
Он прислушался к словам бабули, однако дело своё знал и всегда, улучив момент, когда по нужде выходил в уборную, заглядывал на две  три минуты посмотреть или потрогать сокровенные ружья, а когда в доме никого не оставалось, полностью отдавался охотничьим ружьям и их принадлежностям. Постепенно он научился разбирать и собирать ружья; узнал, что такое цевьё, курок, колодка, спуск, что собой представляет калибр ружья. Попросить в присутствии отца, когда он собирался с охотниками в поле, потрогать его ружьё он стеснялся. Охотники же, видя желание мальчика потрогать руками какую-нибудь охотничью вещицу, частенько подзывали к себе, показывали и разрешали взять в руки. Они давали ему в руки и свои ружья. Ружья были разные, с красивыми рисунками на колодках и патронниках, с тёмными отливами стволов, приятным запахом лакированных прикладов.
Весной, кажется, в апреле, охотники большими группами и по одиночке приезжали охотиться на пролётную и болотную дичь, – гусей и уток. Приезжали на легковых машинах, мотоциклах с колясками, в которых везли подсадных уток, провиант для застолья, собак и зачехлённые ружья с патронами, аккуратно вложенными в специальные пояса – патронташи.
На размытых талой водой дорогах машины то и дело застревали в ухабах, буксовали в грязных лужах и детвора гурьбой выбегала помогать «толкануть» какого-нибудь «Москвичонка» за конфету или пряник, и в этом получали беспримерное удовольствие.
.             .              .
Молодой охотник Андрей, студент, приехал автобусом, на котором Ванятка с Олей, бабушкиной племянницей, трясся в Москву, и, он сначала, проклинал всё и вся на свете, но, когда остановился в доме и заговорил об охоте, трудности остались позади, их как - будто бы и не было.
На следующий день, придя с охоты, он похвастался перед Ваняткой  хорошеньким одноствольным ружьецом, подарком небезызвестного охотника, которого отец хорошо знал. При нём был полупустой защитного цвета вещмешок, где среди скромного провианта, лежала толстая в хорошем переплёте книга. В свободное время он читал эту книжку и Ваня ухитрился прочитать заголовок: «Охота в Подмосковье». Заметив интерес к книге, сдудент дал ему её подержать. В ней были необычные рассказы об охоте; а на отдельно вклеенных фотографиях изображены охотники с добычами.
– Нравиться охота? – спросил Андрей, Ванятка смущённо отвернулся, а тот настойчиво переспросил:
– Ну, что молчишь, нравиться?
 – Не знаю, – ответил он, – мне ещё рано охотиться.
 – Ничего не рано, бери ружьё и вперёд! И он протянул ему свою одностволку. Отбросив книжку, он сразу же схватился за ружьё. Оно было сравнительно лёгкое, как – будто сделано для малышей.
– Какое лёгкое ружьишко! – сказал Ванятка восхищённо.
 – Иностранное, бельгийская марка, двенадцатый калибр, – пояснил студент, – хочешь, дам стрельнуть?
 – Баба заругает.
– А мы от неё уйдём, спрячемся за амбаром и стрельнём.
Андрей убедил пацана потихоньку уйти за амбар и там совершить чудо, –  выстрелить из ружья. Он подгадал, когда на куст чернослива села стайка воробьёв, зарядил патрон, дал ему ружьё и прошептал на ухо:
– Прицелься получше и плавно спусти крючок, только прижми к плечу ложе, а то будет отдача сильная. 
Ванятка выставил из-за угла ружьё. Руки его тряслись от набежавшего откуда – то страха, ноги не чувствовали землю; он целился, но мушка уходила то вниз, то вверх, то куда-то в сторону. Наконец, он нащупал чирикающую стайку, палец дрогнул и произошёл оглушительный выстрел, при этом прикладом сильно ударило в плечо, отчего его мотнуло в сторону; он закрыл глаза.
 – Молодец! – закричал Андрей, – посмотри, штуки три убил мелкой дробью – то.
  Он побежал к кусту, на котором сидели воробьи. И действительно, они подобрали двух мёртвых и одного трепыхающегося воробышка. Ему сделалось жалко этого воробышка, жалко сделалось и тех убитых и он, ничего не говоря, отдал ружьё хозяину и медленно поплёлся к дому.
Андрей уезжая в Москву, оставил Ванятке свою книжку и сказал, что будет иногда приезжать к дяде Лёше, к отцу, на охоту и, когда он прочитает, возьмёт книгу назад.
Андрей приезжал потом несколько раз на охоту, и останавливался в доме. Он понравился всем: и матушке, и бабуле, и сестричкам, а Ванятка души не чаял в нём, в своём новом дружке охотнике, хотя охота ещё не столь увлекала его своей убийственной сутью. О книге же, которую  дал почитать, Андрей забыл. Он пытался ему её вернуть, но студент сказал, что дарит её Ване. Книга так и осталась лежать на полке возле божницы, напоминая о первом выстреле. Иван, будучи уже в годах, приезжая в родительский дом, неоднократно брал в руки, подаренную студентом - охотником книгу и перечитывал всякий раз полюбившийся с детства рассказ Николая Павловича Пахомова об охоте с гончими.
В ту пору, когда Андрей подарил ему свою книгу, Н.П.Пахомов служил директором музея в Абрамцеве. И спустя два десятка лет счастливый случай свёл его с тем замечательным писателем и охотником. Первая встреча произошла в старой московской квартире на Сивцевом Вражке, где он жил в одиночестве с книгами и писал статьи. Ему было тогда около девяноста лет, но старая охотничья закалка, не позволяла стареть: он выказывал себя бодрым, много шутил и за чаем с рюмкой хорошего коньяка захватывающе рассказывал воспоминания прошлой жизни. Особенно производила впечатление охота с гончими на волков, которая была очень популярна в послевоенное время. Напомнил ему о своём отце, которого он, кажется, немного знал и убедившись в том, что  не по рассказам Иван понимал об охоте, подарил ему свою последнюю брошюру «Гончие и охота с ними».
Н.П.Пахомов был не только крупным специалистом охотничьего дела, кинологом, он считался выдающимся музейщиком, хранителем Аксаковского очага в Абрамцеве и непревзойдённым знатоком его литературного наследия. Судьба распорядилась так, что Ивану фактически пришлось сменить Николая Павловича на музейном поприще, где тот проработал двадцать с лишнем лет, почти до самой кончины. Он по - существу являлся его первым и незаменимым учителем в музейном деле.

«Охотничья прививка»
Между тем дела отца по организации охотничьей базы Общества охотников и рыболовов постоянно налаживались. Отстраивалось центральное охотничье хозяйство; снимались на временный постой охотников дома в дальних деревнях, близ больших лесов, болот и реки Дубны, притока Верхней Волги.
Два таких дома нанимал отец у одиноких старушек в Закубежье и Сковородине. Обе деревни располагались недалеко от реки в хороших охотничьих угодьях и лесах, богатых грибами и ягодами.
Добрая половина дороги от Константинова до Закубежья проходила по болотистым топким местом, где и трактору то на гусеничном ходу пройти трудновато; она была выложена сплошняком из еловых, сосновых и осиновых брёвен. Ходить по такой гати можно либо в резиновых или яловых сапогах, пропитанных дёгтем, либо босиком, засучив до колен штаны. Весной и осенью, в охотничью страду, охотники до дичи добирались туда исключительно пешком. Машины могли проехать только по заморозку глубокой осенью или же летом в июльскую засуху. Тем не менее люди добирались до тех захолустных мест; ходили и оттуда в люди районный центр Константиново, ездили на лошадях: зимой – сани, летом – телега.
 Жизнь послевоенной деревни текла мирно от праздника до праздника, от престола до престола. Старушки соблюдали обычаи и традиции и передавали их молодым; в избах в божницах стояли иконы, горели масляные лампады, пожилые люди, ни на что не взирая, молились Богу, посещали единственную церковь в селе Шеметово, что на старом Троицком тракте между городом Загорском и селом Константиновом.
Отец, здоровый тридцатисемилетний мужик, хорошо знал все отдалённые и укромные места и местечки района и поэтому уверенно ходил и общался с природой, как со своим кровом. Он, казалось, жил в лесах, на реке да в болотах, бывая дома только по горячей необходимости, и своим присутствием и требовательностью привил сыну и сёстрицам уважение к себе как к самому главному человеку в доме. Конечно, нельзя не сказать, что уважение к нему было не меньше, чем к матери. Мать все уважали за её добрый покладистый характер, за её искреннюю любовь ко всем её чадам, а отца уважали, побаиваясь его мужицкой силы и вспыльчивости. И в отсутствие отца в доме чувствовали его присутствие. Отец мог наказать, мать этого не делала или почти не делала, хотя отцовские наказания ограничивались либо постановкой в угол на час другой, либо запрещениями выходить на улицу к играющим ребятишкам. Дети не боялись таких физических наказаний и исправно их выполняли; сильное воздействие имели словесные внушения, после которых частенько становилось стыдно за себя и, казалось, что вот, это последний нелепый необдуманный поступок. Ванятка не столько боялся, сколько стеснялся отца и, особенно, – его нареканий.
Время от времени отец говорил ему:
 – Ну что, сынок, не пора ли тебе выходить со мной на природу. Не всё дома сидеть да собак с ребятами по улице гонять. Надо охотничьи привычки исполнять, чтобы бездельем не заболеть.
В лето после окончания третьего класса Ванятка уже ходил с рюкзачком за плечами по пыльным просёлкам и лесным тропам. Как хороший помощник отца в его нелёгкой егерской работе, плавал  с ним по реке  на лодке. Тогда на реке Дубне, в двух километрах от Константинова, стояла небольшая электростанция, которая давала свет в дома близлежащих селений. Там, невдалеке от гидростанции, привязывались к деревянному настилу замками лодки местных рыбачков. Там же стояла и новенькая служебная лодка отца, на которую можно было навесить бензиновый моторчик и с удовольствием плыть по живописной речке, заросшей по берегам ивняком, бересклетом, чёрной и красной смородиной.
Тёплым июльским утром, взяв с собой небогатые рыболовные снасти, он с отцом и неутомимой Зорькой отплыли на вёслах вниз по течению к местам будущей охоты, проверить наличие оседлой птицы, утиные выводки, а так же осмотреть старые шалаши, укрытия на охоте по утке и гусю.
– Надо навестить наши новые охотничьи пристанища, – объявил отец, – готовы ли избы к принятию охотников? Август не за горами, скоро охотничий сезон.
В тихой заводи, отец наловил черпаком мелких рыбёшек, большими стайками плавающих по поверхности тёплой воды и сказал, что будем ставить жерлицы на щук.
Незабываемо это первое плавание на лодке по реке Дубне, которая в ту пору была полноводной, с обширными плёсами и чистой, как родниковой водой. По пути отец навесил на корму мотор и изредка его заводил, чтобы передохнуть от работы вёслами; на быстром течении мотор останавливали и открывалась необыкновенная красота этой дивно девственной малой реки Подмосковья.
Не торопясь, часа через полтора  два, приплыли к сильно заросшему кустарником низкому берегу. Здесь отец решил поставить жерлицы. Он насадил пойманных рыбёшек на крючки и поставил жерлицы по берегу на небольшом расстоянии друг от дружки, привязав свободные концы лесок к ветвям кустарника.
Недалеко от берега, где были поставлены снасти, река имела, некоторое сужение русла и через это сужение был положен плавающий мостик из брёвен, который привязывался верёвками к стоящим по берегам деревьям. Они осторожно причалили к мостику и Ванятка с нетерпеливой Зорькой вышел на берег, за ними последовал и отец, предварительно привязав лодку к тому же дереву, к которому был привязан мостик.
По узкому настилу из брёвен и хвороста они вышли на широкий простор, поросший густой осокой. Это была болотистая пойма реки, за которой на некотором возвышении виднелась деревушка. Шли гуськом: впереди бежала, обнюхивая траву и кочки, Зорька, за ней осторожно с длинной палкой в руках уверенно шёл отец. По сторонам то тут, то там выпрыгивали из осоки и порхали кулички, которые сильно возбуждали собаку и она то и дело вставала в стойку и  провожала их безучастным взглядом.
– Вот и Сковородино, – сказал отец, – наконец, дошли – доехали, скоро будем дома пить чай.
Они вошли в поместительный дом, окнами глядевший в сторону реки. Их встретила старенькая женщина, похожая на бабку Степаниду, но намного старше.
 – Чай, в дороге то намаялись, устали? – спросила она, – я, пожалуй, самовар заведу.  И она поставила на шесток русской печи видавший виды медный самовар, зажгла щепу и бросила в трубу несколько горстей древесного угля.
Не успев выложить на стол свои скудные припасы, зашумел самовар, выбрасывая из-под конфорки свистящие клубочки пара.
 – Чай-то, я смотрю, у вас магазинный, а мы пьём морковку, да сушёные яблочки, – ставя на стол самовар, разговорилась старушка, – у нас магазин-то где? В Закубежье, да и там хорошего чая-то не бывает, живём, как в берлоге, не свету тебе, не радости; болото да река…
– Теперь, Марфа, – перебил её отец, – скучать не будешь, будут ездить охотники, всё по - веселее будет, глядишь и чайком угостят хорошим.
– Да, уж! – только и произнесла Марфа.
– Да ты садись с нами за компанию, – пригласил её отец, – посидим, чайку попьём, поговорим о том, о сём. Он подошёл и, взяв её под локоть, подвёл к столу.
– Садись, садись, не бойся!
Отец с Марфой долго говорили о всякой всячине, что Ване было не очень интересно, и он, выпив чашку чая с баранкой и съев сваренное вкрутую под крышкой кипящего самовара куриное яйцо, вышел из-за стола и выбежал на улицу.
Деревня. Старая захолустная русская деревня с пустующей одинокой слободой набросила на него, словно холодное одеяло, звенящую тишину и небывалую грусть. Ванятка тут же вспомнил родную весёлую деревушку, ребятишек, затеи, купанье в бочашках и пруде, и ему сделалось не по себе. Первое, что пришло в голову: «Смогу ли я здесь пробыть два три дня, как сказал отец?» И время потянулось вечностью.
Дом Марфы показался ему огромным с пятью окнами по улице. Он был сложен из столетних брёвен, на крыше красовалось приятной глазу с резьбой слуховое окно. Покрытая дранью крыша местами позеленела от времени, но ещё крепко и надёжно держалась.
Он присел на ступеньку чуть покосившегося крылечка. Подбежала Зорька и с храпом ткнулась носом в его колени.
– Зорька, милая, – шептал он, гладя её по голове, по загривку, по обвисшим ушам, – как же мне тут скучно, невозможно, пойми. Она лизнула в нос, как бы соглашаясь с его словами.
Когда он зашёл в избу, там всё ещё  пили чай, вернее, уже не пили, а разговаривали о картошке, о корове , о пчёлах…  Марфа, увидев парня в створе двери, предложила выпить «холодненького топлёного молочка с пенкой», отчего он не отказался и снова уселся напротив отца за стол. Только теперь он увидел смолистые, почти не обработанные, брёвна стен, широкую матицу потолка и пилёный под доску потолочный накат. Пол покрывали невероятной ширины, толстенные доски ручной распиловки. Да и весь дом, показался мальчонке, был сложен на века, по крайней мере, – на долгие, долгие годы.
– Как думаешь, Марфа, – спрашивал отец, – сколько раскладушек можно здесь поставить?
– А, хто ево знает, сколь? – отвечала старушка.
– Штук семь поставим, нормально? – добивался отец.
– Ставь сколько хошь.
На том и закончилась их беседа, и отец предложил сыну отдохнуть на сеновале, отчего он отказался и взял из своего рюкзачка книжку, которую подарил Андрей.
– Вон оно што! – оживился отец, – Правильно, похвально, что ж, читай; про охоту – это хорошо, может, из тебя что-то и получится.
Они спали на сеновале и сын с наслаждением вдыхал аромат свежего сена. Ночь стояла тёплая; полная луна, почти, как большой круглый фонарь, освещала землю, а по всему тёмному небу светлячками блестели далёкие звёздочки.
Два дня, проведённые в доме старушки Марфы показались Ванятке полным мучением. Он не знал, что делать, куда себя девать. Сидел на лавке перед окном и считал, чтобы убить время, сколько у курицы, гуляющей у дома, цыплят; глядел в бесконечную даль и думал, когда же придёт отец, ушедший осматривать охотничьи угодья.
Да и старушка куда-то запропастилась: ушла на болото убирать скошенную осоку. Книга, которую Ванятка вначале читал с упоением, стала надоедать; на улице – ни души, только куры, да утки с гусятами гуляют. «Где же люди?» – спрашивал он себя, и отвечал:  «Наверное, их здесь нет, деревушка  то – пять дворов». И всё же люди там были. Проехал на лошади в телеге обросший мужичок в дряхлом зипунишке и старенькой кепчонке, прошла – промелькнула, за окном дородная девица с вёдрами полными воды, пробежала голосистая собачка. Всё! Ему сделалось тоскливо, хотелось всплакнуть от того, что не нашлось нужных слов отцу оставить при нем Зорьку. «Нет! – подумал он, – Отец не оставил бы мне собаку; она нужна ему в обходе».
Так и сидел, пока не пришла Марфа. Она поинтересовалась тем, как ему здесь? Не скучал ли, не голодал ли? Ответил ей, что чувствовал себя хорошо, что не голоден, что пил молоко с хлебом, что читал книжку.
– Ты бы погулял, сынок, – предложила Марфа, – а я поставлю самовар и яичек тебе свеженьких сварю, погуляй, у нас тут просторно.
– Ладно, – сказал он, направляясь к двери.
– Ну вот и добре; погуляй, погуляй, я позову к ужину то.
За ужином старушка поведала, что отец придёт завтра, а сегодня на ночь он остановится у своего приятеля в соседней деревне:
 – У него что-то неладное с телёнком, а Лексей Митрич как зоотехник решил ему помочь; так что ты, милый, не беспокойся, спать будешь со мной в избе, постелю тебе на печке, там потеплее.
На родине родителей
Отец пришёл непоздним утром, сказал:
 – Пойдём с тобой в Ворсково, в родную деревню твоей мамаши; дом, где она жила, сгорел в начале тридцатых, сгорел дотла. Вот тогда дед твой Кузьма с бабой Татьяной пошли по миру, собрали, что могли и купили у своего свояка подешёвке в Чиркове дом. А в Ворскове после пожара осталось три дома, в одном из них живёт мой старый приятель, старичок Акимыч, рыбак и пчеловод.
До Ворскова они шли просёлками и какими-то тропами, через заболоченный луг и ржаное поле. Деревушка в три или четыре дома смотрела почти в реку Дубну; на окраине, где стоял когда-то скотный двор, лежало круглое зеркало пруда. Дом Акимыча располагался ближе к полю. Старичок встретил их с дымарём в руке и в накинутой на голову сетке. Вокруг него вились и кружили пчёлы.
– Не бойтесь, они у меня не кусаются, – объявил Акимыч, – заходите в дом, самовар у меня ещё не остыл, мёд свежий, только что снял пару рамок.
В просторной избе стоял большой агрегат, похожий на бочку, на столе лежали, заполненные мёдом рамки, резко пахло мёдом и цветами, в распахнутое окно залетали пчёлы, набрасываясь на отнятый у них с ульев мёд. Акимыч их отогнал полотенцем и прикрыл окно.
– Ну вот, присаживайтесь, будем разговляться медком, – улыбаясь предложил пчеловод, снимая с головы пропахшую пчёлами и мёдом сетку. Сынок то у тебя большой, Митрич, – продолжал Акимыч, – помощник растёт, всё две руки, какие-никакие, а ручонки; вон какие! И он взял его руку и пожал в своих грубых и тёплых ладонях
– Как телок-то? – спросил Акимыча отец, – оклемался?
– Ничего, встал бодрый, попил молочка, гуляет на лужку.
Сын понял, что отец оставался у Акимыча выхаживать заболевшего телёнка и вот теперь он уже гуляет как ни в чём не бывало.
Акимыч усадил сынка за стол и поставили перед ним большую тарелку сотового мёда и несколько крупных кусков ржаного хлеба. Отец сел с Акимычем чаёвничать. Тут же появилась бутылка самогона и малосольные огурцы в миске.
