Образы

— Прошу, представьтесь. — Мужчина в потёртом, но солидном пиджаке отвлекается от смартфона и обращается к юноше с осветлёнными волосами, обвитому цветастым шарфом.

— Кхм. Харон Яркий, Натан Светлый, Эдгар Бесполезный, Ля-Гранде Морт. — С театральным придыханием презентуется парень. Почти не выдаёт того, что нервничает; если бы не подрагивающая коленка.

— Частая смена псевдонимов — не только дурной тон, но и признак незрелости. — Замечает другой мужчина, рядом с первым, в шляпе-котелке и с залихватски подкрученными усами.

Персонаж...

Литературный клуб при институте? «Почему нет», подумал я и записался, ведь сам порой что-то пишу. Раз в неделю мы собираемся в небольшом светлом кабинете около концертного зала и занимаемся темнейшим из дел — литературой.

Сегодня первое занятие, нас всего четверо — я, этот театральный паренёк и два руководителя клуба — два мастера.

— У вас поэзия, да? — Угадывает первый мастер.

— Я бы сказал, что это выше, чем поэзия. — Надменно отвечает парниша.

— Ну-ну, — усмехается второй. — Начинай.

Театрал прокашливается, поднимается с места, находит нужный листок в потрёпанной кипе, которую сжимает в руках, и начинает:

— Мне кажется, что сон подобен смерти…
А день тогда — проекция души…
Что б ни играло в ней — погибнет в круговерти
Ночи. Но день при том берёт исток в ночи…

Он зачитывает похожие четверостишия и дальше, натужно играя с интонациями, а я смакую его псевдонимы. Эффектные, кричащие… и всё. Всего четыре — мастера посчитали перебором, однако мне показалось слишком мало. Неужели ему достаточно? У Чехова их было около пятидесяти — неужели Антону Павловичу не было в них тесно? Наверное, поэтому у меня нет псевдонима — мне бы не хватило всех слов в мире.

Впрочем, мне и одного имени моего много.

Юный поэт тем временем замолк и склонил белесую макушку, будто в поклоне после глубокого спектакля. Нависает тишина — только сквозь стену доносится мягкий, приглушённый перелив пианино.

— М-м. — Первый мастер слегка поджимает губы и устало опускает веки. — Да.

— Так, что тут у нас, — хищно заулыбался второй мастер, — рифма натянута, ритм отбивает пьяную чечётку, идея ускользает…

— Вы не понимаете, это абстрактная лирика… — Оскорблённо начинает парниша.

— Да никому не интересен твой внутренний мир, — мастер с жаром продолжает экзекуцию, — ты либо даёшь понятную и злободневную идею, либо необычную форму. У тебя нет ни того, ни того…

Втискивать искусство в рамки и так беспардонно... Мне становится жаль своего единоверца, пока я наблюдаю, как ревностно он защищает свои творения и с каким запалом второй мастер разделывает его. Первый молчит, и в сложившемся антураже они напоминают хорошего и плохого полицейских.

Представляю себя на месте бедолаги — я вряд ли бы выдержал такой напор, будь даже виртуозом. Искусство сильно выше человека, я считаю, и любая интерпретация — это пересказ Одиссеи пятилетним ребёнком, которому не помешало бы посетить логопеда. Неудивительно, что имеют место драки с разрушением куличей и перекидыванием совочками.

Парень в шарфе смирно садится на место, его колени заметно дрожат, как, наверное, и прежние взгляды на мир. Внимание мастеров переключается на меня, и дыхание непроизвольно перехватывает.

— А у вас есть псевдоним? — Слегка сощурившись, обращается ко мне хороший полицейский.

Я неопределённо мотаю головой, заметив, что движение далось сложнее обычного. Волнение? Занятно… Называю свои имя и фамилию, густо ворочая языком; словно чужие.

— Звучит внушительно. — Усмехается первый мастер. — У вас проза или...
— Проза.
— Как давно?..
— Чуть больше года.
— В каком жанре пишешь? — Не церемонится плохой полицейский.

