Нарцисс Араратской Долины. Глава 31

Левандовской понравился Миша, а Свете - понравился я. Левандовская носила очки с толстыми стёклами, и имела строгое красивое лицо и, очевидно, страдая от разного рода комплексов; она в основном молчала и загадочно улыбалась. Света же совсем не напоминала девушку, которая тихо сидит в уголочке и молча слушает, что скажут взрослые дяди. Она была очень самоуверенна и эмоционально говорливая; и в ней чувствовалась некая мудрая душа, которая воплотилась в эту московскую девочку, умственно развитую не по годам. Хоть ей и было всего семнадцать годков, она выглядела лет на пять старше. Света с Патриарших прудов была немного, можно сказать, наркоманка. Она, как говорится,  «сидела на колёсах», употребляя разные таблетки; и у неё всегда был нервный и растревоженный вид; и её, явно, куда-то всё время «уносило» от Земли. Поэтому она с собой носила упаковку циклодола, которые ей прописали врачи-психиатры, и принимала эти таблетки, чтобы быть в норме. Меня это не сильно тогда удивило, так как я долго общался с геодезистом Ваней, который тоже немного злоупотреблял этими волшебными таблетками; которые замедляют время, и добавляют некую загадочность в происходящие вокруг суетливые процессы. Если этих таблеток принять чуть больше, то могут возникнуть разного рода галлюцинации, или же, мистически говоря, астральные переживания. Про это мне ещё рассказывал экскурсовод Сева, который несколько раз употреблял циклодол в сочетании с водкой, и имел очень яркие переживания, о которых долго не мог забыть. Севе же их предложил попробовать Ваня, у которого этих таблеток имелось всегда в наличии, так как Ване их прописывали добрые советские врачи.

                Света очень понравилась моему другу архитектору Коле, который ценил в женщинах своеобразие, и тонко подмечал, мало кому видимые, нюансы. Николай Николаевич не любил пошлых и мещанистых женщин. Вполне возможно, что он в глубине души питал интерес к молоденьким нимфеткам, был таким вот тайным набоковским Гумбертом Гумбертом. В Свете и, в самом деле, можно было узреть нераспустившийся бутон девичьей страсти. Очень нестандартная и умная девушка жила на Патриарших прудах. Её даже можно было бы назвать красавицей, если бы она умела себя держать в руках и не дрожать, так нервно и странно. Казалось, что ей всё время холодно и неуютно в этом страшном, лживом и нелюбящем мире. В Свете было что-то такое, скандинавское, - высокая, худая и сутулая; светлые длинные волосы; большие красивые страдальческие глаза; хрипловатый прокуренный голос. Света постоянно курила. Её пальцы дрожали, и она сильно затягивалась целительным табачным дымом, который немного её успокаивал и, можно сказать, приземлял её Дух.  С Колей она разговаривала без всякого пиетета к его годам и мудрости; видимо, именно это и нравилось Николай Николаевичу. Мне кажется, что она была умней и меня, и Коли, вместе взятых. Коля хотел, чтобы я на ней женился. Взял бы её на воспитание и отучил от постоянного глотания вредоносных таблеток. Тем более, что я ей чем-то очень полюбился; а я же её, будем честны, слегка этого побаивался; и мне она казалась слишком непредсказуемой и порывистой. По гороскопу Света была упрямым Овном.