– Давненько не видались мы с тобой, Митрич, – дрожащим тенорком, словно плача, проговорил Акимыч, – не грех со свиданьицем то и выпить по единой. Он налил из бутылки сначала себе в стакан, затем отцу.
 – Она у меня не балованная, самогонка – то, медовая, как янтарь, – хвалился хозяин; выпивал и крякал, как подсадная утка.
 – Действительно хороша, Акимыч, – похвалил хозяина отец, – а у нас, ведь, в деревне в Колошине, завтра престольный праздник, Ильин день.
– Да, да, я, чай, забыл! – спохватился старик и налил по второй, -Ну, во имя Отца и Сына, и Святого Духа!
 Выпив по второй, приятели разговорились.
Ванятке было в диковинку видеть мёд, который он никогда не пробовал и не знал, как с ним обращаться.
– Что ты сидишь то, милый? – обратился добрый Акимыч, – бери одной рукой кусочек соты, второй хлебушек, и – в рот, вощину выплёвывай в блюдечко, хлебушком макай мёд в тарелке и ешь его, ешь, не бойся и не смотри на нас. Мы выпьем немного, поговорим, отдохнём, а там и дальше с папаней двинетесь.
 – Пойдём на мою родину, – сказал отец, – мать навещу с братом, заодно попразднуем.
Мёд очаровал его своим ароматом и вкусом. Разве можно было сравнить его с конфетами и сахаром, с теми сладкими вещицами, которые он знавал и едал с младенчества. Мёд – это такое наслаждение, которое трудно передать словами, а тогда в пору первого к нему прикосновения  не было, кажется, ничего вкуснее на свете ни раньше, и ни позже. Вкус меда до сих пор стоит у него во рту, как эталон земного блага.
После выпитого самогона и чая с мёдом, отец прилёг на лавку вдоль окна отдохнуть. Сказал, что вчера допоздна возился с телёнком, отпаивал его каким-то снадобьем, не спал прошлую ночь, а теперь часок другой решил вздремнуть. Заботливый старичок посоветовал мальчонке не выходить на волю; там, мол, ветерок и после мёда можно простудиться; он тут же вынул свою книжку и стал читать, как вдруг откуда ни возьмись налетела пчела и стукнула его в лоб. От болезненного укола жалом пчелы малый вскрикнул. Отец вскочил с лавки:
 – Что с тобой, Ваня?
 – Пчела укусила! – хныкнул он.
  – Не плачь, вот оно жало-то! – и отец вытащил пчелиное жало и бросил его к порогу.
 – Рукой не три, – сказал отец, – а то будет шишка; на вот тебе медный пятак, приложи к тому месту, где укус, и так держи, - пройдёт.
Пришлось отложить книжку и держать монету, приложенную ко лбу, то одной, то другой рукой. Так и держал до тех пор, пока отец не встал с лавки и не сказал:
 – Что ж, делу время, потехе час; пора нам, Иван, плыть дальше. А пойдём мы с тобой на мою родину, в Колошино; у мамаши побывали, надо побывать и у отца, собирайся – пошли.
Они пошли в то место, где оставили лодку, не заходя в Сковородино. Лодка стояла не тронутая, как её привязал отец. Зорька и сын сели на свои места у носа, отец – на вёслах к ним спиной.
– Надо бы нам проведать снасти, – сказал он, – наверное, попалась кое-какая рыбёшка; пожалуй, заведу мотор, плыть-то против течения.  Он завёл мотор и лодка, подпрыгнув, быстро полетела вверх, разрезая носом воду и бросая в лицо серебристые капли. Ванятка не успел оглядеться по сторонам, как оказались около поставленных жерлиц. Отец заглушил мотор и уже на вёслах подплывал к снастям. Улов оказался приличным: он снял штук пять хороших щук и одного линя. 
«Вот так улов!» – подумал Ванятка и спросил:
– Тятя, а что это за рыба?  Отец объяснил ему, какая рыба попалась на жерлицы, и сказал, что придём в деревню к престолу с добычей, – будет у нас и жаркое и уха. А его бросило в жар оттого, что неожиданно назвал отца впервые тятей.
Уложив аккуратно рыбу на дно лодки, отец развернулся и они снова поплыли по течению. 
– Теперь пойдём, – обратился к нему отец, – в Заболотское озеро; его соединяет с Дубной речушка Чёрная. Чёрная речка потому так называется, что она течёт по торфянику, по чёрной земле, вот и кажется вода чёрной; на самом-то деле вода в ней кристально чистая и очень мягкая.
Чёрная речка оказалась мелкой и настолько узкой, что нельзя было  грести вёслами. Отец сошёл на берег, нашёл там достаточно длинную сухую палку и этим палкой-колом стал управлять лодкой. 
– Озеро тут недалеко; пройдём бобров, – пояснил он, – а там – рукой подать…
Путь по речушке был самым трудным. Сначала дорогу перегородила толстая свежая осина, упавшая всей огромной кроной в реку. Отец остановил лодку, сказал:
– Плыть дальше нельзя; бобры хорошо поработали. Вот они какие эти лохматые грызуны! Дерево свалить им ничего не стоит. Это – барьер, преграда перед домом; вон, видишь впереди стоит какой красавец. И он увидел гору сучьев, хорошо сложенных частью на берегу, а частью в воде. 
– Что это, такой дом? – спросил сын. 
– Такой дом! – твёрдо ответил отец. – Бобры живут в основном в воде, ловят рыбу и её едят, они хорошие рыболовы; выходят и на берег, потому и дом так сделан.
Ванятку восхитили и бобры, и домики (хатки, как их называл отец), и вся эта непонятная лесная, болотная и речная быль.
– Что же теперь делать? – спросил он.
– А ничего, – ответил отец, – будем понемногу вытаскивать лодку на берег и волоком протянем её через бобровые завалы на чистое русло речки.
Тянуть волоком лодку оказалось делом тяжёлым. К тому же между ними постоянно вилась собака, которую нельзя было отпускать далеко; она могла напасть на бобров. Сын же, мужичок достаточно сильный для своих годков, старался изо всех сил помогать отцу вытаскивать лодку в чистое русло.
– Ах, черти, сколько навалили хороших дерёв, – ругался отец, – знать, целый город хотят построить; ну дай Бог, дай Бог!
И он почувствовал радость в его словах. Отец радовался оттого, что эти бобры были, как он потом узнал, его детищем. Их, оказывается, завезли из Канады, а отец выпускал их в эти места, похожие с теми, что были у них на родине.
Наконец, они выбрались на чистое место и свободно поплыли к озеру. Солнце горячими лучами своими припекало Ванятке спину; над головой чуть ли не роями жужжали мухи, слепни и комары.
Казалось, ничто не помогало отбиться от назойливой своры и даже Зорька в своей шубе не могла спастись от слепней. Они находили такие места на теле, где трудно было достать их рукой, а собака уже размахивала хвостом, как кнутом. Прорвав буйную зелень тростника, камыша и осоки, лодка вмиг вышла на водную гладь озера
Вот оно дивное озеро! Огромная гладь, какой ему никогда не приходилось видеть, растилалась перед его взором. И тут же небольшой страх овладел Ваняткой, и он подумал: «Вдруг лодка перевернётся… и тогда? Что тогда? Не выбраться нам из такой воды». Стояла тишина: ни ветерка, ни лёгкого дуновения воздуха, - ничего не беспокоило воду, она чуть лишь покачивалась от незначительного движения лодки. Отец отложил в сторону свой кол, которым управлял лодкой, и спокойно сел у кормы.
– Смотри, какая вода, Иван! – сказал он. Вода была настолько чистой, что через толщу её виднелись коряги и какие-то палочки, лежащие на земле, а чуть выше плавали разные мелкие рыбёшки.
– Что это там? – спрашивал он.
– Это водоросли, водные растения. Тут раньше, когда я был в твоём возрасте, – рассказывал отец, – плавали красивые зелёные шары; мы, бывало, ныряли и доставали их, они размером с футбольный мяч, который гоняют по лужайке ногами. На солнце их высушим и гоняем ногами, так играли ими, как мячами, таких шаров нет нигде, только в нашем озере; вот оно какое озеро то.
– Вот бы найти сейчас такой шар! – обрадовался сын, но отец разочаровал его: – После войны почему-то пропали эти шары, видно, у них судьба такая.
– Тут, наверно, и водяные водились?
– Какие водяные? – засмеялся отец, – Водяных здесь никаких нет, они в сказках, а вот щуки большие водятся, ловить их можно только сетью, да острогой бить.
– Как это острогой? – заинтересовался сын.
– Вилы знаешь?
– Да!
– Вот и острога такая же, как вилы, только чуть поменьше. Охотник за рыбой, вот, как мы, например, плывёт на лодке и видит в воде большую щуку или линя, тогда он резко ударяет, вонзает рожки в тело рыбы, и вытаскивает её в лодку, а чтобы она не соскочила с рожков, на них, как на крючке, есть похожий зубчик. Острогой бьют рыбу ночью с фонарём, рыба ночью спокойная, спящая. В лодке обычно двое: один светит фонариком, а второй держит наготове острогу; как только появиться на свету рыба, её и бьют.
Сын внимательно слушал рассказ отца, пытался не пропустить ни одного слова, и не удержался, спросил:
– И ты бил?
– Однажды бил с Акимычем, с дедом, у которого чай с мёдом пили, только я не люблю такую охоту, браконьерство это.   
Слово «браконьерство» ему было не понятно, но он уловил в нём один смысл: так нельзя охотиться, вредно для рыбы и зверя.
Любоваться с лодки водным простором озера было до бесконечности приятно. Ванятка видел, как пролетала стайка уток и упала далеко в камыши, а рядом с лодкой появились круги на воде; оказывается, это мелкая рыбёшка их наводит, крупная же рыба плескалась. 
– Гуляет крупная рыба, – пояснил отец, – тепло, вода тёплая, вот и гуляет, она любит такую воду.
Налюбовавшись озером и немного отдохнув от трудной дороги, они причалили к заросшему осокарём берегу, где была удобная небольшая песчаная отмель. ни вытащили лодку на берег опорожнили  от содержимого, и перевернули её днищем вверх.
Деревню Колошино от озера разделял большой полупустынный луг, на котором паслись местные коровы и овцы. Солнце спускалось к раннему вечеру, когда отец с сыном подошли к дому. Большой деревянный родительский дом отца о пяти окнах по улице стоял почти посредине деревни несколько особняком, углубившись двором в развесистый яблоневый сад. Такое расположение, придавал ему, видимо, широкий пруд перед окнами, в котором плавали белые и пёстрые утки и серые домашние гуси.
День отстоял жаркий, без дождя. Парило. 
– Дождь, пожалуй, будет, с грозой, – сказал отец, – видишь, как парит, в ночь ударит.
Их встретила старушка, небольшого роста – мать отца, новая бабушка, которую Ваня видел впервые. Навстречу вышли молодой мужчина с чёрной, как смоль, бородой и не менее молодая женщина. Ванятка очень стеснялся, и потому лицо его горело огнём. Отец же представил сначала Ивана, а потом назвал родных так, как он должен с этого дня их называть: баба Шура, дядя Петя, тётя Нюра.
Баба Шура, маленькая шустрая, похожая на Зорьку, старушка взяла его за руку и повела показывать дом; отец с дядей Петей пошёл в комнату; тётя Нюра взялась за приготовление стола.
Вскоре все собрались вместе в большой светлой комнате, во многом похожей на комнату в чирковском доме. Баба Шура укоризненно обратилась к отцу:
 – Поди, собаку то бросил и не подумал накормить; вы рассаживайтесь пока, а я задам что-нибудь собаке. 
Садиться за стол пока не стали, отец сказал тёте Нюре, что в рюкзаке лежит свежая рыба и что неплохо было бы её поджарить, на что тётя Нюра, улыбаясь, ответила:
 – Алёша, а ты не мог бы сам разделать и поджарить рыбу-то, ты у нас в этом деле незаменимый. 
– Что ж, коли такое дело, – и отец занялся приготовлением пойманной в реке рыбы.
К Ванятке подошёл дядя Петя и тихим мягким голосом, каких ему не приходилось слышать раньше, позвал к себе. Он показал свой угол, отделённый от большой комнаты дощатой перегородкой, где стоял небольшой стол, на котором лежали книги. Одна из них была очень толстая, примерно такая же, что он листал когда-то с Серёжей в его доме, и не стерпел, чтобы не потрогать красивый переплёт.   
– Любишь книги, Ваня? – спросил дядя, – Поди и читать умеешь? В каком ты классе учишься?   
– В третьем, – тихо ответил он, – читать умею разные книжки.   
– Это Библия, её тебе ещё рано читать, да и придётся ли читать когда-нибудь?
– А что такое Библия? – почти перебивая дядю Петю, выпалил он.   
– Библия? – он положил свою тёплую руку на детскую голову, – Библия, мой друг, книга серьёзная, с ней не сравниться ни одна теперешняя книжка; это – Святое Писание, идущее от Бога; прочитать её может только одержимый.   
– А вы её прочитали? – допытывался племянничек.   
– Нет, Ваня, не прочитал, но читаю, трудно её читать, не будучи уверенным в себе и не веря в Бога. Надо верить, тогда всего достигнешь, всего добьёшься.
Дядя Петя показал ему различные вещи, какие находились в его комнате. Запомнились икона с красивым молодым ликом в золочёной оправе, стоящая на полочке в красном углу, и горящая лампада, подвешенная на цепочках перед иконой. Он показал еще шашки и шахматы и сказал, что научит в них играть. Подобных игр он не знал раньше, и потому с нетерпением ожидал той минуты, когда дядя станет с ним заниматься. А покамест дядя решил свести Ваню в сад, где среди яблонь стоят ульи и летают пчёлы. Он сказал, что боится пчёл, так как его уже одна ужалила в лоб у старика Акимыча. Дядя посмотрел на лоб и обнадёжил:
– Ах, беда какая, до свадьбы заживёт!
В сад они так и не пошли. Пригласили к столу, где вкусно пахло жаренной рыбой, свежей картошкой и малосольными огурцами. Дядя Петя поставил на стол графинчик – петушок, из клюва которого выливалась в стаканы светло-жёлтая жидкость.   
– Медовуха? – спросил отец.   
– Медовуха прошлого года, – ответил дядя, наливая в стаканчик и ребенку, – хороша, стерва; так и пьётся, так и пьётся!   Щёки его горели румянцем, глаза блестели; он был рад гостям. 
– Выпьем, помолясь! – предложил Пётр, – Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа! С праздником! Завтра Илья Пророк; Илья то Пророк два часа уволок, лету конец!
  Выпили, стали хвалить Петра за достойный напиток. Сладко-горькая жидкость была Ванятке не по вкусу. Он отставил стаканчик в сторону и взял со сковородки кусочек жаренной рыбы. Баба Шура подкладывала ему то салат, то свежею картошку с огурчиком то пирожки; он уже ничего не мог есть, когда предложили чай с мёдом в сотах.   
– Покушай, покушай, – уговаривал дядя.
– Не стесняйся, чай, ты дома, нигде- нибудь, – вторила ему тётя.
– Ешь, ешь, сынок, – умоляла бабуся.
Братья и сестра разговорились; баба Шура вышла на двор к скотине, а Ваня потихоньку выскользнул из-за стола и уселся в старое кресло, в котором через некоторое время под громкие разговоры взрослых уснул. Сквозь дремоту услышал, как тётя Нюра прошептала:
– Поди, умаялся, сердешный, с непривычки то.
Утром следующего дня пришёл малыша разбудить дядя Петя. Он наклонился к нему и потихоньку сказал, чтобы  одевался и шёл в сад. Ванятка вышел на крыльцо и очутился в объятиях яркого солнечного света. Солнце играло переливами в ярко-зелёных и влажных листьях сирени, бросая на землю строгие тени от домов и деревьев.
Вдоль деревни то в одну, то в другую стороны проходили полусонные парни и девки, бабы с вёдрами по воду, гуляли полубездомные собачонки. Земля и трава у дома были мокрые, по всей видимости, ночью прошла гроза.
– Поди сюда, Ваня, – позвал дядя, открывая калитку в сад, – покажу тебе моё сокровище, смотри, сколько здесь ульев и в каждом пчёлы.
Он насчитал двадцать ульев, расставленных между яблонями и сказал, что боюсь пчёл, на что дядя ответил:
– Вот тебе сетка, одень на голову, она защитит от нападения пчёл. 
Сетка защищала не только от пчёл, но и от комаров и мух, которые в большом количестве вились вокруг головы. Дядя подвёл его к улью и снял с него крышку. Внутри стояли рамки, заполненные мёдом, по ним ползали пчёлки, множество их летало над ульями, над ними. Дядя подымил на них из дымаря и они успокоились. Он вынул одну рамку и показал ему. Она была полностью заполнена мёдом и залеплена светло-жёлтой пеленой. Ванятка с любопытством смотрел на этих маленьких тружениц, а они то и дело вылетали из маленькой щели, летка, расположенного внизу улья и залетали туда вновь. Те пчёлы, что залетали в леток, приносили чудодейственный нектар, а те, которые вылетали, – летели за взятком.
– Видишь, сколько тут пчёлок и каждая трудиться, улетая за километры от своего домика, – объяснял  дядя Петя, – чтобы собрать нужную пыльцу с цветка и принести целительный нектар.
– Сколько тут пчёлок? – не удержался племянник спросить у дядя Пети.   
– Много, несколько десятков тысяч и каждая приносит в домик по маленькой капельки мёда, вот и подумай, как надо трудиться, чтобы собрать столько мёда, как в этой рамке? Много, очень много! Вот, как надо трудиться, Ваня! Если бы и люди трудились, как эти пчёлки, – продолжал дядя, – земля была бы раем, а то ведь у нас, как в той поговорке, – один с сошкой, а семеро с ложкой; пчёлы не любят лодырей, бездельников, они их бьют, их трутнями называют; у людей тоже, кто не трудиться, тот трутень, дармоед, даром хлеб ест.
Он улыбнулся и довольный продолжал:
 – А я тебя, паренёк, парным медком хочу попотчевать; парное молочко-то пивал, поди, а медок парной не едал; вот она, рамочка-то.
 И он ещё раз показал ему запечатанную сплошь рамку. Паренек осторожно взял в руки рамку, сказал, что она тяжёлая, и после того, как дядя закрыл улей, отдал её ему.
Они вошли в дом. Солнце рекой заливало поместительную комнату с широким столом, где уже во всю шипел пузатый самовар. Дядя позвал тётю Нюру; та принесла и поставила на стол большое блюдо, в которое дядя Петя положил рамку. Тонким ножом он снял плёнку и разрезал рамку с мёдом на квадратные куски. Один из самых «жирных» кусков дядя Петя положил Ване в блюдечко. Он ел парной медок, запивая его чаем. Ничего более ароматного и вкусного он никогда до этого не едал, если не считать вчерашний чай у Акимыча.
Пришёл отец, сел за стол и сказал, чтобы  не особенно налегал на мёд, «он коварный»; в такую жару с ветерком можно «простыть, вплоть до воспаления лёгких». Тётя Нюра с отцом, баба Шура и дядя снова выпили с праздником Ильи Пророка, и вспомнили прошлое, довоенные годы, а дядя Петя взял племянника под локоток и увёл в свою комнату, где стал учить игре в шашки и шахматы. Шашки он освоил сразу и они сыграли несколько партий, из которых все остались за дядей, и сказал, чтобы он не расстраивался, побольше тренировался и почаще играл.
– Возьми эти шашки с собой и играй там с папашей, – и дядя Петя протянул ему картонную с черно-белыми квадратиками доску.
– Да-а, – протянул он, – с ним разве сыграешь, тятя всегда занят.
– А ты научи кого-нибудь из своих дружков играть; это занятие полезное, развивает мозги, улучшает сообразительность.
Пока дядя Петя наставлял его, он подумал о Серёже: с ним-то у него получится игра.
Шахматы для Ванятки были сложноваты и он почти ничего из них тогда не запомнил, кроме, может быть, пешечных ходов, да удивительное скакание коня буквой «Г» через любые фигуры независимо от ранга. Если коню даётся возможность хорошо шагнуть, он может снять с поля саму королеву, то есть царицу. Дядя Петя был с ним любезен и ласков, чувствовалось, что он ему по-своему понравился, также постоянно находил возможность чем-нибудь его удивить. И тем не менее больше всего удивила тётя Нюра, когда она взяла в руки гармошку и стала на ней играть и залихватские плясовые и протяжные песенные. Дядя Петя, не уступая сестре, под её игру вдруг пошёл в пляс и спел несколько частушек, особенно запомнилась одна, от которой он искренне рассмеялся:
Заболотские девчата.