Жанры. Почеркушки мои ни до одного не дотягивают, да и я сам, признаться, не стремлюсь подбирать им загон. Просто облекаю в слова что беспокоит, стремясь к тому, чтобы звучало складно.

— Эээ, ну… — Мнусь я.
— Ладно, в процессе определим, — отмахивается первый мастер. — Начинайте.

Проглотив ком в горле и покопавшись пару минут в телефоне, нахожу свой давний рассказ про отца-писателя, помешанного на искусстве, который написан от лица его сына. В конце отец сжигает себя заживо, обложившись своими рукописями, а сын, выросший в дальнобойщика, развеивает по ветру его пепел. Как-то мне стало интересно, каким был бы мой сын, если б он мог быть, а я относился к искусству серьёзнее, чем привык, — и появился этот рассказ. Он мне нравится, потому что в нём мысль, сюжет и художественные обороты друг другу не помеха.

Дочитав, я откладываю телефон и поднимаю взгляд к собранию. Горе-поэт восторженно на меня пялится, первый мастер одобрительно качает головой, а второй напряжённо и оценивающе вглядывается. До слуха снова доносятся звуки пианино — кажется, Лист.

— Экзистенциализм, — наконец, произносит первый мастер. В его глазах мерцает огонёк сеньора, приметившего молодого таланта.

О как. Насколько помню, экзистенциалисты пытались преодолеть в себе общечеловеческое, чтобы утвердить Личность, и очень от этого страдали в процессе. Вот он — мой загон?

— Это… это напоминает мне Джойса... — Сбиваясь, начинает парень в шарфе. Он упоённо тараторит что-то про интертекст и нарративы, а в его глазах мерцает огонёк интеллектуального транса.

Мне физически некомфортно от его комментариев (хоть это, вроде бы, похвалы). Словно я лежу на поверхности озера, пробуя насладиться моментом, а он плавает около меня в лодке, бьёт вёслами по воде и восторгается тому, как глубок и бездонн водоём. Он говорит возвышенными, певучими словами — но так грубо, так скрипуче, будто лобзиком пилит.

— Что значит «играла мной, как лиса играет с добычей»? А? — Вдруг нападает на меня второй мастер.

— Ну, это метафора… — Поколебавшись, отвечаю. — Там по тексту рыжеволосая героиня с зелёными глазами завладела сердцем главного героя — чем не лиса с добычей?

— Насколько мне известно, лисы с добычей не играют, — свысока замечает он, — здесь подошло бы «как рыжая кошка с добычей»...

Не звучит же.

— Ну, полноте, не звучит же, — хороший полицейский встаёт на защиту.

— Ладно-ладно, это можно доработать, меня больше смущает дыра в сюжете… длиной в двенадцать лет. — Плохой полицейский пробует другую нападку.

— Она разделяет кульминацию, где герой полностью разочаровывается в отце, и развязку, где он стал полной его противоположностью, — буднично объясняюсь я.

— А что произошло в течение этих лет? Как он пришёл к этой антитезе?

— Это остаётся на откуп читателю, описание ослабило бы контраст… — Шатко начинаю я.

— Ага! Поймал на авторской лени! — Торжественно восклицает мой оппонент. — Читатель ничего не должен додумывать за тебя!

В глазах плохого полицейского мерцают кровожадные огоньки — задавить, затоптать, затуркать. Стало вдруг пусто и безразлично на происходящее. Пусть выигрывает в битве риторики — быстрее закончим и домой, домой...

— Где происходит твой рассказ? — Продолжает он с нажимом.

— Где-то в Америке… — Вяло отзываюсь.

— А почему — где-то? Не верю, что кому-то до сих пор интересно читать «где-то что-то произошло». Произведения без топонимов, без исторического контекста — это инфантильно. — Чванливо чеканит он.

Я попал пальцем в небо — речь идёт не о критике текста, а о столкновении характеров под её прикрытием. Моё положение таково, что любой реальный недочёт моего творения, даже самый мелкий, означает автоматический проигрыш.