Приходите к нам гулять.
У нас трактор отелился,
Молочко будем хлебать.
А тётя Нюра, истово улыбалась, довольная и радостная, продолжала «наяривать» плясовую мелодию. Отец толкнул тихонько её в плечо и попросил сыграть песню. Зазвучала красивая с переливами мелодия:
– Чудный месяц плывёт над рекою, – запел чистым голосом отец. 
– Всё в объятьях ночной тишины, – подхватил дядя Петя и уже вдвоём продолжали: 
– Я сижу и любуюсь тобою, всё тобой дорогая моя.
Ванятка с увлечением слушал ту песню, в которой пелось о любви и страданиях девушки и неверного парня, что «навек её жизнь погубил.
У раскрытых настежь окон собирались деревенские, просили выйти на улицу, повеселить народ. Тётя Нюра, дядя, а затем отец и он с бабой Шурой вышли на крыльцо. На лужайке, напротив пруда, весёленькие тёти и дяди, парни и девки затевали пляски. Тётя Нюра азартно заиграла Елецкую. В пляс пошли две пары; остальные создали живой круг, удивлённо смотрели на гармониста и любовались плясунами. На гулянье подходили мужики и бабы, молодёжь и ребятишки. Образовалось довольно большое сборище.
Один парнишка подошёл к Ванятке и спросил, чей, мол, он буду, из какой деревни?
 – Из Константинова, – ответил он.
– А-а, стало быть, из района, – почему-то паренёк оживился, – давай знакомиться, меня зовут Игорь, а тебя как?
– Иван, можно просто – Ванятка.
– А меня – Гарик.
Гарик отвёл Ванятку в сторону и расхвастался про рыбалку. А тот рассказал ему про родных, про отца и про тётю Нюру, которая играла на гармони. Он искренне позавидовал ему и продолжал говорить о том, каких карасей, карпов и щук они ловят в озере и в речке. Он же поведал Гарику о щуках, пойманных на жерлицы, и как здорово плавать по Дубне с мотором. Гарик тоже оказался учеником третьего класса и сказал, что мамка его хочет, чтобы он закончил десятилетку, а это, стало быть, надо ездить в район, в среднюю школу.
– Мне тоже хочется учиться до десятого класса, – раскрылся Ванятка, – чтобы потом пойти в институт; может быть, мы с тобой ещё встретимся в Константиновской школе?
Общение прервал дядя Петя, позвав Ванятку с собой, и так он  с Гариком расстался.
Тётя Нюра, добрая и весёлая тётя, разрешила племянничку поиграть на гармошке. Она пыталась всячески помогать ему перебирать пальцами клавиши, но у него ничего не получалось и к тому же он очень стеснялся, когда вся родня смотрела на него и подхваливала, мол, какой залихватский гармонист; подождите, ребята, придёт время он ещё вам покажет себя. Время такое, казалось бы, приходило и всё складывалось в его пользу, но он так и не научился этому искусству, – играть на гармошке.
На обратном пути, возвращаясь домой, отец снова ставил жерлицы и поймались три щучки и один голавль, с которыми и Ванятка торжественно (отец нанизал их на ивовую рогатину) вошёл в дом и заявил:
 – Принимайте люди добрые, путешественников с их добычами.
Баба Степанида от неожиданности потеряла дар речи, а сёстры выскочили навстречу.
– Смотри, Шура, – закричала Галя, – какая рыба у Вани! Вот это рыба, вот это да!
После вечернего чая матушка спросила, не слишком ли Ваня устал в этом походе с отцом, и он казал, что не устал и  ему очень понравилось плавать на лодке, видеть новые места, правда, только поскучал в Сковородине, когда остался один, зато в Ворскове, у Акимыча, и особенно, в Колошине, было интересно и даже весело. Он рассказал, как радостно и ласково встретил его дядя Петя, что он показал ему свою комнату, большую книгу Библию, научил играть и подарил шашки. Мать охотно выслушала сына и в конце сказала:
– Ты, конечно, не заметил, Ваня, что Пётр-то, дядя Петя, немного не в своём уме; говорят, он зачитался, от книжек у него помешательство произошло, его потому и в армию не брали и на фронте он не был, а вот дядя Федя, тот военный, он большой начальник, в Москве живёт. Я рада за тебя, что тебе понравилась эта охотничья прогулка.
На следующий день, чуть свет, он побежал к Серёже на край деревни, рассказать ему о путешествии и научить его игре в шашки. Дружок позавидовал ему и игра в шашки Серёже понравилась. Ванятка сказал, что надо тренироваться, чтобы научиться хорошо играть, потом научить других, и затем соревноваться: – «Кто - кого».   
– Вот это здорово! – прогнусавил Серёжа.
Игра в шашки завлекла и они с Серёжей окончательно отдались этой умной затее; всякое свободное время старались проводить за шашечной доской, и он научился вскоре «съедать» по три, а то и по четыре фигурки. Вся эта затея вскоре «лопнула». Желторотиков, взрослые научили играть в карты, и они пропадали частенько в старом сарае за деревней и играли «в дурачка», и понемногу привыкли к азартной игре «в очко». Игра в очко довольно простая: взрослые играли на деньги, делали небольшие ставки по пятнадцать – двадцать копеек, а они – на яблоки или на щелбаны. Проигравший «в дурачка» согласно договорённости залазил на крышу сарая и кричал три или пять раз «я дурак», а «в очко» случалось хуже. На кону могла быть разная сумма условных денег: десять, двадцать, сто «копеек» («рублей»)  и тогда сорвавший банк бил проигравшему в лоб соответствующее количество щелбанов. Иногда у некоторых заядлых игроков – неудачников на лбу появлялись шишки.
Большая шишка с синеватым отливом однажды появилась и у Ванятки. Мать, прознав о картёжных играх, запрещала ему играть, говоря, – «Карты до добра не доведут.» И всё же он не смог подвести дружков, когда пообещал выкрасть у бабы Степаниды колоду карт, чтобы срисовать на бумагу основные масти, при этом вальты, дамы и короли не рисовались, а писались ручкой «король буб» или «валет черв», а в углах рисовались карандашом их символы: квадратные или сердечки.
Шашки всё же парнишка не забывал и вскоре, кроме Серёжи, появились ребята, желающие играть в шашки. Собралась небольшая команда – пять или шесть человек. Играли на застеклённой террасе Серёжиного дома, старшие братья  благоволили им в этом да и сами были не прочь поиграть с ними. А Саша предложил даже провести соревнование между братьями – Сашей и Вантёхой, и Ваняткой и Серёжей. Бросили жребий. Виктор, старший брат, зажал в кулаках две палочки, одна из которых была длиннее. Ванятка ударил ладонью по одному из них, и выпала палочка, указывающая на игру с Сашей, а Серёже – с Вантёхой. Игра состояла из шести партий с тройной переменой партнёра.  Так получилось что из шести партий, кажется, Ванятка выиграл четыре, а Серёжа – три и им присудили победу: Виктор принёс из огорода два красных яблока и вручил каждому по яблоку.
Коллективной игры в шашки у них не получилось, несмотря на усилия старших братьев Серёжи и постоянные уговоры своих сверстников.
.                .              .
Приспела грибная пора и все от мала до велика повалили в лес. Ванятку и Сережу  тоже Саша брал с собой. Собирание грибов их увлекало значительно сильнее, чем сбор ягод. Это был какой-то праздник. Он приносил домой целую корзинку,  где среди подберёзовиков и красновичков гордо выставляли свои поджаренные головки крепыши белые.
Бабуля неустанно хвалила «мнучка» за сноровку, но и каждый раз сопровождала его поход в лес наставлениями: не делать то-то, не ходить там-то, будь осторожен, не отрывайся далеко от старших. Она любила перебирать, принесённые грибы, а мать по  утру поджаривала их с картошкой и луком. На некоторое время такая еда была любимой; её вполне хватало для всей большой семьи. Нет ничего вкуснее грибов, поджаренных и протомлённых на горячем поду русской печи.
Грибная пора занимала целый месяц. Заканчивалась она опятами, которые не только жарили, варили, но и заготавливали солёными на зиму.

Ремонт дома и взрыв церкви.
Мужики, собравшись однажды у дома деда Алексея, разговорились о житье-бытье и отец предложил поменять внешний облик деревенских домов, – заменить соломенные крыши на драночные.
– Такая крыша, – убеждал он их, – красива, практична и, главное, – не дорога. Правда, придётся потрудиться, но своя ноша, как говориться, не тянет.
Разговорились, чуть ли не до скандала, и всё же порешили добром.
Не прошло и недели, как работа уже вовсю кипела. Кто-то на лошади привёз огромное колесо; толи от конных грабель, толи от старой паровой молотилки и установили его у дома Бирюка в деревянный стан, сооружённый руками Ивана Курылёва и Рисунова Степана. Колесо повесили на толстую железную ось, густо промазанную тракторным автолом. К нему приделали длинную ручку, чтобы раскручивать водило с острым, как бритва, ножом. Водило двигалось «взад – вперёд» вдоль дощатого грубого стола, на конце которого закреплялось аккуратно разрезанное сырое осиновое полено. Осина не боится влаги. Из осины делали срубы колодцев, из неё же щепали и дрань для кровли.
Два человека крутили колесо, а один держал водило с ножом, умело направляя его на полено. При этом нож, врезаясь в полено, как в масло, срезал с него тонкие, чуть потолще стружки, листочки дрань. С одного полена получалось до двадцати, а иногда и больше таких листочков. Они упаковывались в увесистые стопы, завязывались проволокой и складывались под навесом, готовые к использованию.
Процесс изготовления драни пацанов настолько увлёк, что они забыли про все игры и затеи и полностью взялись помогать взрослым.
Ванятка попросил дядю Степана разрешить ему попробовать поработать водилом.
– Мал ещё! – резко отвечал он.
– Я смогу, дядя Степан.
– Куда тебе, не успел из-под стола вылезти и туда же; иди, иди, играй, а мне не мешай.
И всё же он выпросил у дяди Ивана Курылёва, поводить вместе с ним агрегат, и почувствовал, какая сила нужна, чтобы расщепить полено до драни. А когда тот разрешил ему поработать водилом самостоятельно, он сразу же взял не ту высоту и врезался ножом глубоко в полено, отчего оно выскочило из держателя и обратным ходом вместе с водилом могло ударить в грудь, но вовремя успели затормозить колесо, а дядя, разъярённый и побледневший, подскочил, схватил приподнятое водило и с силой прижал его к столу. Какими только словами он не ругал парня в тот момент и под конец отругал себя:
– Сам виноват, чёрт старый, впредь тебе учёба! А ты больше не суйся туда, куда тебе ещё рано.
«Туда» он больше не совался, но вертеться около «машины» не переставал, - то помогал поднести полено, то убрать мусор, то связать стопу драни…
Прилично, с определённым навыком, работать у станка мог не каждый мужик. Её доверяли только Степану Рисунову и дяде Ивану Курылёву, который был на войне сапёром и понимал кое-что в  «ломовой технике».
Другие мужики по очереди ездили в лес заготовлять деловую осину, благо никакого разрешения на её вырубку не требовалось. Каждый хозяин должен привезти и разделать под нож столько деревьев, сколько могло хватить для покрытия крыши.
Пилить и рубить в лесу осинник отец взял в помощники и сынка. Здесь нужно было со знанием дела отобрать такие деревья, которые годились бы для расщепления. Отец ходил с топором и помечал деревья для повала. Это были прямые от основания и почти до верхушки чистые, без сучков средней толщины осинки. Отец делал на дереве топором зарубку на уровне колена от земли, затем давал Ване одну ручку пилы и они вставали с пилой с противоположной стороны зарубки и пилили. Пилить осину легко и Ванятке такая работа не казалась излишне трудоёмкой. И тем не менее за день усталость давала о себе знать. Дома, после сытного обеда, он забирался на печку и спал мертвецким сном.
Привезённые из леса деревья, разделывали на поленья, готовые для дранки. Эту работу отец поручал всем, – ему и сёстрам. Он дал сыну образец, по которому распиливать брёвна, и они по очереди в проулке пилили двухручной пилой чурбачки, и на носилках таскали их к агрегату на расщеповку. К дому же приносили большие пачки драни и вскоре во дворе образовалась целая гора.
Мать сказала, что кровлю может «скрыть» Иван Курылёв, он это дело знает, а отец привёл двоих из соседней деревни, которые запросили «непомерную цену». На такие условия мать не согласилась, тем более, что она их хорошо знала, и сказала отцу, что они не надёжные люди, ко всему ещё и пьяницы.
Дядю Ивана Курылёва, небольшой домик которого о трёх окнах по улице, стоял через дорогу напротив и смотрел прямо в окна их дома, уважали в деревне за его трудолюбие, справедливый нрав и добрый характер. Он был не завистлив и не кичлив; исправно воспитывал четверых детей. Когда договорились об условиях работы, дядя Иван сказал, что ему неплохо бы иметь помощника и, «если Ваня согласиться», то он возьмёт его на крышу.
Ванятка охотно согласился, и на следующий день уже сидел с ним рядом на крыше и помогал ему разными мелочами: подавал дранку, протирал чистой тряпочкой от смазки тоненькие гвоздики, которые дядя складывал стопочкой, зажимал в губах и по одному брал пальцами левой руки, наставлял на дрань и ловко ударял молоточком по головке так, что гвоздик полностью утопал в дощечках; вторым ударом он добивал гвоздик до обрешётки крыши. Работал дядя Иван быстро и парнишка еле успевал подавать ему протёртые от солидола гвоздики.
Дрань прибивалась снизу, от карниза, и постепенно, метр за метром, поднимался вверх бело-серебристый ковёр нового покрытия. На глазах выстилалась ажурная поверхность крыши, и Ванятка не мог налюбоваться на ту красоту, которая основательно наступала на слежавшуюся, пахнущую гнилью, солому.
Дядя разрешил ему забираться по трапу на соломенную часть крыши, выдёргивать пучки и сбрасывать их вниз. Так он разобрал почти целую половину старой кровли.
Ванятке нравилось, как дядя Иван работал, и хотелось самому постучать молоточком по изящным гвоздикам. Некоторое время спрашивать его об этом он стеснялся ( ещё не забылась неудачная работа на драночном стане), но тот, как бы чувствуя его настроение, дал в руки молоток и сказал:
– Вижу, хочешь поколотить драночку.
– Хочу, дядя Ваня.
– Тогда – давай попробуй. И он, неспеша, показал, как надо делать.
Первый гвоздик под ударом молотка согнулся, второй «пошёл» лучше, с третьего гвоздика молоток больно ударил ему по пальцам и он вскрикнул.
– Ничего, ничего! – приободрил его наставник, – было бы желание – всё получиться!
… И получилось. Раз за разом гвоздики переставали ослушиваться и твёрдо утопали в драночных дощечках. Ванятка стучал, пытаясь повторить перестук дяди Ивана, который внимательно наблюдал за его действиями.
– Ну, милый, – удивлялся дядя, – беги за молотком, будешь потихоньку стучать; какая-никакая – помощь; побыстрей пойдёт дело то.
Так ежедневно, в течении недели или двух, он забирался вместе с дядей Иваном на крышу и настойчиво, как заправский кровельщик, гнал свой прогон.
Удивлённые ребятишки звали на речку купаться, ловить рыбу, и получали один ответ:
– Я не могу, я работаю.
Мать и сёстры удивлялись его сноровке и умению быстро подхватить нужное дело, а дядя Иван, улыбаясь, подхваливал:
– Складно Ванятка за молоток то взялся; обжёгся на водиле, загорелся на кровле, да как? Мне, старому, не уступает! Того и гляди, наловчится, – в пору идти сшибать подряды по деревням. Ныне на щепу да на дрань  мода пошла.
От таких слов мальчонка смущался и краснел, но сознавал, что кровля всё больше увлекала его и он забывал иногда об обеде, запихивая в рот очередную пачку масляных гвоздиков. И это не прошло даром. Наглотавшись вместе со слюной смазки и ржавчины, в животе появились рези, произошло полное расстройство: его затошнило, появилась рвота и понос. Мать испугалась, а баба Степанида посоветовала заварить кору дуба и давать пить небольшими глотками в течении всего дня. Ванятка лежал на голбце, принимая бабушкино снадобье, и мало по малу в течении двух дней стул начал налаживаться, однако лицо еще было бледным, в голове стоял шум, чувствовалась слабость в руках и ногах. На третий день мать дала ему выпить натощак тёплое, снятое только что с гнезда, куриное яйцо. Спустя некоторое время хворь отступила, и он готов был лезть на крышу, но дядя Иван не допустил, и только через неделю  снова Ванятка стучал своим молоточком.
На неделе, отпущенной для болезни, произошло событие взолновавшее не только деревню, но и всю округу.
Стоял солнечный жаркий день. Сёстры решили позагорать на траве и брату постелили старенькое одеяльце вблизи колодца. Лежание на тёплой прогретой солнцем земле его разморило, и книжка, которую он читал, выпала из рук.
Пригреваемый жарким солнышком, парнишка спокойно засыпал, глубоко вдыхая чистый сладкий воздух. Вдруг земля под ним задрожала и он услышал страшной силы грохот, и не понимая, что происходит, вскочил, оглядевшись по сторонам. Грохот тот не  был  похожим на грозовой гром, да и взяться ему неоткуда, - на небе – ни облачка, ни тучки.  «Что же случилось? – мелькнуло в голове, – неужели взрыв?» Не прошло и минуты, как снова со стороны соседней деревни Алмазово раздался такой же силы грохот. К нему подбежали сестрички, откуда-то появился соседский Сережа. И стар и млад повыбегали из домов на улицу. Люди глядели в сторону Алмазова, где на высоком холме, у Петуховой усадьбы, стояла красивая, видная на всю округу своей колокольней заброшенная церковь.
На месте Божьего храма поднимался высоко, чуть ли не до солнца, чёрный столб дыма и пыли.
«Неужели это церковь? – мелькнуло в голове, – Как могла она в одну минуту превратиться в огромный недосягаемый столб, который уносил её прах в небо?»
Заворожённый глядел Ванятка в ту сторону, откуда прогремел невиданный взрыв; в глазах было темно, кружилась голова.
– На всё – дела Божии, - услышал он знакомый голос спустившегося дяди Ивана, с крыши, –  была церковь и нет церкви; кому-то это нужно.
Подошла тётя Нюра, (Галка) и звонким голосом закричала:
– Господи, взорвали! Что же это такое, зачем храм-то Божий рушить! Совсем люди рехнулись! Господи, Господи, не живётся, видать, спокойно людям!
К нашему колодцу сбежалась почти вся деревня. Серёжа Крайний и Славка Рябухин сказали, что они побегут смотреть развалины. И все ребятишки, возбуждённые, побежали вслед за ними.
У разрушенной церкви, среди горы разбитого кирпича и хлама, стояли виновники непрошенного «торжества» и три машины, - две полуторки и трёхтонка. Люди смотрели на результат своего труда, который им показался не совсем удачным. Взрывы оказались не столь мощны, чтобы превратить всё здание в пыль и пепел. Да им и не нужно было это делать. Кое-где ещё остались стоять ущербленные стены с крепкой росписью неизвестного художника; рядом лежала огромная луковица купола, вокруг которой роем вились потревоженные осы.
– Будем разбирать стены, – услышали разговор среди взрывателей, – кирпич хороший, пойдёт на фундамент.
– А что делать с боем, с крошкой? – спросил один из них.
– Положим на дорогу вместо щебня.
Пока ребятишки бегали вокруг разрушенной церкви, подъехала ещё одна полуторка с людьми. Они весело сошли с машины и стали отбирать цельные кирпичи,  которые тут же грузили в порожние кузова стоявших автомобилей.
– Комсомольцы! – сухо отрезал кто-то.
Пацаны завидя летающие рои насекомых, думали, что в куполе селились пчёлы, что он заполнен сотами, и хотели, как могли, поживиться свежим медком, но там оказались осы и одна из них крепко ужалила вездесущего Славку в нос. Он забегал волчком, кричал, - ничего не помогало. Кто-то предложил воду, однако нос распух на глазах у всех, как свёкла, до синевы, и отчаянные набеги на «пчёл» увенчались лишь препечальным успехом.
Долго говорили ещё в деревне о разрушенной взрывом церкви. Дядя Иван откровенно возмущался:
– Управы нет на них, уродов рода человеческого! Какое красивое место превратили в свалку битого кирпича и мусора. Мы, бывало на фронте не позволяли себе такого: ни в Польше, ни в Германии, а тут – на тебе! Подложили полпуда тола – и гори всё синим пламенем. Креста нет на них, изуверов!
Ванятка слушал дядю и думал о своём. Теперь, заблудившись в лесу, пацанам плохо будет ориентироваться. Раньше, когда, собирая грибы или ягоды и теряя дорожку к дому, забирались на высокое дерево, чтобы увидеть церковь, и без труда выходили из леса. И вот её нет. Что-то дорогое и близкое покинуло всех.
За вечерним чаем матушка тоже горевала и говорила об утраченной церкви, как о великом грехе людей, поддавшимся дьявольскому соблазну, и что Бог всё видит и не оставит без наказания рабов сатаны и дьявола.
.                .                .
Прошло немало времени, чтобы забыть гнусный акт злостного вандализма. Ан, нет! Не забывается. Память виновата. Она способна хранить дела и помыслы людей, из поколения в поколение, передавая десятки, сотни и тысячи устных и письменных фактов прошлого. Вот и Ване Бог дал через три поколения рассказать горькую правду о милом детскому сердцу уголке земли, местечке, неразумно уничтоженному грубой, необузданной силой бездушных людей.
Там, где стояла когда-то церковь, осталось заброшенное кладбище, куда иногда привозят  отживших стариков близлежащих селений.
Теперь на том месте другая, современная, красота. Широкий овраг, отделявший Петухову усадьбу от бывшей приходской церкви во имя святого Николая, залит водой. Его перегородили насыпной плотиной, а кристально – чистая водичка мелкой речушки Вытравки постепенно образовала общирный водоём. Молодёжь приезжает туда на иномарках и мотоциклах  повеселиться и покупаться, пожилые люди приходят с удочками отдохнуть и порыбачить.
Вблизи водоёма богатеи понастроили крепкие особняки, заметно подбираясь к липовому саду бывшей усадьбы Петухова, благо нет должного контроля на землю.
Деревня, в которой прошло детство Ванятки,  практически вымерла, но стоит ещё, как большой старый гриб, дом о пяти окнах* по улице, да красуется своей богатырской выправкой дуб, посаженный им более полувека тому назад. Дуб – его ровесник и он кланяется ему всякий раз, когда приезжает навестить родные места.
.                .                .
Словно петух на нашесте, сидел Ванятка на коньке крыши, когда дядя Иван подбирался с завершением многодневной работы по кровле.
Он много разговаривал, мурлыкал под нос какие-то песни, шутки сыпал, как из рога изобилия.
– Ну вот, помощничек, – наконец, обратился он к нему, - и пришёл праздник на нашу улицу. Там, где два Ивана, там нет изьяна. Слезай с крыши, скажи, чтобы мать самовар ставила, да закуски на стол, - гулять будем. С окончаньицем то  не грех и за воротник опрокинуть.
* Дом тот «о пяти окнах по улице» снесен новым хозяином, которому продали Баковы дом, чтобы расширить подъезд к новому особняку. Дуб же, посаженый Ваняткой, стоит; ему около 80 лет.

«Опрокинуть за воротник», на его языке значило, – выпить стаканчик – другой самогона или водки.
Матушке не надо было напоминать о самоваре и закуске, она сама хорошо понимала, что по русскому обычаю окончание любой работы завершается  крепкими напитками и приличной закуской.
Зная о завершении кровельных дел, пришёл с охотбазы отец. Он поставил на стол бутылку водки с красной головкой, и протянул матери смачно сдобренную перцем селёдку:
– Разделывай пока, пойду позову Ивана. И выходя в сени, шутливо окликнул:
– Иван, бросай струмент, пора водку пить!
– Иду, иду, Митрич! – отозвался дядя Иван своей шуткой, – Работать – волос на голове не шелохнется, а как водку жрать – так крест от груди отлетает!
Ванятку тоже посадили за стол и налили чаю с румяной пенкой топлёного молока. Дядя Иван хвалил его способности, а отец сказал, что он плоховато относится к охотничьим делам. Матушка вступилась, сказав, что ему нравяться книжки и чтение, и она считает, что из него получиться школьный учитель, а баба Степанида, сидевшая на лавке у окна, подтвердила её слова:
– Видишь, Лексей, какие у Вани наклонности и их не надо ущемлять; молодец, вона, как на крыше поработал, а книжки, - пусть читает, там наука, пущай, может, учёным каким станет; не гнуть же спину в колхозе за палочки.
Разговоры взрослых Ванятку окончательно смутили и он потихоньку, пока дядя Иван с отцом поднимали очередную рюмку, выскользнул из - за стола и ушёл к своему дружку в крайний дом.
– Серёжа! – окликнул Саша, встречая его у крыльца, – выходи, к тебе кровельщик пришёл!
– Какой кровельщик?! – услышал он голос Серёжи.
– Ванятка, приятель твой!
Из дома на крыльцо вышел улыбающийся Серёжа, и с ходу, гнусавя, не спрашивая ни о чём, предложил:
– Пойдёшь рыбу ловить с нами?
– Пойду.
На речке, у заросших ивняком и молодой ольхой бочажков, Саша разложил немудрёную рыбацкую снасть, называемую намёткой, которая представляла собой прикреплённую к длинному шесту  треугольником мелкую сетку. Она была похожа на сачок, каким ловят бабочек, только в несколько раз больше.
Он заставил ребят раздеться  и голышами войти в речушку, глубина которой при впадении в бочажок и при выходе из него была чуть выше колен. Ванятка со своей стороны должен бегать и мутить воду; Серёжа – стоять и ботать ногами и палкой, какая была у него в руках, отпугивая щучек, которые могли сигануть из бочажка в речушку и уплыть дальше.
Саша в это время запускал намётку в бочажок и вытаскивал её с уловом или без него. Бочажок оказался богатым: хорошие щурята и большие вьюны попались в сетку.
Таким способом «прошли» они несколько бочажков и наловили почти целое ведро разной рыбы.
В проулке, на траве, Саша разложил улов на три примерно равные части и попросил Серёжу повернуться спиной к разложенным кучкам. Он указывал пальцем на одну из них, Серёжа называл имя того, кому та или иная доля будет принадлежать.
Довольный шёл ВАнятка к своему дому, красовавшемуся новой крышей, и  гордился, что на ней осталась и толика его труда.
.                .                .
Постепенно дранка вытеснила добрую половину деревенских соломенных крыш. К ним же на следующий год пришли приглашённые отцом мужики «подрубать дом», ставить его на кирпичный фундамент и обшивать тёсом. «Подрубать дом», по тогдашним понятиям значило – заменить подгнившие нижние брёвна (венцы) на новые, для чего весь дом вывешивался с помощью крепких лаг и домкратов, выбирались старые венцы и на их место подводились выдержанные свежие.
На время, пока проводилась та трудоёмкая и небезопасная работа, семейству приходилось жить у деда Алексея, Дедка, семья которого состояла из двух человек, – он и жена, баба Катя.
К средине лета дом подрубили, и он встал основательно на фундамент, поднялся, словно готовый взлететь.
Привезли тёс. Мужики устроили большой дощатый стол для его специальной обработки. Завизжали пилы, зашипели фуганки и рубанки, застучали молотки, - пошла слаженная артельская работа. Не успели оглянуться, как дом одели «в бельё». Отец угощал способных плотников водкой и квасом прямо на рабочем столе; нахваливал их спорость и качество, а те, незамедля, отвечали ему советами: надо, мол, по свежему тёсу то пройтись олифой, напитать его маслом, дабы не потрескался и подольше простоял, но прежде, – выдержи, подсуши «на теле», (т.е. на доме) и только к осени, благо будет вёдро,  широкие доски надобно снять и заново сплотить, чтобы не было между ними щелей.
Тут же решился родитель ещё на два дела: соорудить пристройку к дому в виде остеклённой светлой террасы и сломать старую русскую печь, которая покосилась во время подрубки прихожей избы и поставить на её месте новую печь на независимые от сруба дома столбы.
Мать чуть не возопила от таких предложений  отца и лишь совестливо взмолилась:
– Господи, Лексей, что же нам теперь всё лето по чужим избам слоняться? Охолонил бы немного.
– Ничего, Маня, не бойся, лучше один раз отрезать, чем по мелочам кромсать. Мужики свои, из охотников, работящие люди, дорого не возьмут, а дело доброе сделают. Чай, своя ноша, не тянет. Как - нибудь переживём.
…И это неспокойное, хлопотное лето пережили. Каждый из взрослых и детворы, знал своё место, своё дело в общей большой семейной заботе. Мать работала в колхозе, отец – в охотохозяйстве; бабуля – больше судачила с соседскими женщинами, «раскидывала карты» любителям погадать; сёстры копошились в огороде; парнишка помогал мужикам делать разную черновую работу, а Коля играл в кучах стружек и опилок.
Иногда к дому приходили деревенские ребята. Мужикам они мешали работать и те старались от них избавиться.
Они же настойчиво добивались своего и получалось, что Ванятка, незаметно для всех ускользал то на речку, то в лес, но всегда, возвращаясь, старался делом искупить своё отсутствие.
К осени у дома, где раньше был соломенный навес и крыльцо, красовалась стеклянная пристройка, терраса, а в доме стояла большая кирпичная печь, покрашенная с боков меловой краской. Печь поначалу показалась даже огромной, на ней можно было разместить на ночь не менее трёх человек.
Матери печь вначале не понравилась; сказала, что она слишком велика и требует большого количества дров, и потому топить её «одно мучение», ведь хороших дров в деревне почти никогда не бывало, так как в ближнем лесе сплошь росли мелкая ольха, осина да ивняк, кустился орешник, а крупный берёзовый лес находился в семи – десяти километрах.
Заготовлять дрова в дальних лесах было делом трудоёмким. Потому семьями ходили рубить молодой ивняк и снопами вязанками на спинах приносили домой. Ивняк в печи разгорался плохо, (в этом, пожалуй, и было мучение), но когда он разгорался, то «давал много жару» и тогда мать довольная присаживалась у самовара, чтобы выпить стакан чая перед уходом на работу.
Хорошо протопленная с утра печь сохраняла тепло два три дня. Два раза в месяц её протапливали, нагревали воду для помывки всех ребятишек в оцинкованных корытах. Родители и бабуля забирались по очереди в печь, ложились на устланный соломой под прогреваться (париться), затем, стоя в корыте, окатывались холодной водой из ковша. Такая процедура называлась баней в русской печи.
Печь не только заменяла парную русской бани, но лечила от простуды.
Так случилось, когда Ванятка сильно простудился и почувствовал к вечеру слабость в теле, баба настояла на том, чтобы мать его погрела в печи. На покрытом соломой поду можно было не только лежать, но и сидеть, чуть доставая головой горячий свод печи. Пот лил с него ручьями: по плечам, рукам, по груди и всему туловищу текли струи телесной воды.
– Терпи, сынок, – говорила  мать, – это хворь выходит, она выйдет и ты снова будешь здоров.
Из печи он вылез «красный, как рак», баба Степанида приготовила горячего чая с душицей и сказала, чтобы  выпил его и лёг на тёплую печь, укрывшись полушубком. Утром следующего дня Ванятка встал бодрым, потому что хворь «печь, как рукой, сняла».
Драчки
Переростки, с кем Ванятка ходил в школу, почему-то постоянно ссорились со своими сверстниками из деревни Михалёво, где находилась начальная школа. Иногда устные разборки кончались небольшими потасовками, о которых учителя не знали. Чаще всего воинственные встречи происходили за сферы влияния на снежных горках. Обычно эти горки накатывались лыжами и санками на кручах оврагов. Внизу, у подножия горок, устраивались из снега трамплины и ребята соревновались между собой за более удачный спуск на лыжах и прыжок с трамплина. Снежные горки и трамплины имели своих собственников и считались неприступными для чужаков из других деревень. Не дай Бог, если на чирковскую горку ступит нога михалёвская, а на михалёвскую горку придут кататься ребята из Чиркова. Такая жёсткость приводила к драчкам, в которых начальную роль отводили им, желторотикам, задирам и забиякам. Взрослые парни посылали их вперёд, к пришельцам, чтобы любыми средствами постараться обидеть, ущипнуть или оскорбить словом «не нашего»; те же в свою очередь отвечали сальной грубостью, замахивались лыжными палками, били по спине или по ногам. Тогда поднималась «тяжёлая артиллерия» и начиналась рукопашная схватка, в которой обычно побеждала более сплочённая и сильная команда. Главная цель затеи состояла в том, кто достойно останется на высотке, – чужак или свой. На горках такие стычки заканчивались для некоторых разбитием носа до крови, о чём потом шли жаркие разговоры и намечались различные пути отмщения. Пострадавшие «в боях» гордились тем, как они «на смерть бились» и что они сделали со своим противником. Все эти затеи, думается, были ничем иным, как отражением более крупных драк пьяных мужиков и парней на престольных праздниках, когда сходилась деревня на деревню, колхоз на колхоз, когда шли в ход колья, оглобли и цепи. Случались драки между парнями одной деревни из-за девчат или из-за каких-нибудь нелепостей, из-за того, что один обозвал другого лодырем или бахвалом. На ребячьи драчки никто не обращал внимания, это была часть той жизни, которая пришла в трудные послевоенные годы и которая малышам нравилась, а некоторые этим гордились.
Ванятка заканчивал учёбу в начальной школе. На прощанье ребята переростки решили устроить драчку с ребятами из соседней деревни. Для массовости пригласили  всех ребятишек, которые не боялись потасовок и смог бы за себя и за всех постоять. Ему «стукнул» уже десятый год и он считался среди сверстников, может быть, самым сильным, так как в борьбе «валил» двенадцати и тринадцатилетних.
Задираться начали у крыльца школы, сперва обзывали друг друга разными нехорошими словами, затем пошли в ход кулаки и портфели. Кто-то из противников бросил слежавшийся, как камень, комок земли и он попал Ванятке в плечо. В порыве страсти и гнева он не ощутил боли и откуда ни возьмись в руках оказалось полено, лежащее в стороне у крыльца. Оно моментально полетело в ту сторону, откуда вылетел комок земли, и попало в голову ихнему заводиле. Паренёк вскрикнул, зажал голову руками и присел на корточки. К нему бросились остальные; услышав крики, на крыльцо вышла учительница. Мишка, самый старший «из наших», тут же скомандовал: «Ребята, бежим, учительница!»
Они разбежались в рассыпную, и встретились лишь на дороге к дому.
Шли пыльной просёлочной дорогой, громко разговаривая и похваляясь успешно закончившейся дракой, где успехов то, по правде сказать, никаких не было. Хвалили Ванятку за расторопность и смелость. Он же не видел в случившемся ничего героического. Придя домой, прилёг на голбец и подумал о том, как нехорошо поступил, – бросил подвернувшееся под руку полено, попал в голову; ему, наверное, больно, наверняка пробил голову, может, потекла кровь…
Почувствовав угрызение совести в переживаниях о содеянном, на следующий день подошёл он к Мишке заводиле и сказал, что больше не буду участвовать в драках, что на самом то деле побаивался таких увлечений. Зачем, мол, – дрожащим голосом говорил он, - доставлять неприятности ребятишкам вообщем - то ни в чём не виноватым; они такие же, как и ты, и я, и другие «наши и не наши». С ними, пожалуй, лучше дружить, чем воевать, драться.
На его заявление, Мишка, усмехнувшись, отвечал: «Что ж, посмотрим!»

Рождение сестры Тани
Ванятка закончил начальную школу на «хорошо» и «отлично» и получил Красивую грамоту за успеваемость, которой матушка похвалялась своим близким подругам. Она положила её в комод, где лежали различные бумаги и фотокарточки и иногда доставала её, любовалась и говорила бабуле:
– Вот, Степанида, надо учить дальше Ваню-то, думаю, толк будет.
– Будет, будет, - отвечала та, - непременно будет; Ванюша парень умный, книжки любит, а это неспроста.
В разгар сенокоса он заметил, что мать стала быстро уставать на покосах, часто отдыхала, чего с ней не случалось прежде, а, приходя домой, помолясь, ложилась на голбец.
Баба Степанида говорила, что ей надо сходить в больницу, показаться врачу, но она только отнекивалась:
– Что вы, какой мне теперь врач? Скоро уже…
Она не договаривала то слово, значение которого определяло её «болезнь» и она не могла сказать об этом при всех; стеснялась взрослой Гали, которая, по-видимому, понимала состояние и недомогание мачехи. Сыну же думалось, что она, надорвалась на работе. Тем не менее за вечерним чаем, когда матушка не смогла встать и сесть за стол, отец сказал:
– Не бойтесь, ребята, с матерью будет хорошо. Просто она ждёт ещё одного младенца; скоро мы поедем в больницу и там всё разрешиться. Поздним вечером отец запряг лошадь и отвёз её в больницу.
Говорили, что врач опасался за неё, ведь она была уже немолода – пошёл сорок третий год, а это для роженицы немало. 
– В эти годы становятся бабушками, – сказала Галина Ивановна, врач  гинеколог, – но вы не беспокойтесь, думаю, всё будет в порядке.
Светлым утром седьмого августа мать спокойно разрешилась. Появилась на Свет Божий девочка. Отец, сын и сёстры пошли навещать «молодую мамашу», как пошутил довольный отец. Дома остались баба Степанида и Коля, которому исполнилось четыре с половиной годика. Он плакал и рвался с ними, так как боялся «потерять мамку».
И всё же «последыш» оказал не по годам изумительную хитрость и ловкость. Он отвязал с привязи Зорьку и та по их следам и по запаху привела мальчонка к больнице. Они не успели заглянуть в окно, где лежала мать, как вдруг ужаснулись; перед ними появилась ласковая Зорька, а за ней босой, взлохмаченный в одной рубашонке стоял заплаканный Коля.
– Коленька, как ты тут очутился? – подбежала к нему Шура, – Мы же тебя оставили с бабкой. Что она теперь будет делать без тебя?
Шуру перебила Галя и, как всегда, строгая, напустилась на безобидного братишку:
– Ты понимаешь, что ты наделал? Бабушку слепую оставил одну. Она тебя искать будет, а где? Скажи мне, зачем ты это сделал?
– Да-а, - хныкал Коля, – мамка потерялась, а вы ушли…
– Не потерялась твоя мамка, дурачок; она нам девочку маленькую купила.
На радость всем перед окном показалась мамаша с младенцем на руках. На них глядело розовое личико девочки только что появившейся на свет; глазки её не выдерживали яркого света, были закрыты, а губки шевелились, как-будто что-то просили. Ребёночка принесли роженице покормить, и потому матушка смогла нам показать маленького.
Отец пошёл в родильный дом, а они некоторое время стояли под окнами в надежде на появление в окне дорогого им человечка. Мать появилась перед ними улыбающаяся и жестами рук и головы показала, что с ней всё хорошо, жива и здорова, и махнув рукой, просила,  чтобы они шли спокойно домой.
Галя спросила Колю, понравилась ли ему девочка, на что он серьёзным тоном, почти как взрослый мужичок, ответил:
– Сопливая какая-то и маленькая, как кукла. Что она так и будет с мамкой на руках? Я так не хочу.
– Она не всегда будет с мамкой, – мы с Шурой будем помогать, да и ты растёшь помощником.
Коля лишь ухмыльнулся, ничего не сказал и побежал по булыжной  дороге за Зорькой в деревню. Через некоторое время в большой комнате на крюк, вколоченный в матицу, отец повесил деревянную с пологом люльку. При этом мать сказала:
– Ваня в ней качался, теперь будет Таня.
Девочку назвали, как пожелала мать, Таней.
– Так звали твою бабушку, мою мамку, которую тебе, Ваня, не пришлось увидеть живой, – говорила она в который раз с явной грустинкой, – вон на фотокарточке сидит с твоим дедом, хорошая была, добрая женщина.