— Ну-ну, не каждый текст требует строгой привязки к реальным названиям, — встревает хороший полицейский, — если это выбивается из стиля…

— В том и дело, что стиля у него никакого нет! Он не мог ему научиться за год практики, — вспылил плохой полицейский. — У тебя нет слога! — обратился он ко мне и расплылся в ядовитой улыбке.

Видимо, это должно меня задеть. Плотоядные огоньки в его глазах мерцают ярко, гораздо ярче, чем при предыдущей экзекуции, — можно решить даже, что эта расправа имеет личные мотивы. Словно матёрый Сальери над неоперившимся Моцартом… Впрочем, меня начинает заносить. В голове зазвучало надрывно-театральное «вы не понимаете, это…» — про себя усмехаюсь, и оно тут же гасится. Слог за год практики и правда не может появиться — получается, защищать мне нечего.

— Ладно, признаю, я повержен, — я выставляю ладони вперёд в знак примирения и даже не улыбаюсь при том. — Можете снять с меня скальп.

— Мотай на ус, — назидательно подводит черту плохой полицейский, оглядев меня недоверчиво. — Перейдём к лекционной части — я расскажу вам про “мальтийский крест”. — Он развернулся к доске, на которой был изображён крест с четырьмя буквами кириллицей у вершин. — Вы поделали бы записей — не только польза, но и покажете, что вам интересно. — Он скользнул взглядом по мне и театралу, на секунду задержавшись на мне. — Итак, «мальтийский крест» — это…

***

— Добрый день, вы дозвонились в службу поддержки компании «Solid Ground»! Меня зовут « » . Чем я могу вам помочь?

— Здрасьте, я заказывала товар неделю назад, а он до сих пор не пришёл…

Я открываю шаблон в закреплённой вкладке и, подавляя зевоту, прогоняю клиента по списку:

— Пожалуйста, назовите ваши фамилию и имя, назовите номер заказа, назовите платёжный адрес и адрес доставки...

И так день-деньской. Точнее сказать, вечер-ноченьской, да и то не каждый — не больше трёх будних дней в неделю, иначе не выходило бы совмещать с учёбой. Люди обращаются ко мне с нежданно возникшими бедами, а я ловко перевожу суть проблемы в образы, которые предписывает деловой этикет.

И человек, во всей полноте и великолепии этого слова, целиком умещается в паре строк базы данных, сделанной на коленке безымянным фрилансером.

Мне нравится вслушиваться в речь незнакомцев до того, бросая их на это формальное прокрустово ложе. Перечень типичных проблем — даже не двузначное, а однозначное число; тем не менее, я пока не встретил двух одинаковых интонаций, манер речи, характеров, чья буйная сила прорывается даже сквозь отстранённый деловой диалог. Колоритным словом или нешаблонным их сочетанием — они всегда как-нибудь, но отклоняются от строгого образца.

Тем интереснее, когда просьба клиента или сам он тугим створкам образцов не поддаются.

— Добрый день, офицер! Не могли бы вы попросить доставить посылку человека, который ненавидит собак? — Жизнерадостный, беззаботный тон в низком, густом басе: занятное сочетание.

— Эээ… — Впадаю в логичный ступор. — Я уточню, конечно, но заче…

— Просто я живу в частном секторе, и мой сосед — редкостная скотина. У него есть чихуахуа, я не знаю точно, что с ней, какие-то приколы с головой, наверное… В общем, она днями напролёт сидит на его крыльце, не двигаясь, и шарахается от каждого шороха.

— Так… — Начинаю выходить из ступора.

— Да, — уверенно продолжает клиент. — Я сам животных люблю, но этого гада терпеть не могу. И я полагаю, что «такой» курьер не упустит случай поиздеваться над его крыской — там, камень на крыльцо кинуть или рожицы покривлять — соседу нервы потреплет, а я как бы и не при делах. Ну что, в деле? — в его голосе, я могу даже видеть, мерцает задорный, мальчишеский огонёк.

Эти неподдельные моменты живого абсурда кажутся мне высшей формой искусства. Однако подобные эпизоды случаются реже, чем хотелось бы.