И он ещё раз глянул на фотографию в чёрной старинной рамке, висевшей на стене у бокового окна. На него смотрел пожилой мужчина в кепке с тёмно - серой окладистой бородой, а рядом в светлом лёгком платочке – деревенское миловидное лицо бабушки Тани.
Баба Степанида, потрогав маленькую руками, сказала:
– Ничего, хорошая девчушка, вырастит, будет помощницей в старости.
Ванятке не было одиннадцать лет, когда родилась Таня, полнокровная сестра по отцу и по матери.
Мать первое время не ходила в колхоз на работу; уход за ребёнком занимал немало времени. Правда, ей во многом помогала бабуля: она непрестанно сидела у люльки, качала колыбель, напевая песенки, которых знала несчётное множество. Иногда перекладывать девочку в чистое и пеленать приходилось Гале и Шуре, они же вместе с мамашей купали её в тазике у натопленной печи.
Мать не просидела с дочкой и до весны. Председатель колхоза упросил её поработать на переборке картофеля к посевной. Так мало-помалу основной уход за маленькой Таней переходил к бабе Степаниде. Она с удовольствием с ней занималась и девочка вскоре привыкла к бабуле, как к матери, а когда Тане исполнился годик, мать уже полностью работала в колхозе на разных работах лишь раз-другой приходила покормить дочурку грудью.
Под внимательной опекой бабы Степаниды Таня быстро набирала силы и вскоре начала ползать на четвереньках, а затем, держась за ножку стула, встала и пыталась ходить вокруг, громко брыкая губами и пуская обильные слюни и сопли изо рта и из носа. Таня стала ходить и все обрадовались, как - будто бы и не было завёрнутого в одеяльце маленького существа.
Средняя школа
Ванятка тогда был уже довольно рослый мальчик, но не выказывал себя вполне самостоятельным, каким он на самом деле и не был. В присутствии неизвестных людей робел, стеснялся и часто не мог говорить того, что хотел бы сказать. В школу, как и пять лет тому назад с ним пришла мать и пожилая полная в свои лета учительница по имени Анастасия Ивановна встретила их радушной улыбкой миловидного лица:
– Ну вот, Ваня, ты и пришёл в нашу школу. А помнишь, Маруся, – обратилась она к матери, – как ему хотелось в школу то? Да мал был, мал совсем. Теперь вон какой и отличник, говорят!
– Одна четвёрка есть… – поправила мать, - С грамотой закончил…
– Молодец, молодец! – похвалила учительница, – У нас будешь так же учиться!
Константиновская средняя школа, двухэтажное деревянное здание которой построенное лет семьдесят тому назад, располагалась на высоком холмистом месте северо-западной окраины села и занимала гектара полтора прилегающей территории, где размещались небольшие хозяйственные постройки и спортивная площадка с футбольным полем, вокруг которого была натоптанная сотнями ребяческих ног беговая дорожка. Эта единственная в районе школа давала полное среднее образование и потому в ней учились с 8-го по 10-ый классы не только местные, но и дети из отдалённых деревень, расположенных от районного центра за десять – двадцать и даже  – за сорок километров.
Школа страдала от перегрузки. В каждом классе набиралось от 60-ти до 90-та учеников, тогда как классные комнаты вмещали не более 30-ти. Да и по всем канонам учебного процесса учитель не в состоянии был проводить занятия с большим количеством учеников. Классы разделили на две-три учебные группы: класс «А», класс «Б», класс «В». Таким образом в одну смену обучалось не менее 400 детей. Ванятка учился в классе «А» и был единственным из деревни, кто продолжал учёбу после начальной школы сразу в полной средней.
Здесь, в Константинове, одновременно обучались ребята от одиннадцати до восемнадцатилетнего возраста и этот возрастной веер способствовал широкому общению всех со всеми на переменах между уроками да и по дороге в школу и из школы.
Общения между учениками в основном проходили в туалетных комнатах, где старшеклассники почти поголовно втихоря от учителей курили; постепенно, глядя на старших, эта вредная привычка занимала и малолеток. Курение считалось каким-то шиком, правилом «хорошего тона», показателем взрослости и умного начала.
Подавляющее большинство в школе были константиновские ребята, которые знали друг друга, жили на одной улице или соседствовали домами. Они то и задавали тон на переменах, как бы говоря пришлым из других деревень, что они здесь чужие, а мы – свои и будьте добры подчиняться «нашим порядкам».
Хозяйская атмосфера и заступничество односельчан – старшеклассников помогали константиновским пацанам чувствовать себя в школе более уверенными и раскованными.
Ребятам из пятого или шестого класса было не зазорно попросить у старшеклассника закурить или оставить покурить, то есть дать ему «потянуть» недокуренную папиросу. Избитая фраза «оставь покурить» собирала за одной папиросой или самокруткой очередь из трёх четырёх ребят. Бывало, что некоторые не успевали покурить за одну перемену, тогда очередь переходила на следующую перемену, и таким образом до конца учебного дня не только старшеклассники, но и некоторые малолетки успевали вдоволь набраться табачной гадости.
Класс «5А» размещался в комнате первого этажа, окнами выходившими на солнечную сторону. В классе было три ряда двухместных парт с откидными крышками, внутри которых находились ячейки, куда клали портфели, книги и тетради, а сверху – выемки для перьевых ручек и чернильниц.
Ванятку посадили на вторую парту первого ряда, у окна, с пареньком из села Никольского, Покатиловым Колей, у которого были двоюродные сёстры и братья в Ваняткиной деревне, где иногда появлялся с родителями у своих родственников, тоже Покатиловых, где он его мог раньше видеть.
В прошлом деревня, как и Алмазово, имела приход в Никольской церкви. У сельчан – соседей было много общего: соблюдались одни и те же религиозные праздники, почти всех знали  по именам и прозвищам, а взаимные родственные связи только укрепляли хорошие и добрые отношения; молодёжь совместно гуляла на зимних посиделках, «беседах». Конечно, не всё было хорошо да гладко, случались и стычки. Чирковские не позволяли косить траву в «высечках», никольские гоняли с их большого пруда, не давали ловить в нём рыбу. Тогда возникали драчки, в которых, пожалуй, не было ни победителей, ни побеждённых. Дело доходило до председателей колхозов, они и усмиряли ретивых.
Ванятка узнал, что Коле полагалось учиться в семилетке, в своём родном селе, но его привёл в переполненный класс отец, инвалид войны, служивший бухгалтером в районном банке. Он сказал в присутствии той же, Анастасии Ивановне, живущей тоже в Никольском, что за мальчиком нужен постоянный присмотр, так как он немного избалован улицей. Анастасия Ивановна, зная семью Покатиловых, из уважения к родителям, решила «взять грех на душу», приняла Колю в класс и пасадила с положительным пареньком, сынком Маруси, хорошо ей знакомой и уважаемой в округе женщины.
Коля оказался очень общительным и шаловливым до баловства малым, каких ему в своё время не доводилось встречать. Вскоре выяснилось. что он ещё и покуривал и стал потихоньку вовлекать в это дело Ванятку. Он приносил из дома краденные у отца разные папиросы: «Север», «Волна», «Беломорканал», угощал ими старшеклассников и сам затягивался, как заядлый курильщик.
На одной из больших перемен Коля завёл соседа по парте в дальний угол туалетной комнаты, вынул из кармана две целёхоньких папиросы и одну предложил Ванятке, при этом спросил:
– Ты курил когда-нибудь?
Он сказал, что тяги к курению у него никогда не было, но под нажимом ребят – приятелей пробовал раза два затянуться, после чего становилось плохо.
– Это поначалу, – уговаривал Коля, – пересилишь, пройдёт и появиться тяга, кайф.
– Что это такое, кайф? – спрашивал Ванятка, услышав непонятное слово.
– Да, знаешь, – как мог, стараясь объяснить ему Коля, – настрой повышается, хочется со всеми балакать…
Он зажёг папиросу, затянулся, чтобы не потухла, и протянул её Ванятке:
– Кури, нормально!
Он ткнулся с опаской губами в трубочку  мундштук, – едкий дым тут же проник в нос, из глаз потекли слёзы, и тут же закашлялся. Коля стучал ладонью ему по лопаткам, по спине, приговаривая «всё пройдёт, всё пройдёт…» И действительно, через минуту другую кашель прошёл, и он под его неустанной просьбе курить затянулся ещё раз и вдохнул в себя. Сопли ручьём потекли из носа, слёзы заволокли глаза; справиться с кашлем уже не было никакой мочи. Он наклонил голову чуть ли не до колен, сжал руками грудь и так «отходил» минут пять.
– Ну вот и отошёл, теперь всё в порядке! – радостно воскликнул Коля, – Будешь нормально курить. Ничего не бойся!
Когда он поднял голову и выпрямился, перед глазами стояли тёмно-зелёные круги, два Коли, два старшеклассника, два, два, два… Всё двоилось. Голова кружилась, его резко мотнуло в сторону, к двери: папироса выпала из рук, он прислонился спиной к стене и так стоял, пока не прозвенел звонок к началу очередного урока.
Бледнее полотна пришёл Ванятка на урок математики и учитель Виктор Александрович Соянов, увидев его почти совершенно разбитым и потерянным, спросил, – не случилось ли что-нибудь, не заболел ли он, и уже, подойдя к парте и почувствовав запах табачного дыма, строго и громко на весь класс произнес:
– Курили, паршивцы! Отравляете себя с малых лет!
И он, отступив к своему столу, повернулся лицом к классу, приподнял клюшку, с которой никогда не расставался, и, как бы угрожая, многозначительно заявил:
– Эту гадость калёным железом выжигать надо. Я из-за этого проклятого табака ногу на фронте оставил…
И Виктор Александрович рассказал всему классу, как он с приятелем ходил в разведку к передовой линии немцев, как уставшие и измождённые ночным передвижением «на животе с помощью рук» решили передохнуть в случайно попавшейся сухой канавке, как дружок, напарник его, закурил самокрутку, а немцы, увидев дымок, смекнули и ударили по тому месту из миномёта; снаряд разорвался в считанных метрах и осколками накрыл лазутчиков.
– Мало того, что не выполнили приказ, сорвали план командования, на всю жизнь остались инвалидами: я без ноги, а тот – с осколком в спине. – В полной тишине завершал свой рассказ учитель и, глядя в их сторону, добавил: – Курение вредно не только вашему здоровью, но всем окружающим; дым для некурящего хуже, чем папироса; а сколько случалось пожаров от небрежно брошенного окурка?
Он замолчал, молчал и класс; все сидели, как вкопанные, лишь у кого-то в последних рядах скрипнула крышка парты. Урок математики не состоялся, зато он узнал (пожалуй, и однокашники) много того, что сильно повлияло на его ещё бесформенный умишко. Ранее ничего подобного ученик не слыхивал и, представив картинку происшедшего, был исключительно поражён почти нечеловеческим терпением боли и стойкости молодого бойца. Рассказ ещё сильнее укрепил в них уважение к учителю, хотя он в этом, казалось, не нуждался, потому как хорошо знал отношение ребятишек к своей личности.
Старшеклассники за глаза называли его по фамилии – Саянов, а младшие, как попугаи, повторяли, и в этом как бы тоже проявлялось уважение к нему. Ведь говорили же – просто Пушкин, Гоголь, Некрасов…
Хромой учитель напоминал Ванятке председателя колхоза, дядю Колю, который подарил ему старенький букварь и учил запоминать буквы и по ним слагать слова. Виктор Александрович был человеком достаточно строгим, и в то же время основательно добрым и эти взаимодополняющие качества особенно привлекали к нему всю мужскую половину школы. Он мог отругать нерадивого ученика так, чтобы «до печёнок прохватило» и тут же сказать ласковое слово, которое, по его разумению, «и кошке приятно».
Дом, где жил  учитель, стоял на противоположной от школы дальней улице села и потому ходить ему до работы с протезом и клюшкой было исключительно трудно. Он приезжал в школу на самоходной коляске, похожей на трёхколёсный велосипед. Коляску ту (говорили люди) он сделал сам, своими руками по собственным чертежам. Она приводилась в движение небольшим моторчиком, который сильно громыхал, часто чихал и глох. Виктор Александрович сидел в ней, как в кресле, и управлял ею с помощью длинного рычага руля, соединённого механическими узлами с передним колесом.
Эта «страхмашина», как её называли в селе, занимала не только учеников школы, но и взрослых дядей, а младшеклассников особенно.
Виктор Александрович сам не курил табака и не нюхал табачную пыль, слыл ярым противником курения учениками на переменах. Когда он заходил в мужской туалет, старшеклассники, зная его «крутой норов», прятали, как только могли, всё, что связано с курением и быстро удалялись в коридор, стараясь не попадать Саянову на глаза. Ну, а вдруг если кого-то он поймает с дымящейся папиросой, берегись, – уши надерёт по-отцовски. При этом скажет:
– И не жаль тебе себя убивать с малых лет! Сопли не высохли, а он в мужики лезет! Дурачок глупый!
После таких слов ушам становиться не больно, краска зальёт лицо нерадивого и тот в растерянности скажет:
– Я больше не буду, Виктор Александрович. Не говорите только матери и отцу.
– Мать с отцом боится, паршивец, – в сердцах скажет учитель, – а на школу наплевать! Тебе, что здесь всё позволено? Чтобы больше не видел тебя с этой гадостью!
И он, сильно хромая на левую ногу, толкал клюшкой дверь, выходя из пустеющего туалета.
Сочинял Виктор Александрович шутливые стишки по разным поводам на своих учеников, если замечал что-то такое, на что надо бы обратить внимание. Про Ванятку он сказал на одном из уроков, когда тот «ловил галок» в окне так, что весь класс катался со смеху:
Ванятка, будучи таков,
летает выше облаков.
Просит денег у богов
на подшивку сапогов.
У него действительно тогда прохудился один валенок, как говориться, «ел кашу», что и подметил наблюдательный учитель.
Он сильно смутился и, придя домой, сказал об этом матери, а та отнесла валенки дяде Степану, соседу, который залатал дыру и подшил суровыми нитками всю пару.
На следующий день он пришёл в школу в подшитых валенках, на что его сосед по парте, Коля, сразу же обратил внимание:
– Хорошо тебя «протащил» Саянов – то, теперь всё в порядке. Будешь курить? – шепнул он. Ванятка наотрез отказался.
В старших классах Саянов преподавал физику. Предмет, труднейший в школьной программе, он сделал одним из любимых благодаря умению доходчиво рассказать о самых замысловатых и непонятных явлениях.
Однажды он сказал ученикам, что придёт время, и оно не загорами, когда у каждого человека в кармане будет телефон, небольшой, всего со спичечный коробок, и по нему, без проводов, можно поговорить с любым городом и деревней, и вы будете пользоваться той сказочной техникой.
Когда от старшеклассников узнали о том невероятном чуде, Ванятка спросил на уроке Виктора Александровича о «спичечном телефоне». И он ответил всему классу:
– Не только телефон, но приёмник будет у вас в кармане, только, может быть, чуть побольше телефона.
В ту пору в деревне и радио то не было, а он уже говорил о карманных приёмниках, мечтатель, да и только!
… И время такое пришло. Но не увидел сказочной техники незабвенный Виктор Александрович Саянов. Он ушёл из жизни как только перестал преподавать, в первый же пенсионный год; ему было полных шестьдесят лет и ещё мог бы работать, жить в среде молодёжи, которая его согревала, но новое руководство школы посчитало, что ему уже трудно передвигаться, пора на отдых… и этот отдых оказался вечным. «Пророчества» же учителя сбылись. И Ваня (уже взрослый), когда слышит крепкий настойчивый звонок в мобильном аппарате, лежащим справа от него на столе, частенько вспоминает вещие слова учителя о телефоне со спичечный коробок, который «будет в кармане у каждого человека».
Приятно добрую память по себе оставила Анастасия Ивановна Клячина (имя её он уже упоминал), преподававшая химию в старших классах, и потому её называли «химичкой», а некоторые острословы – Клячей, что, пожалуй, больше подходило к её полной невысокой фигуре. Она занимала в школе положение заведующей учебной частью, и все дела с успеваемостью учеников проходили через её руки. Завуча побаивались не меньше, чем директора, так как она могла в любой момент за неуспеваемость пригласить в школу родителей и отчитать так, что потом долго не забудешь, а уж если слишком плохо в школе, - получишь ещё и ремня дома.
Казусы с неуспеваемостью Ванятке не грозили, так как учился он хорошо, к тому же помнил своё обещание, данное Анастасии Ивановне, - стараться. Вот и старался. В младших классах её уроков не было, но как завуч она иногда заходила в классы; нередко он встречал её в коридоре с прижатыми к груди тетрадками и, здороваясь с ней, всегда кланялся, как учила мать.
По предложению завуча его включили в художественную самодеятельность, где разыгрывались разные сцены из жизни школы; в основном обращали внимание на нерадивых учеников, двоечников, курильщиков, а так же выступали с чтением стихов, пели песни…
Сценки сочиняли старшеклассники, иногда учителя. Ему было интересно заниматься в самодеятельности и он решил тоже сочинить пьеску на тему деревенской жизни.
Самодеятельностью руководила моложавая старушка, называвшая себя актрисой, и они на полном серьёзе за глаза звали её «наша актриса», хотя, между прочим, никакой актрисой она не была: приезжала из города подработать в школе, вела урок пения и хоровой кружок.
Вот эта-то старушка, когда Ванятка показал ей свою тетрадку, где написал страниц 8 или 10 текста, его «убила» на повал. После прочтения «серьёзного», как он думал, сочинения сказала басовитым голосом: «У тебя, Иван, нет фабулы».
Что такое «фабула» он не понимал и боялся у неё спросить. Подумает ещё, что, мол, таких азов не знает, а берётся за сочинительство. Он думал, «фабула» это что-то вроде наряженной женщины, нет у него женщины в сцене. Придя домой Ванятка разорвал ту тетрадь вместе с «фабулой» и сжёг в печке.
Долго донимала его эта «фабула», и, спустя лет пять прочитал в толковом словаре об этом загадочном слове. Оказывается фабулой называется чёткое построение любого сочинения, а пьесы – в особенности. Вот так и не пришлось ему сочинить школьную пьеску, но стишки, кажется, немного давались, а он из-за «фабулы» стеснялся их показывать учителям.
В старших классах на уроках по химии он всегда испытывал интерес к этому предмету и учительница, чувствуя волнения по поводу проведения того или иного опыта с кислотами и солями, доставляла ему  радость первому подойти к лабораторному столу и всегда ставила в дневнике размашистую пятёрку.
Она была жизнерадостна, всегда завидно улыбалась и любила поговорить на практических занятиях на какие-либо житейские темы.
Однажды товарищ по парте попросил Анастасию Ивановну как завуча освободить его на один день от школы в связи со свадьбой старшего брата, на что учительница шутливо ответила:
– Может, Игорёк, ты сам решил жениться? Интересно только на ком? Не на Людочке случайно?
Весь класс закатился раскатистым смехом; Игорёк покраснел, а она продолжала уже серьёзно:
– Не понимаю молодых людей, женятся чуть ли не с пелёнок, молоко матери на губах ещё не обсохло, а они туда же…  Я понимаю, – решил человек создать семью, – делай это единожды и на всю жизнь, но только по любви, а не по расчёту. Я вот завидую Ваниной маме, всегда привожу её в пример. С тремя детьми приняла Мария Кузьминична своего Алексея и всех растит, никто не жалуется на неё, все называют матерью, правильно я говорю?
Кивнув головой, Ванятка почувствовал как загорелись щёки от неожиданного вопроса и от того, как чуть ли не весь класс повернулся в его сторону.
– Жениться можно и в молодые и в пожилые годы. По нашей нынешней жизни – то, – женись хоть за неделю до смерти, и то наживёшься вдоволь. – И она провела рукой по шее, давая понять, что жизнь такая трудная, такая непредсказуемая штука. Это её личное мнение глубоко врезалось в память Ванятки, только свой собственный житейский путь сложился у него иным.

Выборы и смерть Сталина
Выборы всегда проходили торжественно, празднично. К ним готовились все – и стар и млад. Загодя до выборов отец принёс в дом большой плакат, на котором был изображён Сталин в форме Генералиссимуса с Золотой Звездой на груди. Отец повесил плакат в простенке между окон прихожей избы. И все, кто приходил в дом, особенно бабы, говорили:
– Вот помрёт он, что будем делать то?
– А ничего, будем жить! – отвечала, не задумываясь, баба Степанида.
В районном центре Константиново развешивались красные флаги, транспаранты с надписью белым по красному: «Все на выборы…»
В деревне накануне выборов подбирали лучших лошадей, добротные сани, чтобы с песнями поехать морозным утренником на избирательный участок. Мужики надевали полушубки или полупальто, новые валенки и непременно хорошие шапки или круглые кубанки из каракуля. Женщины любили щегольнуть вязаной шалью или красивым в цветах шерстяным платком. Садились по четыре человека в сани, впереди «с почётом» усаживали гармониста и с добрым словом «в путь» ехали через заснеженное поле по наторенному санному тракту в соседнее, большое село Никольское. Саша; играл на гармони, а бабы и мужики наперебой пели частушки.
Гармонист у нас хороший,
Гармонист у нас один.
Давай, бабы, соберёмся
на вино ему дадим.

Нам не надо депутата,
ухажора Галина.
Мы на выборы идём,
выбираем Сталина.

У всех были довольные, радостные лица; мужики и парни заигрывали с бабами и девками в надежде получить в участковом буфете дешёвую выпивку с закуской, а там – и танцы, и кино, и разные игры, и соревнования…
Деревенские пацаны любили выборы за их праздничность и непосредственность, за доброту взрослых по отношению к ним и бежали за лошадьми к избирательному участку, чтобы бесплатно посмотреть концерт городских артистов или кино. Популярным в ту пору был кинофильм «Кубанские казаки». Тогда Ванятка впервые увидел цветную картину и очень в душе восхищался и рассказывал всем, кто её не видел, как «здорово в ней показана  колхозная жизнь, правда, не наша, но пройдёт время и у нас наступит такая же яркая и весёлая житуха».
С надеждой все ждали этой яркой и весёлой жизни, но она так и не наступала. Вскоре пришло известие о тяжёлой болезни Сталина, и люди окончательно сникли; расстроенные собирались в кучки, в кружки, в группки и почти шёпотом, или шёпотом, обсуждали положение в стране. Газета «Большевик», которую выписывал отец, каждый день печатала сообщения «О состоянии здоровья вождя народов». Вслед за «Большевиком» повторяла информацию местная газета «Заря». В деревню из района приехал представитель. Председатель собрал колхозников в просторной избе Дедка, а ребятишки, как всегда, прижавшись к ногам взрослых или в углах, под лавкой вдоль окон, слушали рассказ о жизни Сталина, о его великой заслуге в разгроме немецких оккупантов, за мир во всём мире. Когда же он начал говорить о болезни вождя, голос его заметно задрожал, и у некоторых баб на глазах наворачивались слёзы.
– Что же будет с нами если он умрёт? – спрашивали представителя.
– Будем работать ещё уверенней, претворять в жизнь заветы Ленина – Сталина! – бойко отвечал докладчик.
Затем выступал председатель, дядя Гриша. Он говорил полушутя – полусерьёзно:
– Не бойтесь, бабы, мужики, у кого они есть, от вас не убегут, а работать будем с утроенной силой.
Парнишке было не понятно, – какая это утроенная сила может быть у человека, которому и одну-то силу тяжеленько отдавать колхозному полю? Казалось, со смертью Сталина, если она наступит, всем будет плохо. Кто может его заменить? Пожалуй, никто. Вот и приуныли бедные головушки и все спрашивали:
– Что же будет, что же будет-то?
Ответа такого, чтобы успокоить людей, не было и оставалось только одно – согласиться с дядей Гришей: «Надо работать с утроенной силой».
Утром, когда морозным мартовским утром Ванятка переступил порог школы, его встретила группа школьников разных классов. Там же стояли директор и несколько учителей. Один из старшеклассников, высокий парень, прибивал в коридоре, напротив входа, большой портрет Сталина с чёрной лентой в нижнем правом углу.
И он понял, что умер Сталин. Умер великий человек, с чьим именем не боялись жить, побеждать врагов и смело идти вперёд к коммунизму.
Раньше ему никогда не приходило в голову, как, наверное, и его сверстникам, что Сталин должен умереть. Не думали об этом и колхозники, мужики и бабы.
Страх и чувство неестественности обуревали им, когда он задумывался о смерти самого великого человека на земле и о своей безысходности по отношению к нему.
– «Как это может быть, – думал Ванятка, – рождается человек и умирает? Он был и его уже нет. Но этот-то выше простого человека. Он как бы не человек, Он тот, кто даёт нам всем жить, учиться, матушке и отцу работать, растить нас. Странное это состояние – рождение, мы не знаем его, не ощущаем; его как бы и не было. Помню ли я себя, когда только что появился на свет? Вот и Таня, знает, как она есть на этом свете? Тоже нет…! Сейчас она бегает и ползает, играет с кошкой, с моим в прошлом котёнком. Знает ли она что-нибудь о мире, в котором она находиться? Долго ещё не будет знать. Я тоже ещё многого не знаю, но буду, пожалуй, знать, если буду жить.
А он знал всё и в этом его отличие от нас, людей, детей и взрослых. Он, вроде Бога, о котором мамка говорит, что мы Его не видим и не увидим никогда, а Он видит всё и за всё мы перед ним в ответе.
Сталина тоже мы не видели никогда, только портреты, которые висят в школе да теперь у нас в избе красуется, как икона Николая – угодника в божнице. Жалко, что его нет и не будет, как Ленина, но он останется в памяти, как дедушка мой или как бабушка Таня, которую я никогда не видел».
И он вспомнил пластинку бабы Степаниды «Два сокола ясных»; она иногда её заводила на патефоне, и он слышал, как пели о Ленине и о Сталине, двух вождях – соколах, которые дали народу новую жизнь и зорко глядели вперёд, где светила звезда коммунизма.
В класс вошёл учитель истории с красными от слёз глазами и дрожащим голосом стал рассказывать о великих заслугах вождя всех народов, Генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина. Девочки не сдерживали слёз, многие мальчики тоже плакали. Глядя на своего соседа по парте, который держался спокойно и не проронил ни слезинки, Ванятка почему-то не выдержал и расхныкался, да так, что учитель подошёл к нему и стал успокаивать.
Объявили траурные дни. Люди ходили пасмурные, неразговорчивые; учеников освободили от учёбы в школе.
Ванятка читал большую газету «Большевик», в которой сообщалось, что проводить в последний путь товарища Сталина в Москву приехали правители многих иностранных государств. Газета «Заря» призывала трудящихся к новым трудовым делам во имя Родины, во имя Сталина.
Однажды вечером к отцу пришёл Бирюк, и он расспросил его о гибели многих людей, которые шли нескончаемым потоком в Колонный зал, чтобы увидеть в последний раз дорогого вождя.
– Скажи, Митрич, ты там поближе к Москве то, чаще бываешь, чем мы, да и к тебе приезжают, – настаивал Бирюк, – скажи, правда это, что сотни людей замяли в огромной толпе?
– Понимаешь, – отвечал отец, – я там не был, в газетах не пишут; говорят, земля слухом полниться, а в каждом слухе есть доля правды. Может, не сотни погибли, как ты баешь, но десятка три  то, пожалуй, унёс наш великий незаменимый.
– Плохо, у нас нет радива то, а то бы что - нето сказали антиресное, –  сетовал Бирюк.
– Что они тебе скажут, Володя, как народ затоптали? Жди – свищи, не тут-то было! – отрезал отец. На том и закончился их разговор, и они заговорили о весенней охоте, которая  может начаться раньше обычного.
– Весна в этом году будет, по всем приметам бурная, – сказал отец, – значит, птица прилетит в конце марта – в начале апреля; готовь снаряжение, а ты мне про Сталина да про Сталина. Мы за него воевали, жизни отдавали, завоевали всю Европу; я вот до Берлина дошёл, а что толку? Как жили нищими, так и живём! А ты мне – Сталин, Сталин! Убрался – и царство ему небесное; придёт другой – лучше не будет!
Впервые, Ванятка услышал такие смелые слова. И это говорил его отец, который никогда раньше не произносил о Сталине хотя бы какие-либо слова. И он подумал, что есть в них правда, которую все в деревне постоянно скрывают, зная, что труд их и сами они мало кому нужны. О себе и подумать невозможно.
«Взять ту же мамку, – рассуждал ребенок про себя, лёжа на печи, –  пошла принести соломы из старой скирды, которая уже негодна на корм скоту, так председатель подкрался сзади и поджёг спичкой вязанку на ее спине. Солома загорелась да чуть и сама не погорела, «Бог дал – отвёл.» «Бог дал – отвёл,» – твердила она, придя домой в слезах и в саже. Что же дальше? Покосить на корову не дают, с овец шерсть забирают. Радио нет. Электричества – тоже. Керосиновая лампа да свечка с лампадой по праздникам. Хорошо, что ещё учимся; Бог даст – в люди выйдем.»

Радио и электричество
После траурных дней пришёл к ним в дом дядя Ваня Курылёв и сказал, что  будет у Дедка в избе собрание.
Собрание действительно состоялось. На нём выступал представитель из района и сказал, что в этом году решили проводить в колхоз, то есть в Чирково и Алмазово, сетевое радио и электричество.
– Для этой работы, – разъяснял он, – нужна ваша, то бишь всех жителей, помощь. Необходимо заготовить в дальнем лесу строевой лес на столбы, по которым пойдут электрические и радио провода, ошкурить деревья, обработать их смолой и выкопать на каждые два дома по одной ямы для установки столбов..
Мужики и бабы сначала возмутились; мол, что это такое, разве у нас нет специальных на то бригад, но потом под нажимом приезжего притихли и стали рассуждать, как им пилить и возить из Болеботинской рощи, что далеко за Дубной, огромные, по десяти  пятнадцати метров, сосны.
– Вот вам и работа с утроенной силой! – как всегда возмутилась Краснуха, – Гришка наш не случайно пообещал гнуть спину в три горба.
– Што поделаешь, – перебил её Иван Болтун, – придётся ребятишек привлекать, они уже не малые, хватит собак то гонять по деревне.
Ребятишек стали привлекать, и Ванятке скоро досталось поехать в далёкую рощу обрубать топором сучки с длинных сосен и сжигать их в большом костре.
Работа топором была для него не в новинку и он под постоянные подхваливания мужиков и баб, довольный размахивал им на право и на лево да так, что сучья с треском разлетались по сторонам. Он наслаждался доверенным делом и от души радовался своему успеху. Но радость та оказалась недолгой, когда он с силой ударил по тонкому сучку, и острое жало топора, срезав сучок, вонзилось в голенище его старенького валенка, пробило и поранило ногу.
К нему подбежала мать, и в растерянности вскликнула:
– Что с тобой, Ваня?! Ногу что ли?!
Он сидел на вершине сваленной сосны, зажав руками разрубленный валенок, не подавая никаких звуков. Рядом валялся злополучный топор.
– Снимай скорее валенок! – скомандовала мать,  помогая ему высвободить ногу. Через штанину, чуть ниже колена левой ноги, сочилась кровь. Подошли селяне, начали в попыхах предлагать свои услуги, но матушка остановила их.
– Ступайте, работайте, сама управлюсь, – сказала она, разрывая свой старенький ситцевый платок, попросила, чтобы сын встал и помочился на ногу.
Он сделал,  как просила мать, и она тут же крепко перевязала рану и надела разрубленный валенок. Нога немного ныла, видимо, от того, что острый конец топора задел голенную кость, но кровь остановилась, и через некоторое время, посидев у разведённого костра, сын сказал матери, что может потихоньку работать. Она категорично воспротивилась, дав ему понять, что всё сделает сама, но ему стало не по себе и, стыдясь своей неудачи, он снова взял в руки топор.
Рана на ноге, не очень глубокая, (помог валенок) постепенно затянулась и лишь оставленный шрам, да разрубленный сапог, ладно зашитый отцом, частенько напоминали ему о случайной «лесной трагедии».
Весной, в конце апреля, когда оттаяла земля, показали Ванятке и соседским, Толику и Калинке, в каком месте и каких размеров копать яму для столба. Вначале работа пошла споро, но поскольку яму требовалось выкопать глубокую, они почувствовали затруднение: стали землю собирать в старое ведро, а Калинка как самый маленький из них лазил в яму, и подавал ведро им, и они высыпали землю в кучу.
Копка ям под столбы заняла в деревне достаточно много времени, так как не все могли воедино заняться делом: одиноким бабам и старичкам, как дед Алексей, приходилось помогать.
Наконец работа была сделана, пришли электрики и радиоспециалисты устанавливать столбы и проводить линии проводов.
Вверху на столбах вешали алюминиевые скрученные провода под электричество, а ниже, примерно на один метр, – шли провода радио. Монтеры провели проводку и в домах, повесили «лампы и тарелки»; зажглись «лампочки Ильча», заиграло радио. Все радовались, приходили счастливые соседи, не могли наговориться об электрическом свете и об известиях, передаваемых по радио.
– Теперича всё будем знать, что твориться в мире, – восхищалась радостная Галка, – а какие песни поют, слышишь Степанида, и патефона твоего не надо!
Единственный, пожалуй, человек в деревне, который почти не ощутил яркого электрического света, зато радио покорило его, была баба Степанида. Она частенько говорила, как хорошо теперь ей в одиночестве оставаться дома, когда все куда-нибудь уходят: кто по делам, а кто убегает погулять. Ей очень нравились передачи «Театр у микрофона». Она с удовольствием слушала пьесы Островского, Горького, Гоголя и потом могла почти слово в слово передать иной радио спектакль Теперь она засыпала и просыпалась вместе с Гимном Советского Союза и не могла не восхищаться тем, «как хорошо всё устроено».
Для ребятишек радио и электричество явилось несказанно дорогим новшеством. Ванятка с удовольствием слушал вечерние радиопередачи, а лампочка, висевшая недалеко от печи, позволяла ему с удобством читать книжки; перестав пользоваться керосиновой лампой, его уже не ругали за то, что мог невзначай уронить её и запалить дом, теперь это осталось в прошлом. Тогда он уже читал «Дети капитана Грандта», «Робинзон Крузо», «Гулливер в стране лилипутов», «Из пушки на луну» и другие приключенческие повести иностранных авторов.
Ему нравились стихи Некрасова, Сурикова, Лермонтова,  Пушкина.
По радио он слышал замечательные песни: «Меж крутых берегов», «Вижу чудное приволье», «Вот мчится тройка удалая», «Эй, ухнем!», «Коробушка…» Пели Лемешев, Шаляпин, Козловский, Бунчиков. В особенности ему полюбились многие песни в исполнении Сергея Лемешева и даже, когда никого не было в доме, - подпевал ему и постепенно некоторые из них выучил наизусть. Ванятка хорошо знал: «Вижу чудное приволье», «Вдоль по улице метелица метёт» и другие. Иногда в одиночестве он пытался напевать самостоятельно и очень боялся, чтобы кто-то услышал.
Однажды он спросил дружка Серёжу, нравиться ли ему сетевое радио, на что он ответил:
– Витька – брат забросил наш батарейный приёмник на потолок и теперь слушаем московское радио. А ты знаешь?!...– И он рассказывал ему какую-нибудь историю, которую  не смог услышать.
Радио и электричество в корне изменили однообразную деревенскую жизнь.
Вскоре гидростанцию на Дубне, построенную миром нескольких деревень, за ненадобностью разрушили; электричество стало подаваться централизованно. Река заметно обмелела, но не замутилась; у берегов появились ранее неизвестная трава, расцвели кувшинки.
Мужики, собираясь вечерами у дома Дедка покурить самосад да поболтать о «делах-делишках», не одобрили сноса станции, ведь при ней была ещё и мельница, где колхозники мололи для собственных нужд зерно.
Знакомые ребята из Константинова, в основном одноклассники, приглашали ловить раков, которых после разборки плотины почему-то развелось в реке много. Они ловили этих страшных больших «пауков» картофельной корзиной, куда клали гнилостные мясные отходы из дорожной столовки. С вечера ставили две три таких корзины, а рано по - утру вынимали и высыпали на берег ползучее добро.  Смотреть на чёрных слизистых раков было не очень приятно, а когда Ванятка попытался взять одного в руку, как это делали константиновские, то попал пальцем в клешню и закричал от боли, размахивая вместе с раком рукой, чтобы сбросить прилипшую живность.
Раков попадалось в допотопные снасти огромное количество, до ста и более штук и, не умея из них приготовить вкусную еду, сдавали за копейки в пивнушку и на те деньги покупали себе сладости и ходили в кино. Мороженое стоило семь десять копеек, а билет в кино – пять. За одного средней величины рака давали три копейки, крупный стоил пять семь копеек. Заработок же от продажи пойманных раков составлял до трёх рублей, которые честно разделялись на пять шесть паёв.

Фотограф Толик
Соседу Толику, старшему брату Сешки Калинки, мать купила фотоаппарат, небольшой квадратный сундучок, на котором было написано «Москва».
Толик был на три года старше Калинки и на два года постарше Ванятки. Он перешёл в седьмой класс и говорил, что закончит семь классов и пойдёт работать фотографом.
В сундучок, в темноте, почему-то под одеялом, вставлялась плёнка, а когда Толик фотографировал, то открывал сверху крышечку и смотрел на то место, которое снимал. 
Ребятишкам, да и взрослым, такая новинка была в диковинку и чуть ли не каждый просил Толика сделать ему фотокарточку.
Толик снимал всех подряд, всем обещал фотокарточки и говорил:
– Фотки из этого аппарата получаются маленькие, шесть на шесть.
Никто не понимал, что такое «шесть на шесть», и он объяснял, что это один кадр на плёнке, – шесть сантиметров на шесть, а всего таких кадров двенадцать; получается двенадцать отпечатков, двенадцать негативов.
– А что такое негативы? – спрашивали его.
– Обратное отражение, – отвечал он, – если, например, у тебя рубаха тёмная, а лицо белое, то на плёнке будет наоборот: рубаха белая, а лицо тёмное; когда отпечатаешь на фотобумагу, – всё встанет на свои места: и лицо будет похоже и рубаха.
Долгое время никаких фотокарточек у Толика не получалось и взрослые говорили, что ему желательно бы подучиться у опытных фотографов, а потом уж снимать.
– Пошёл бы ты, дурачок, в Константиново в фотографию, – научал его сосед Фёдор, – попросил бы там мастера разъяснить тебе эту премудрость, глядишь, и получилась бы фотокарточка то. Не жалко мамкиных деньжонок то; много, поди, извёл на энти плёнки фигонки; пожалел бы мать свою, она, милая, с базара не выходит каждую субботу воскресенье…
Наконец, маленькая фотка из аппарата Толика вышла. Он прибежал в дом и стал показывать матушке и Ванятке еле заметные их личики на фоне новой террасы. Поскольку лица и одежды были похожими, мать, протянув сыну фотокарточку, сказала:
– Смотри, Ваня, как хорошо ты тут вышел.
Он глянул и не сразу узнал себя; личико было узенькое, размером с приплюснутую горошину. И всё же, приглядевшись, можно было сказать, что на фотке было его изображение.
– Поздравляю тебя! – похвалил он Толика, отдавая ему фотокарточку.
– Она твоя, – сказал Толик, – оставь её у себя. Я хочу взять тебя в помощники, будешь помогать мне печатать с негативов, а то Серёга ничего не понимает; пойдёшь?
– Что ж, давай попробуем, если у меня получиться.
На следующий день он сидел с Толиком в тёмном углу за печкой, где висела электрическая лампочка, прикрываемая красным полотном, а на столике стояли какие-то растворы в бутылках и два противня с жидкостью. Дружок спросил его, – зачем, мол, это нужно? И тот со знанием дела отвечал:
– Это проявители и закрепители для плёнки и фотобумаги. Они разные, их нельзя перепутать, иначе ничего не выйдет. Серёга у меня не раз так делал: пока я в темноте вынимал из кассеты плёнку, он подставлял мне закрепитель плёночный вместо проявителя для бумаги; потому ничего и не получалось.
– А я, ты думаешь, не перепутаю?
– Ты другой, ты повнимательнее; вон, как крышу крыл, а это разве дело? Раз плюнуть.