***

— Привет, меня зовут...

Щебеча, она рассказывает о себе, наматывая каштановый локон на палец, а носки моих кроссовок так и норовят повернуться в сторону двери. Периодически она бросает на меня юркий взгляд, но тут же возвращается к самозабвенной болтовне. Так старается создать хороший образ.

Замечательно. А зачем?

С первой секунды общения я заметил, что у нас нет точек соприкосновения. Её не привлекает общее — только частности. Милые частности, знаете, вроде браслета на руке или веры в макаронного монстра, ими удобно прикрывать духовную скудость. К тому же, она говорит исключительно о себе и ни разу не спросила обо мне. В гипотетических отношениях её эгоизм так и норовил бы вытеснить меня из пространства, по идее отведённого для двоих.

Даже если б спросила, я бы не нашёлся что ответить. Я теряюсь, когда слышу просьбы рассказать о себе — у меня это с самого детства; признаться, не знаю на что рассчитывал, идя на свидание вслепую.

Она ретиво, с порывом рассказывает о своей заветной мечте: создать крепкую семью и вырастить ребёнка-вундеркинда по специальным методикам. В её глазах, скользящих по моему непроницаемому лицу, мерцает огонёк надежды.

Как по-литературному иронично.

— А я бесплоден.

Забавная связь — интернет-шутка, мол, людей с отчеством по моему имени не бывает, и моё врождённое бесплодие. Аналогично с фамилией — я со школы замечен за привычкой возводить мысленные башни, которые обещают быть высокими — и не доводить их до конца. Нарушаю обещания — башенные, даже не свои.

***

Мои соцсетные профили никогда не имели аватара — коллеги и приятели не раз подначивали что-нибудь поставить, но я не дался. Заглавная фотография пустует — однако на стене собрано без разбора всё, чему откликнулась душа. Модная нынче тенденция: эстетики много, она разнится, и вся она примерно поровну расфасована по обитателям сети — как если все отснятые фотосессии, испорченные ватманы, старые песни о главном смешать в одну питательную массу и распределить по поилкам.

Чужие миры зазывно приоткрывают двери, но я нигде не задерживаюсь надолго. Они интересны, они пестрят, кричат и блещут, но вскорости нагоняют скуку. Я прошу сувенир на память и ухожу по-английски.

Сам стараюсь никак не отсвечивать: не состою в сообществах, не отмечаю понравившийся контент комментарием. Я блуждаю по сети как неназванный моряк, всё видящий и ничего не запоминающий... но, если проще, то мне не хочется нагружать собой сервера. Как пелось у классиков (вы пока не знаете, что это классики) — «я останусь лишь в рассказах друзей, взмахом руки на эмалевой стене и фиолетовой тенью».

Так и путешествую — спокойный и безобразный.

***

Часто меня настигает состояние отформатированного диска или растворённого в чае сахара — я привык называть его условным дзеном. Кристальная тишь, безмолвный порядок, неслышная истина — доступные мне и никому больше.

...случается, сквозь пласт умиротворения пробивается досада, что этим богатством не поделиться ни с кем.

Логичный вопрос — есть ли оно, если ему нет применения? Ответ однозначен — конечно есть, ведь я могу его видеть, могу чувствовать и воспринимать.

Но тем страннее, что я могу его описать — с оговоркой, что все попытки в описание заведомо провальны. Ведь, пусть предполагаемо и пробно, создаётся образ этого явления. Ежели нет — перечитайте, и он непременно закрепится.

Образ. Понимаете? Я убеждён кое в чём: как только «бесконечно вечное» описано, оно перестаёт быть таковым. Понимаю это подспудно, отторгая наблюдение: отторгая, ведь возвращаясь из условного дзена в обиходную жизнь, я чувствую себя вселенной, которую пытаются втиснуть в ядро атома.

Каждый раз, как колокольчик, звенит тревога — раз есть образ, значит о дзене больше не идёт речи, и всё, что у меня остаётся — житейские проблемы и литературная немощность.