Толик показал, где какие находятся растворы и он при красном свете старался внимательно их различать, чтобы не навредить.
– Зачем красный свет? – спросил он Толика
– При красном свете, – объяснял фотограф, – не засветишь снимок ни на плёнке, ни на бумаге; при таком свете надо научиться работать, то есть рассматривать после проявления и плёнку и бумагу, хорошо ли отснято?
С открытым ртом смотрел Ванятка на диковинные фотографические дела, внимательно слушал, что говорил ему друг и делал так, как он просил.
Он удивлялся тому, как Толик быстро ориентировался в полутёмной обстановке, как он умело брал в руки плёнку и смотрел на неё через красный свет, как  аккуратно щипчиками поднимал из раствора листы бумаги, на которых при этом проявлялись какие-то предметы, какие-то ещё до конца незнакомые лица человечков. И когда, по его усмотрению, заканчивалось проявление, он бросал листочки в другой раствор, в закрепитель, где они должны лежать несколько минут, после чего он клал их на отрезок стекла.
– Зачем  так делаеть? – спрашивал  его Ванятка, на что  он отвечал, – Что проявленную бумагу нельзя вынимать на свет, иначе она засветиться и станет либо чёрной, либо жёлтой и весь отпечаток пропадёт, а закрепитель позволяет «удержать» снимок на бумаге.
– Готовые фотоснимки кладём на стекло, обработанное специальным раствором для того, – объяснял Толик, – чтобы снимки получились блестящие, глянцевые.
– А как они отстанут от стекла?
– Высохнут, и сами отлетят.
После непривычной работы в темноте, Толик показал ему книжки по фотографии, которые он читал и научался мудрёному делу. Он рассказал помощнику, как можно делать большие фотокарточки, а не такие маленькие, какие выходят у него. Для этого нужен фотоувеличитель, а он дорого стоит, и мать не хочет  покупать ему  ту штуковину, говорит, что – «бесполезная трата денег».
Наконец, у Толика стали выходить чёткие небольшие фотки, которые он красиво «в рубчик» обрезал специальным ножом. К нему стали ходить фотографироваться взрослые, и он делал по плечи портреты, и за карточку брал по рублю. Вскоре он накопил какие-то деньги и на них, по его словам, которым никто из ребят не верил, купил фотоувеличитель. Он стал печатать фотокарточки размером девять на двенадцать, но качество их было слабым и потому интерес к Толику – фотографу стал пропадать*.
* Фотографии, сделанные Толиком, до сих пор ещё можно увидеть в альбомах бывших его сверстников, да и у помощника остались несколько миниатюрных снимков деревенского фотографа
Толик, Анатолий Михайлович Чебаков, всю жизнь проработал милиционером, вышел на пенсию и поселился в крайнем доме Бирюка, который он купил после его смерти у Дубки – молодухи; родовой же дом мать, тётя Паша, подписала Сергею (Калинке), с которым милиционер не общался по причине, как он говорил, «его развратной жизни».
Толик пережил своего младшего брата Сешку Калинку, умершего от запоя, а родовой дом продал какому-то чеченцу, бежавшему от тамошней грязной и несправедливой войны.
Тогда Толику купили гармонь, многие в деревне удивились и говорили, что гармонь ему купили тётки-вековухи, старшие материны сёстры, живущие в Алмазове в небольшом доме.
Саша учил его игре на гармони, но и тут мало, что получалось; он даже не выучил елецкого, не говоря уже о кадрили и барыне.
– Медведь на ухи наступил, – определил игру Толика Дедок, – не брался бы ты за энто дело, парень, хватает у нас в деревне гармонистов и без тебя. Взять хотя бы братьев Монаховых, а новенький, который из Рязани приехал, посмотри, как играет на баяне – заслушаешься.
Хорошего гармониста из Толика не вышло так же, как и настоящего фотографа. Тем не менее иногда на посиделках девчата просили его поиграть что-нибудь. И он играл «что-нибудь и как-нибудь».
Беседа
Деревня Чирково внешне ничем не отличалась от многих таких же деревень северного Подмосковья, может лишь только каким-то особым характером да необъяснимо светлой душой её насельников.
Домов в деревне в ту пору насчитывалось  толи 25, толи 23, так как в двух домах постоянно никто не живал, приезжали на лето москвичи, ходили по лесам за ягодами да за грибами, а осенью заколачивали окна и снова – до лета. Мужиков в силе насчитывалось человек пять, остальных прибрала война; а сколько их было раньше теперь мало кто знал, старики тоже потихоньку уходили на «вечное поселение».
Деревня всё же слыла богатой на ребятишек да на девчат «в соку», чем и привлекала парней с разных сторон. Парней то вроде бы хватало и своих, деревенских, а так уж повелось из покон века, – в праздники погулять приходили парни из соседних деревень: Козлова, Никольского, Симонова…
Деревня славилась зимними посиделками, вечеринками. Вечеринка или Беседа, как её называли, устраивалась вскладчину в одном из домов, обычно на Святки и Масленицу. Заводилами, организаторами их были девки переростки, коим пора бы и замуж, а они ещё ходили в девках; от них не отставали молодые девчата. Набиралась группа человек двенадцать, соберут денег рублей пятнадцать и две недели гуляют. Приходили на беседы и молодые бабы с вязаньем или с вышиванием. Парни начинали вечер с игр в карты, или домино, затеять что-нибудь весёлоё поначалу стеснялись; потом появлялся гармонист либо из своих, либо из чужой деревни и тогда отплясывали елецкого, барыню, водили кадриль. Пели частушки, старинные и новые песни.
В один из зимних вечеров Ванятка пригласил (ему разрешили до десяти вечера) на посиделки рязанского дружка Витю (Витька), предварительно расхвалив сестре Гале и старшим девчатам о том, что он хорошо играет на хромке разные мелодии, песни и плясовые, что у него есть дядина гармошка, но только ему не дадут её в беседу, так как мать и бабка бояться, как бы что-нибудь не случилось. И тем не менее девчата сказали, что, мол, поиграть можно на монаховской гармошке или «на худой конец» – на дедковой.
Витёк сразу расположил к себе деревенских девчат, его полюбили, а он показал, что может не только заменить любого гармониста, но даже выигрывал и залихватские пляски и особенно песенные мелодии. Он играл вальсы и танго, что никто из монаховых не умел, и вскоре за ним закрепилось звание лучшего гармониста.
Когда Ванятка стал напевать некоторые популярные в ту пору песни и у него прорезался неплохой голос, Витёк приглашал к себе, в дом; без матери и бабы Поли они распевали «на всю катушку», на сколько хватало сил и дыхания.
А когда дружку купила мать баян и он научился по самоучителю неплохо играть, садились в погожие летние вечера на завалинку и Ванятка пел «Вижу чудное приволье». Окрас голоса очень походил на лемешевский и ему пророчили судьбу певца.
В разгар гулянья кто-нибудь предлагал сыграть «в бутылочку» или «в рюмочку». Чаще всего крутили бутылочку, так как эта игра была почти беспроигрошной: горлышко после раскрутки всегда покажет на кого-то и тогда приходилось тому, кто запускал крутить бутылку, целовать того, на кого указало горлышко. Поцелуй мог быть в губы, в щёку, в нос. Как скажет «беседа».
Бутылочку крутили поочерёдно: начинали крутить либо парень, либо девушка, дальше продолжал тот, на кого указала бутылочка, и так до бесконечности, покамест не надоест целоваться.
Смысл всей игры состоял в том, чтобы бутылочка выбрала для парня ту девушку, которая ему нравилась, а девушке – желанного парня. Не всегда так получалось и потому крутили до тех пор, пока не добивались исполнения своих желаний.
Бывало и такое: раскрученная девушкой или парнем бутылочка останавливалась и указывала на соперницу или соперника или на человека, с которым были натянутые отношения. Всё равно, как бы не хотелось им целоваться, под рукоплесканье, смех и выкрики присутствующих: «целоваться! целоваться!», враждующие стороны сходились лицом к лицу и чмокались.  Случалось, что эта игра примиряла, а бывало, она усиливала враждебные чувства. Особенно такое происходило с подвыпившими парнями.
Однажды, в незапямятную Ванятке вечеринку, которая, как всегда, происходила в одной из изб большого дома Дедка, кажется, на Святки или на Масленицу, после игры «в бутылочку» произошла драка между чужим парнем из Козлова и сыном соседского мужика Фёдора Логинова, Иваном. Мелкую ребятню, в то время взрослые разгоняли по домам, и Ванятка в темноте, переходя через дорогу к своему дому вдруг (откуда ни возьмись), заметил бегущего в его сторону с истеричным криком пьяного:
– Зарежу, сволочь!
И в тот же момент мимо него пробежал Иван.
– Беги, беги! – только и вымолвил сосед, и он со всей мочи бросился к своему дому, а Иван за колодцем скрылся во тьму.
Разъярённой драчун бросился  в его сторону и малыш в два маха очутился перед широкой дверью своего дома, которая к счастью была открыта. Он шмыгнул в темноту сеней, машинально захлопнув железный засов. За ним последовали тяжёлые шаги, почти нечеловеческое дыхание и три сильных удара в толстые доски деревянной двери чем-то твёрдым.
Сам не свой вкатился Ванятка в избу, освящённую синим светом лампады, и упал на лавку перед божницей.
– Что с тобой? – в полудрёме спросила баба Степанида, лежавши на голбце.
– Там дерутся, и почему-то пьяный парень из Козлова побежал за мной, он бежал за Иваном Логиновым да обознался и побежал за мной, кричит, – «зарежу»! Я кое-как убежал; он, кажется, ножом три раза ударил в дверь.
– А ты, што гуляешь до сих пор?! – начала было ругать его баба, – вот ещё бы попался ему под горячую руку!... Иди спать! – скомандовала она и снова легла на бок.
Утром мать обнаружила в верхней части двери три глубоких ножевых пореза и спросила сына, не знает ли он, кто это мог сделать? Он сказал, что не знает, что на беседе произошла драка, и один парень из Козлова побежал с ножом за Иваном федорковым, за Логиновым, и в темноте не разобрался, – сиганул за ним, а он успел от него скрыться за дверь, и тот со злости ударил три раза.
– Ну, а если бы ты не успел спрятаться за дверь?! – в сердцах спросила мать, – получил бы три ножа в спину, а, може, и в грудь, кто его знает, что у него на уме-то было в тот раз; он же – пьяный!
Тут же Ванятка не смог отделаться от её материнской нотации и наставлений: не гулять допоздна, не ходить на беседы, не участвовать ни в каких драках, не давать повода для уличных скандалов…
… И вот же, не смотря на отдельные непредвиденные дела и случаи, беседа имела благотворное влияние на деревенскую молодёжь. Вечерние посиделки сближали людей. И молодые, и взрослые, девчата и парни, бабы и мужики, да и ребятишки, все были желанными на деревенских беседах. Здесь и рукодельничали, и рассказывали разные истории, и плясали и пели, и играли в карты, и обсуждали какие-то необходимые общие для всей деревни дела.
Беседа не принимала хулиганов и нерадивых. Вот и драка между Иваном и козловским парнем резко осуждалась и оказалась не в пользу чирковского парня, который оскорбил во время игры «в бутылочку» козловского, назвав его «козлом».
В средине «Масляной недели» девчата приходили на беседу с блинами, причём каждая девица приносила свои печева, которыми угощали парней, а те, в свою очередь хвалили расхваливали мастериц. Затем вели бойкий разговор о том, как провожать Масленицу.
В последний день Масляной недели» вся деревня, «от мала до велика», готовилась провожать Масленицу, сжигать на костре старуху зиму и встречать весну красну.
С утра во всех домах топились печи и весёлые струи дымов наполняли улицу праздничным настроением, а яркие лучи солнца растапливали хрустальные сосульки и серебристые ручейки сверкали под окнами разбуженных изб. Целый день деревня суетилась, ходила и жужжала, как пчелиный улей. На  «пионеров» и, всех пацанов, возлагалась основная работа по устройству огромного кострища в поле, на самом высоком месте, чтобы огонь был виден во всей округе. Для этой цели заранее приходилось добывать любыми путями старые автомобильные шины; попросту говоря, их воровать ночами на деревообрабатывающем заводике, Промкомбинате, как его называли в народе.
Несколько таких шин навешивались на длинные сырые жерди, заправлялись промоченным в керосине тряпьём и поднимались на высоту ввиде большой полой пирамиды. Внутрь сооружения набивалась солома из полевой скирды, похожая на огромную бабу в соломенном сарафане и поджигалась. Когда огонь достигал вершины, загорались резиновые шины, и тогда большой огонь поднимал столб копоти, которая по ветру распространялась далеко за пределы кострища.
Радости и веселья не было предела. Горячий огонь обжигал лица; все, и взрослые и подростки, прыгали и кричали, взявшись за руки, кружились в сумасшедшем хороводе; в дикой неуёмной пляске различались лишь слова: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!»
К двенадцати часам ночи марево и пляски на разогретом снегу в чистом поле прекращались. Взрослые девчата и парни шли в беседу. Там, за наскоро приготовленном столе, выпивали самогон, закусывая солёными огурцами, мочёными яблоками и капустой. Масленица зажигалась. Приглашали к столу и Дедка с бабой Катей и те, перекрестясь на образа с присказкой: «Прошла масленица – вертушка и настал великий пост», выпивали по лафитничку.
Дед брал в руки свою старенькую гармонь и со словами: «Гуляй, робята, до утра и больше!» – садился на тесовую лавку перед окном, молодецким рывком раскрывал мехи и заводил свою старинную мелодию, непохожую ни на «барыню», ни на елецкую. Дедка перебивал звонкий голос монаховой хромки, начиналось самое весёлое гулянье, которое заканчивалось с утренними петухами.
Подростков, девчонок и мальчишек, взрослые уже не замечали и они, не подавая вида, тоже принимали участие в той последней зимней гулянке. Ванятку и Серёжу заставляли плясать елецкую и они, оттопав «по - большому счёту», ещё некоторое время могли посидеть, послушать новые анекдоты, «негдоты», как называли такие рассказы старички!
Великий пост
Рано утром следующего дня после проводов Масленицы в дом заходил Фёдор – сосед (Федорок). Ванятка собирался в школу и видел, как он с опухшими глазами и свекольным носом умолял матушку найти ему «что - нето выпить», на что мать отвечала, что ничего крепкого в избе нет и, потом, гулянье прошло, пришёл пост, – надо соблюдать обычай.
–  Какой обычай, Маня? – наступал на мать Фёдор, – по обычаю – то нынче положено прополоскать рот, выпить на похмелье стаканчик – другой.
 – Налей ему, Маша. – входя из сеней в избу повелел отец.
– Да где же я возьму, Лексей, право ничего такого нет, – оправдывалась мать, – вот ежели только от недопитого ягодного в бутыли осадок остался? Там наберётся ковшечек.
– Так налей, Мань, – взмолился Фёдор, – в долгу не останусь, – что попросишь, то и сделаю, ну хоть на лошади под картошку пашню вспашу.
И мать сходила в приделок, принесла бутыль и вылила всё, что в ней оставалось, Федорку. Тот выпил прямо из ковша, приговаривая:
– От смерти отняла, родимая, век не забуду.
Ни братец, ни мои сёстры не знали, что такое Великий пост. Матушка и баба Степанида говорили, что в большой пост нельзя вкушать мясного, молочного и яиц, – так требует Бог, по средам и особенно по пятницам на недели нельзя ничего есть «до звезды», то есть до шести часов вечера. Эти каноны и мать и бабка соблюдали, отец же, постоянно бывавший на работе, с охотниками, тех строгих правил не держался: всю зиму приходилось с москвичами охотиться. В их краях развелось большое количество лосей и они поедали сено в стогах, приносили вред колхозным полям и огородам, страдали от них некоторые виды деревьев и растений
По просьбе местных властей и населения общество охотников разрешало ежегодный отстрел лосей на мясо для столовых общественного питания и личного пользования. Поэтому семья всегда была с мясом дичины и мать по утрам, провожая учеников в школу, кормила мясными котлетами с тёплыми ржаными лепёшками из русской печи. И в завтрак и на ужин всегда был чай из ведёрного пузатого самовара. Мясных блюд не лишали, ребятишек – школьников, и в обед. Мать же с бабкой всегда ели постное: гороховый суп, картошку с квашенной капустой, варёную репу и редьку, смазанную подсолнечным или льняным маслом.
Ванятка тоже любил суп из цельного круглого гороха с поджаренным на постном масле луком и теперь, спустя много лет, ощущал аромат и ни с чем не сравнимый вкус того постного горохового супа.
Подсолнечное и льняное масло «били» и «жали» в соседней деревне Кисляково, где жили умельцы этого дела; покупали масло и в магазинах, куда привозили его в железных двухсотлитровых бочках. В таких же бочках привозили и керосин в лавку, за которым частенько приходилось ходить Ванечке.
– Пост, милаи, великий, – любила напоминать баба Степанида, а матушка поддакивала, – семь неделек длиться, сорок девять деньков; на пятидесятой день – Пасха, Воскресенье из мёртвых Бога нашего, Иисуса Христа. Пост этот строгий: ни мясного, ни молочного, ни яиц, упаси Бог, вкушать нельзя. Нынче посты-то не соблюдают, советские люди-то; а уж, о молодёжи и говорить неча, – испохабила она всего Бога, и вас учат в школе тому же; только без Бога – не до порога, Он везде и во всём: всё видит, всё знает, но мы Его не видим, потому что Он на небе и оттуда руководит нами. Вот так, ребята!» Так завершала свою проповедь баба Степанида, Ваняткина нянька.
Теперь она уже не нянька, она нянчит его маленькую сестрицу Таню, да и Коля-братик, ещё неоперившийся, – тоже был под её опекой.
Однообразные и скучные дни поста тянуться долго. Кажется, нет им конца. Одно утешение – катание на лыжах с горок или – гонять валенками мороженые конские шевяки на ледовой площадке дальнего пруда.
Вечерами мужики и парни собирались в группы по четыре шесть человек играть в карты, в «дурачка» или в «козла», а они – под навесом крылечка чьего-нибудь дома соображали (кумекали) и придумывали разные непотребные действа.
Всякие затеи придумывал в основном Славка Рябов, Рябухи – бабы сынок, годика на два, на три постарше, который и «хороводил» ими.
Однажды он выследил, в каком часу приходил «с работы» в свой домик над прудом мужик Тихон. А приходил он всегда по - тёмному «под шафе» и в морозные дни забирался в протопленную с утра русскую печь, где и спал до следующего утра. Он был заядлый картёжник, бывало проигрывал последние штаны, и потому, наверное, в его домике о двух оконцах по улице ничего не было лишнего, кроме грубо сколоченного стола да под стать ему стула. Жил он бобылём и ничего кроме карт, не знал. По молодости, говорили в деревне, он слыл мужиком сильным, смелым и хватким. Но безмерная любовь к женщине, которая ему изменила, привела его к одиночеству, вину и картам. Он был ещё не стар, но лёгкое слабоумие, психическое расстройство отвели его от фронта, (работал на лесоповале), а почти полная физическая запущенность и скомканная не знающая расчёски борода делали Тихона семидесятилетним стариком.
Домик свой Тихон спихон, никогда не запирал на замок, уходя, накладывал на дверь крючок, – брать то в избе нечего. Славка решил пошутить над ним: перед самым его приходом с «работы», минут за десять пятнадцать, положил две крупных льдины в печь, да так, что, как только мужик полезет в устье печи, льдины поползут на него.
Расчёт был правильным, всё проделано с точностью, как говориться, до миллиметра. И Славка, довольный, пригласил  посмотреть деревенский «концерт», пристроив всех с противоположной стороны, у дома Дедка.
Ребята стояли безмолвно, не дыша, смотрели, как широким шагом, громко хрустя по снегу, шёл к своему домику мужик Тихон. Он что-то бормотал, кажется, напевал какую-то песню и по всему было заметно, что он не зря прожил день. Вот он зашёл в избушку и онипредставляли (через замёршие окна ничегошеньки не видно), как он зажигает спичкой лампадку, висящую перед закопченным образом Спаса в правом от двери переднем углу, снимает с себя видавший вида зипун, пропахшую табаком и потом рубаху, перезалатанные валенки и штаны и в одних кальсонах, не затушив огонь, лезет головой и руками вперёд на шесток, затем погружается в проём (устье) печи.
Это представление, кажется, не заняло и минуты, как на улицу с неимоверным криком и неизъяснимыми словами в одних кальсонах босиком выбежал бедный Тихон. Он, не поняв в чём дело, бросился вон из дома и, пробежав вокруг избы, твердя что-то нечленораздельное, вдруг остановился, как вкопанный, и закричал, что было мочи:
– Караул! Люди! Помогите! Нечистая сила, нечистая сила!
Из домов повыбежали мужики: Степан и дядя Иван Болтун. Проказникам же не осталось ничего делать, как быстренько разбегаться по сторонам.. Приютившись у колодца против своего дома, Ванятка видел, как мужики успокаивали Тихона, затем выбрасывали в снег подтаявшие куски льда, заложенные Славкой в печь.
– Ах, паршивцы! Ну, дьяволята! – громко ругался Болтун, ему глуховато поддакивал Степан:
– Черти полосатые, что сотворили, мужика чуть в гроб не загнали!
Болтун и Степан помогли Тихону растопить печь и при этом долго гадали, кто же мог сотворить такую подлянку? Сошлись на том, что сотворил её проигравший Тихону в карты мужик из Козлова, что в километре от их деревни.
– Не пойман, не вор! – говорил дядя Иван Болтун, довольный оказанной помощью и тем, что всё «обошлось без потерь».
После случившегося Тихон спихон сильно протопил печь и целую неделю не выходил из своего логова. Думали, что он простудился и лежит больной. Заходила к нему Краснуха – родственница и объявила бабам у колодца:
– Ничего с ним не случилось, пьяный был, не помнит – сказал, что будет теперь говеть всю неделю.
И пока Тихон постился, деревня всё же прознала о настоящих баловнях и матушка с бабой Степанидой нашли момент пожурить сынка за участие в плохом деле и взяли обещание не делать впредь подобного. Конечно, он был уже в том возрасте, когда понимают и отличают хорошее от плохого и решил рассказать Славке о разговоре с матерью и бабкой. Он сказал, что осознал свою вину, что так поступать нельзя и что, если бы мужика «хватила кондрашка и он помер, то можно было бы загреметь в тюрягу». Славкин «концерт» постепенно забывали: они старались не вспоминать о нём, а Тихон спокойно, пережив трагедию, продолжал играть в картёжные игры и жить. как жил.
Пасха
Нет светлее и радостнее праздника, чем Пасха. Потому он и называется Светлое Христово Воскресенье.
С испечённым накануне куличём Паской и крашеными в луковой шелухе яйцами матушка уходит пешком на вечернюю и всеночную службу в дальнее село Шеметово, что в шести километрах от деревни. Храм во имя Казанской Божией Матери – единственный в районе и потому он собирает верующих всех ближних и отдалённых деревень.
Со службы она возвращалась рано утром, когда дети ещё спали и первые лучи солнца несмело заглядывали в боковое оконце, называемое восточным.
После недолгого отдыха на голбце, она у шестка русской печи ставила самовар с метровой трубой и раскладывала на столе освящённые кулич и яйца.
Ванятка просыпался от какого-то непонятного благолепия, тепла и солнечного света. Солнечные лучи играли на потолке, на полу, на стене, везде, на всех предметах играло ласковое солнышко.
Мать приглашает ещё неумытых и полусонных ребят разговеться освящёнными благами. Они встают перед образами и мать читает: «Христос воскресе из мёртвых» и «Отче наш…», затем сажает всех за стол, разрезает кулич и даёт каждому по кусочку «Тела Христова» и – по «святому яйцу».
Разговевшись, дети начинают прибирать в комнатах, а мать готовит праздничный завтрак.
Как можно забыть тот праздничный пасхальный завтрак, когда за столом вся семья! Отец сидит у самовара, напротив – мать; рядом с отцом – старший сын, дальше сёстры – Шура и Галя; прижавшись к бабе Степаниде, на коленях у которой –  маленькая Таня, сидит братик Коля. На столе разные кушанья: мясные и залитые яйцом блюда, холодец и хрен… Мать разливает из самовара чай; отец наливает из ребристого графинчика себе лафитничек (и сыну рюмочку) водки и, перекрестясь, со словами «во имя Отца и Сына, и Святого Духа» чокается с Ваней и выпивает. А тот ставит свою рюмочку обратно на стол и пьет из блюдечка чай вприкуску с колотым сахаром.
После завтрака, часов в десять, отец уходит к себе в охотбазу, что в километре от дома, а матушка идёт на кладбище помянуть родителей и младшего брата Ивана, положить на могилку яички и бумажные цветочки. К бабе Степаниде приходит подруга – рязанка и с порога кричит :
– Христос воскрес!
– Во истину воскрес – отвечает бабка и они троекратно целуются.
Затем выходят на улицу, садятся на скамейку перед домом, чтобы посудачить, обсудить последние новости.
Положив в карман пару выделенных крашенных яиц, Ванятка идет в крайний дом к Серёже. Там, у дома Монаховых, собралась уже полдеревни, - взрослые парни, девчата и его погодки – пацаны. Весёлые о чём-то толкуют друг с другом, стукаются яйцами; чьё яйцо крепче, тот и сильнее. Взрослые замышляют на большом лугу за крайним домом, ещё не поросшим травой, устраивать игры: в лапту или в футбол. На футбол не хватает нужное количество игроков, решают играть в лапту.
Лапта – игра интересная, быстрая и радостная. В ней столько же веселья и задора, сколько спортивного азарта и физической выносливости. Обычно в лапту играют две команды по шесть игроков в каждой и по два запасных.
Играют взрослые, а подростков Славку, Ванятку и Серёжу ставят запасными.
Наигравшись вдоволь, взрослые идут по деревне гулять с гармошкой, а они, собрав неполные составы команд, продолжают играть.
Игра увлекает: ударом битой по мячу, ловлей и передачей мяча, перебежками и осаливанием. Желание каждого – ударить битой по мячу так, чтобы он, взмывшись ввысь, улетел далеко за спины водящих ребят, чтобы его не могли поймать, а бьющая команда сумела бы за это время пробежать площадку и вернуться в свой «город», на место подачи мяча.
В тот Пасхальный день Ванятке не повезло; Славка Рябухин, ударяя по мячу, промахнулся и резко развернувшись на одной ноге, свободным концом биты угодил Ванятке в левую челюсть пониже губы, когда он стоял за его спиной в ожидании удара. Вскрикнув от боли Ванятка присел на корточки, зажав руками разбитое место. Его обступили ребята, помогли встать на ноги. Из-под пальцев сочилась кровь; её солёный вкус он почувствовал во рту и, сплюнув в сторону, с зажатой раной побежал домой. Бабка - рязанка, увидев бежавшего, ужаснулась:
– Никак подрались! Степанида, смотри, Ванятка то твой весь в крови»
– Что с тобой, кто тебя? – протягивая руки, чтобы ощупать, спрашивала его слепая.
– В лап-ту, б б-и - и той удд-арили, – еле выговаривая, объяснил он.
– Поди быстрей в избу, там мать! – скомандовала бабка.
Мать посмотрела на него и покачала головой; он был бледный и весь в крови. Она сказала, чтобы он посикал в стаканчик, затем умыла его холодной водицей, и обмакнув в в тёплую свежую мочу чистую тряпицу, легонько протёрла рану и наложила на неё другую ввиде тампончика, сильно пропитанного золотистой жидкостью из стаканчика. Рану щипало и жгло; он старался терпеть и только глуховато мычал.
– Потерпи, сынок, не велика беда, – успокаивала его матушка, – поди полежи на голбце. До свадьбы заживёт.
Только теперь Ванятка окончательно убедился, что бита насквозь пробила мягкую ткань и боялся, как бы не пришлось идти в больницу зашивать рану, но мать и бабка его успокоили, сказав, что «затянется денька через два – три».
Ранка действительно быстро затянулась,  лишь с внешней стороны образовалась сухая болячка, которая незаметно вскоре отлетела, а на том месте, где она висела появился красный шрамчик. Он и сейчас напоминает ему о той весёлой детской игре, в которую как - будто бы играли вчера. Теперь в лапту не играют. Молодёжи в деревне нет, да и домишки, уже покосившись, смотрят на мир уныло и безнадёжно: поддерживать их почти некому. Ушли в вечность родители и некоторые старшие товарищи уже покинули сей мир, а те, кто ещё живы, приезжают в этот день, чтобы сходить на кладбище, помянуть добрым словом упокоенных и выпить на помин души стаканчик горькой.
Ёлка в Кремле
На Новый 1954 год впервые в Большом Кремлёвском дворце была организованна новогодняя ёлка для школьников.
За какие такие заслуги, Анастасия Ивановна предложила Ванятку и ещё двух ребят направить в порядке поощрения в Москву на ёлку. Он не понимал, почему ему выпала такая честь, – толи потому, что он неплохо учится, то ли имеет отличное поведение. «Пожалуй, – думал он, – и то и другое вместе». Среди троих оказалась девочка по имени Мила. Она училась в соседнем классе и была дочкой одного из секретарей райкома партии.
Когда он поведал дома радостную для него весть, сестрёнки завистливо посмотрели, а бабуля от удивления всплеснула руками:
– Куда ты поедешь в такой холод!? Чай не май месяц, вона как задувает: то двадцать, то двадцать пять.
Мать, кажется, потеряла дар речи, и, молча стояла у стола до тех пор, пока не вошёл со двора отец, внося в избу клубы морозного воздуха.
– Смотри отец, – наконец, промолвила мать, – в Кремль собрался Ванька – то наш, на ёлку; говорит, – из всех классов выбрали только троих.
– Что ж, – отвечал отец, – значит, заслужил, коли выбрали, а раз выбрали, пусть едет. Только вот нужно ему справить какую - никакую одёжку, не пустишь же ты его в этой рубахе и в драных штанах.
Отец дал матери 100 рублей и она купила ему в Константиновском сельпо хлопчатобумажный костюмчик и ситцевую рубаху.
Сёстры изумились, когда увидели его в новой одежде. Правда, от холода спастись можно было только подшитыми валенками, старенькой шапчонкой да видавшим виды стёганым пальтишке.
Перед тем, как поехать в Москву, родителей пригласили в школу на собеседование, и вкратце рассказали, куда они едут, что необходимо иметь при себе и как себя вести в Кремлёвских стенах.
Выезжали от школы рано утром, ещё было темно, мороз крепчал и на чистом небе светился яркий рожок луны. Их посадили в райкомовский газик, предоставленный отцом Милы, и водитель испанец по фамилии Феодорини с придыханием и акцентом произнёс : «Поэхалы».
Они ехали по снежной узкой дороге, и благодаря сильным морозам и безветрию не переметённой снегом, как обычно случается в метели и вьюги. За окном автомобиля проплывали широкие серебристые в лучах восходящего солнца поля, покрытые инеем деревья леса, среди которых царственно возвышались тёмно – зелёные вековые ели.
В машине было сравнительно тепло, несмотря на сильный мороз, и ноги, спрятанные в валенки, совершенно не зябли, зато в поезде, оказалось прохладно и через замороженные стёкла за окнами ничего невозможно было увидеть. С помощью варежки и тёплого воздуха изо рта ребята проделывали на стекле небольшие круглые «отверстия», через которые и смотрели по сторонам.
Этой дорогой он ехал второй раз. Тогда (шесть лет тому назад, ещё до школы) было лето и за окном вагончика виделись ему интересные живые картины, о чём теперь он неустанно рассказывал своим спутникам и особенно, – о паровозике, который вёз их в Москву.
Школьников сопровождала учительница, молодая и симпатичная женщина, которая хорошо знала город Москву и рассказывала им о нем.
В Кремле, где стояла большая наряженная ёлка, их радушно встретили Дед Мороз и Снегурочка. Перед входом в Большой дворец всем предложили раздеться, и Ванятка заметил, что Мила сняла свои серые валеночки и одела красивые туфельки, а на аккуратно уложенной головке появился белый бант, который прятался до того под пушистой вязанной шапочкой. Она подбежала к большому зеркалу, быстро оправила платье, легонько тронула волосы и бант и перед ними встала не Мила, а добрая юная Золушка, красивая и опрятная.
Затем она подошла к нему и сказала:
– А ты, что валенки снимать не будешь?
– Не буду, – сказал он, вспыхнув лицом, – у меня нет хороших ботинок.
– Не огорчайся, подумаешь, – так, даже лучше, смотри, Дед Мороз тоже в валенках, – ободрила его спутница и, взяв за руку, повела за собой в шумную толпу ребят.
Они вошли в огромный, сияющий огнями и золотом зал и увидели красивую ёлку, ту ёлку, о которой так много говорили учителя. Она была рядом и они могли встать и прикоснуться к её нежным иголкам, к её царственным нарядам. Играла музыка, ходили скоморохи, кто-то танцевал, всё улыбалось, смеялось и пело, всё восхищало, и он изумлённый с открытым ртом глядел на эту чудо сказку.
– Ты, конечно, танцевать не умеешь? – поинтересовалась Мила.
– Не умею, а вот плясать, бить дроби с частушками могу, – похвастался он, – мы с Серёжей на деревенских гуляньях всегда пляшем.
– То – на гулянках, а здесь бал, бал-маскарад; гляди, сколько масок!...
Он смотрел на этих разряженных городских ребятишек, на этот маскарад – крутящееся цветное колесо, и чувствовал себя ущерблённым, мелкой и больной рыбкой, случайно попавшей в огромный водоворот.
Ему было не по себе и хотелось поскорее выйти из этого шумного зала; он стеснялся показывать свои подшитые валенки, но на них, казалось, никто не обращал внимание. Мила, на минуту оставив его одного, откуда - то принесла маски: весёлого паренька и красной девицы.
– Ты будешь Иванушкой, а я – Алёнушкой, так-то будет лучше, – рассмеялась она, надевая на его лицо краснощёкую маску. – Будем ходить вместе; да ты ведь и без того Иванушка, а он мне – нет ботинок хороших, в валенках – то правдивей, как в сказке.
И она повела его в разноликую толпу, поближе к Деду Морозу и Снегурочке.
Необычная обстановка угнетала Ванятку, мешала ему и маска; он думал, что все разглядывают и обсуждают  эти дурацкие валенки и хлопчатобумажный костюмчик.
– Не стесняйся, Иванушка, или, как тебя, – Ванятка, смелее! – подбадривала его Алёнушка. – Здесь все равны, здесь – маски и кто лучше, кто хуже, – никто не знает. Может быть, только Дедушка Мороз? Нет, Нет! Он всех одинаково любит. – свиристела, словно пташка Мила – Алёнушка.
В эти минуты она казалась ему маленькой девочкой, первоклашкой, а не ученицей пятого «Б» класса. Её наивно – светлое ощущение происходящего в огромном залитом электрическим светом дворце передавалось и ему и это чувство причастности к высокому торжеству, радости и счастья заставляло забыть меркантильные эпизоды недавнего прошлого, однообразные будни деревенской жизни.
Ванятке не терпелось увидеть Царь – Колокол и Царь – Пушку, и постоянно спрашивал Милу об этом. И вот его терпению пришёл конец: наша сопровождающая сказала, чтобы они подготовились, собрались вместе, идти на Соборную площадь смотреть достопримечательности Кремля.
Его изумлению, казалось, не было предела, когда он  увидел воочию огромный Колокол с не менее огромным отбитым краем. Узнал он, что весил Колокол свыше 200 тонн, кусок, который отвалился во время пожара, – 11,5 тонн; высота Колокола больше 6 метров, Ваняткасравнил высоту с их деревенским домом. Все, кто стоял перед этим великаном, казались букашками или, по крайней мере, – кроликами, о которых он почему – то вспомнил в тот момент. Некоторые смельчаки, вероятно городские, пытались забраться на прислонённый к мощному постаменту многотонный кусок металла, заглянуть внутрь Колокола через зияющее чёрное рваное отверстие, но таких «героев» было немного, и их при этом крепко предупредили о последствиях и о том, что памятник российского литейного мастерства нельзя даже трогать руками.
Не меньшее впечатление произвела на мальчика и Царь Пушка с многопудовыми ядрами, лежащими у её подножия. Отлил её русский мастер Андрей Чохов в XVI в. и предназначалась она для обороны Кремля, но из неё никогда не стреляли, так как только поднять и забить в жерло сорокатонного орудия метрового диаметра ядро понадобилось бы не менее пяти богатырей или специальный подъёмный механизм, которых в то время не было.
Экскурсовод (молоденькая девушка) показала и Лобное место, где рубили головы непокорным руссичам, а царь Иван  Грозный восседал на троне и любовался реками крови, проливаемыми патриотами и врагами Государства Российского. Никого не щадил грозный царь ради собственного благополучия и процветания Отечества.
Дивная щебетунья Мила не отпускала Иванушку от себя ни на шаг так, что они совсем забыли о третьем спутнике, тихоне Игоре. Она всему удивлялась, всё её волновало: и белоснежные храмы с золочёными куполами, и скульптурные памятники и, особенно, Царь Колокол и Царь Пушка, от которых сходила с ума, и слова восхищения вылетали из неё, как из рога изобилия, отчего он не мог сдерживать себя, чтобы не одёрнуть её лишний раз за руку, так как не улавливал многие слова из интересного рассказа гида. Всё время, пока проходила экскурсия по Кремлю, Мила постоянно спрашивала его:
– Правда, хорошо? Правда, замечательно?
В ответ он только успевал кивать головой, иногда заглядывая в её сияющие глаза.
 «Какая ты красивая, Мила, чисто Алёнушка», – думал Ванятка, и сердечко его вздрагивало от каждого неловкого прикосновения, а лицо заливалось жаром.
– Давай дружить, – предложила она, когда возвращались из Москвы домой, – ты такой необычный, не такой, как все; когда я вижу тебя на перемене в школьном коридоре, стесняюсь к тебе подходить; оказывается, ты совсем не такой…
Она не договорила, а он спросил:
– Какой не такой, я такой, как и все.
– Нет, у тебя что-то особенное, своё, ты наверное, много читаешь?
– Читаю вечерами на печке при лампе, – смущённо ответил парнишка,  – «Пятнадцатилетнего капитана» Жюля Верна начал: вот это книга!
– А я не читаю, я болтушка, люблю играть в карты, в дурачка; ты играешь в карты?
– Умею и в карты и в шашки, – успокоил он Милу.
– Давай дружить! – радостно воскликнула девочка и крепко сжала его руку. – Я буду звать тебя Ванятка, а ты называй меня, если хочешь, – просто Милка.
С Милой он не то, чтобы дружил (дружба предполагает сильные чувства и отношения), но хорошие связи у него остались на всё время, пока не закончил школу. Эта девочка из интеллигентной семьи, а он – вырос в семье крестьян, она мамкина и папкина дочка, а он – кто?... Мама у неё учительница, а у него – колхозница. Да и к тому же ребята, с кем ходил в школу, не советовали ему дружить с девочкой из «богатых».
«Какая она богатая, - думал он, - такая же,  как все, только, может, по опрятнее одевается, вот и всё».
Ванятка больше всего стеснялся родителей Милы и потому отказывался при любой возможном случае бывать у неё дома, как бы она не приглашала. На школьных переменах она первая подходила к нему, и они обменивались школьными новостями. Мало по малу и этим коротким встречам пришёл конец; он стал больше уделять внимания курящим ребятам и потихоньку ходил в туалет покуривать*.
*Спустя годы Иван клялся, плохо что отношения с Милой не нашли своего продолжения, что их дружба была бы только на пользу талантливому парнишке.
Мать почувствовала, что что-то с парнем происходит, что из школы он возвращается немного разбитый, а изо рта попахивает табаком. Тогда она сказала отцу, его вызвали на родительский суд и пригрозили поркой. Всё же дурную привычку из Ванятки не выбили, и он продолжал с деревенскими ребятами покуривать, а чтобы не пахло при дыхании, заедал отраву ёлочными иголками. Так он курил до завершения неполного среднего образования, до окончания седьмого класса.
Детство кончилось и уже отрочество наступало, пора, казалось, взрослости, первого самосознания, так сказать, первой весны, весны света, когда хочется быть самостоятельным, сознавать, что ты уже есть, созрел для жизни новой.

Август, 2008 год