Белый — все цвета разом. Но и этого недостаточно.

***

— Кто может сказать мне, сколько образов в этом рассказе? Один? Два? — Плохой полицейский тоном заправского прокурора обращается к собранию.

Как обычно.

— Это минимализм, он нужен, чтобы читатель принимал участие в тексте, — без интереса начинаю я.

— Нет, он нужен, чтобы скрыть твоё неумение создавать образы. — Самодовольно заканчивает он. — А ведь литература — это именно что образность, детали, целое, собираемое из мелких частиц. Взять даже тебя! Вот я вижу перед собой…

И он принимается описывать мою внешность, ядовито мерцая глазами. Он делает это намеренно карикатурно, со знанием дела и едких приёмов — немудрено, ведь он гораздо образованнее меня.

Старается вывести из себя — чтобы, в точности как плохой полицейский, добиться признания. В чём? Наверное, в слабости или в мелком калибре моего терпения, а, значит, и характера.

Я привычно не внимаю провокациям и, чуть прикрыв глаза, размышляю. Литература кажется мне наибольшим калибром искусства, и было бы досадно разменивать его на мелочи вроде балалаек для публики или унижения юных поэтов. Это дело в первую очередь о целом, а не его составных частях; в точности как стихи, идущие из сердца, о сердце, а не о социальных и культурных значеньях.

Наверное, если бы так казалось не мне, а какому-нибудь Чехову, с этим согласился бы всякий плохой полицейский.

На одном из занятий мастер обмолвился, что за пару десятков лет писательской деятельности выдал лишь один текст, который может назвать рассказом, — остальные либо эксперименты, либо упражнения, либо не доведены до конца, как вавилонская башня. Один-единственный бессмертный рассказ.

Интересно: сколько бессмертных вещей, не вавилонских башен, создал я?

***

Говорят, если повторить одну фразу подряд несколько раз, она потеряет свой первоначальный смысл.

«Я-люблю-тебя-я-люблю-тебя-я-люблю-тебя…»

Работает.

«Работа-работа-работа-работа…»

Работает.

«Нет-денег-нет-денег-нет-денег-нет-денег…»

Не работает. Только хуже стало.

Я устал от повторений — ощущение, словно день за днём моё существование понемногу лишается смысла; более того, я — тот, кто его смысла лишает. Случайные знакомства, литклуб, работа, учёба — жизнь насыщенна, но на деле это ловкая иллюзия, симуляция сытости, цветистый фейерверк на голодный желудок.

Образ жизни.

Какой-то студент в рекламной картонке на всё тело подсовывает листовку. Пожимаю плечами, руками в карманах пальто, и спешно примеряю извинительную улыбку. Украдкой подмечаю, что в его утомлённых глазах тускло мерцают огоньки.

Огоньки чего? Надежды? Веры? Уверенности, а не веры? Какого цвета этот неведомый свет? Отбил час пик: улицы хлынули народом, и в несущемся с рабочих мест людском потоке я то и дело, даже против своей воли, замечаю это всечеловеческое световое мерцание.

Сцены образнее, кажется, не сыскать.

***

— Ты слишком серьёзно относишься к своим мыслям! Ты слишком беспечно относишься к своим мыслям! — Замечают люди, разные люди в беседе со мной, и не могут сойтись во мнениях.

Любопытно, что я не отношусь к ним никак. Не могу сказать даже, что отношусь к мыслям никак, не слукавив.

Ведь, по большому счёту, всё, что облекается в образы, увечно и ограниченно. Преходяще, временно, смертно. Я гляжу на известных писателей, художников и поэтов, и мне становится их жаль. Их собственный условный дзен, по неосторожности или тщеславию огранённый о скоп образов, обгрызут критики, обшлифуют советники, облобызает толпа. Встроенные в потребности текущего дня, вряд ли они пригодятся дню новому.

Рассказ есть слоговая аббревиатура: рассеянье сказки. Рассказанное оживает в памяти людей — в ней же умирает. Вопрос не в том, чтобы запомниться, а в том, как скоро ты будешь забыт.

Любой образ утверждается, всё что утверждается — вульгарно, ведь имеет наглость утверждаться, зная что не выдержит последней критики — забвением, смертью. Каждый провал — маленькая смерть, каждая победа — отсрочка смерти, выкупленная чьим-то провалом. Стоит ли одна игра стольких свеч? Моя свеча — стольких свеч?

Я намеренно снижаю ценность этого рассказа до нуля — лоскутной структурой, отсутствием накала, мимикрией под записную книжку (списка покупок не хватает), чтобы его дочитало как можно меньшее число людей. Чтобы умереть как можно меньше раз.

До сих пор не признаю, что я смертен.

К чему мой условный дзен, если он не может спасти меня от смерти?

Если только сам он не есть смерть.

***

Из-за имени я лишён наследника, а из-за фамилии даже рассказ о моей жизни не был доведён до ума; не то что до катарсиса. Люди, события, места и изречения — мне не постичь законы, что ими движут: все они начинаются с условий, все они ведут к дзену в самом конце.

Во мне бьётся жизнь — бьётся ярко и отчаянно — и я гляжу на людей вокруг, как лучезарно мерцают огоньки в их глазах, когда они ведут разговоры о прикладной дребедени, и мне хочется нести им свой условный белый свет; но стоит упомянуть о нём, как он тотчас рассеивается, и даже дребедень звучит весомей, чем мой сдавленный лепет. Остаётся лишь с честью нести поставленный на себе крест: брошенного за борт не волнует бунт на корабле. В капитаны он тем более не метит.

Я вещал бы и вещал — о литературе, о буднях, о преходящем и вечном — не хватило бы в мире световых лет для текстовой переписи сего — но я маленький и краткий человек, и я, как огня Прометея, опасаюсь продешевить, оказаться выстрелом вхолостую, стать очередным конвейером сказок. Нет среды питательней для корней моих, чем моя же крона — однако и этот двигатель не вечен.

Мне не понять, чем преломить безмолвный белый свет, как перевести его на язык образов чтоб не потерять ни единой искры.

Мне не понять, нужен ли он людям — не выжжет ли глаза, не станет ли анти-светом, светящим темнотой; не погаснет ли мой свет в процессе излученья и не примусь ли я гасить чужой, соревнуясь с ним в яркости.

Мне не понять, кто чья тень — наши произведения или мы сами, если те способны быть бессмертными, а мы нет.

***

Но, на самом деле, я давным-давно всё понял.

Я затеял это с самого начала. Стал бы я писать этот рассказ, стал бы я рассказывать и раскидываться образами, как распоясавшийся фанфарон, если б не знал, к чему они приведут, если бы не подготовился к такому финалу?

Кажется, пора.

Привет, меня зовут Артём Вавилов, в январе мне исполнилось двадцать два. Я живу около станции метро «Площадь Восстания», выход номер два, десять минут пешком, четвёртый этаж, тридцать седьмая квартира (замок блочной двери слегка заедает). Мой рост немногим выше среднего, я бледен и худощав, у меня смазливые черты лица (чёткие скулы, впалые щёки, широкий лоб, тонкий треугольный нос и типа-аристократическая складка над верхней губой), светло-русые волосы c белой прядкой у виска и серые глаза с болезненно-ясным выражением в них. По темпераменту я флегматик, по социотипу Чехов, к тёмной психопатической триаде не отношусь. Я работаю в службе поддержки иностранной компании, в мае защищаю диплом переводчика (специализация: языки восточной семитской группы). Я пишу метанарративные рассказы (направление: экзистенциализм), в которых стремлюсь показать превосходство человеческой натуры над эпохой и временем. Я не знаю, в чём моё призвание (вероятно, это напоминающая о себе то и дело литература), моё будущее туманно и призрачно — как у всех нас. Однако, как и все мы, я стараюсь не терять веры в лучшее и с невыраженным восторгом наблюдаю за Жизнью — за этим невозможным и всепобеждающим восстанием высших сил в низших нас.

Больше меня не существует.

                (никого)