                Её же подруга Левандовская была, по всей вероятности, Рыбой. У Миши с Левандовской романа не получилось. Она была слишком одухотворённой и мечтательной, для, немного простоватого и грубоватого, художника-абстракциониста; который, вероятно, тут же хотел ею бесхитростно овладеть. Я в замочную скважину за ними не подглядывал, и не могу сказать, чем Левандовская оказалась тогда недовольна, и почему эта симпатичная барышня исчезла так быстро из нашего художественного мирка. Потом Света познакомила Мишу с другой своей подругой, которая тоже работала в Библиотеке имени Ленина. Подругу звали Оля, и она очень подошла нашему Мише; и по темпераменту, и по своим пропорциям. Оля тоже носила очки но, в отличие от Левандовской, не страдала боязливостью и нерешительностью. Оля быстро Мишу взяла в свои мягкие хозяйственные руки, и стала его любовницей, а впоследствии, и супругой. Оля не была красавицей, но в ней присутствовали сексуальный шарм и девичье обаяние; и она за словом в карман не лезла, и умела остроумно ответить. В отличие от Светы, Оля в реальном мире чувствовала себя хорошо, и психика у неё не страдала от всевозможных глупостей и завихрений. Мне она понравилась, и мы с ней даже подружились, и, в дальнейшем, общались как близкие родственники; и она, став хозяйкой в мишиной мастерской, всегда мне оказывала гостеприимство, и  даже радовалась моему присутствию. Миша ко мне её не ревновал, что было не совсем типично для московских семей. С глупой ревностью я сталкивался часто, будучи сам практически этого малосимпатичного чувства лишён. В этом смысле, я был настоящим «хиппи», и мне всегда хотелось некой братской любви и лёгкости в отношениях между людьми, без жестких моральных устоев и взаимных обязательств.

                Света ходила, всё время, только в джинсах и в свитерах; никаких платьев она не признавала, стесняясь своего ещё не совсем сформировавшегося ослепительно белого девичьего угловатого тела. Из неё вышла бы прекрасная фотомодель, если бы она тогда попала в руки хорошего фотографа, коим я тогда, к сожалению, не являлся. Девушка, к тому же, тогда увлекалась разными упадочными философиями. Она читала Фридриха Ницше, и у неё были друзья, которые подкидывали ей всякую такую литературу. В её юной головке постоянно говорил Заратустра и она, явно, слишком увлеклась всей этой хренью. Меня это, признаюсь, сильно пугало, и мне совсем не хотелось с этой сумасшедшей девушкой находиться в постоянных отношениях. У меня с ней произошёл, несколько раз, быстрый секс на скорую руку, без долгих ласк и излишних вздохов; больше по её инициативе, чем по моей. При этом, я знал, что она общается ещё с другими мужчинами. У неё был какой-то любовник «в летах», поэт-песенник; она это не скрывала, и не хитрила. Рассказывала мне про какие-то групповые оргии, которые иногда у этого поэта происходили. Хотела меня с этим поэтом познакомить, чтобы я тоже в этом принял участие. Я тогда не был готов к таким экспериментам, будучи юношей застенчивым и закрытым. Она же была чиста, как сама Правда и говорила всё, что думает и совсем не фильтровала свою речь. При этом она не ругалась матом, и не оскверняла свои уста, недостойными девушки, грубыми словами. Я тоже совсем не употреблял нецензурную речь и, в этом отношении, был воспитанным молодым человеком.

                А циклодол я, всё-таки, попробовал. Света мне подарила упаковку с этими таблетками, и я как-то раз, находясь в нетрезвом состоянии, употребил их в количестве десяти штук. Сделал я это только для личного опыта. Помню, я пошёл после приёма этих таблеток, провожать Свету до метро поздним вечером, а на обратном пути, меня резко, как говорится, накрыло. Я долго возвращался в автобусе обратно по проспекту Будённого от метро «Семёновская». Потом я как-то добрался до нашего дома, и мне кто-то открыл дверь. Циклодол замедляет время и сильно влияет на память, и это я тогда ощутил. Если его употребить в количестве нескольких штук, то ничего особенного не происходит, а тут я явно превысил дозу. Я не мог ни с кем общаться; я хотел что-то сказать, но тут же забывал свою мысль; рука с сигаретой долго путешествовала, когда я курил, и иногда не попадала в рот. Самое странное, что, при этом, я всю ночь рисовал картинки; и мне чудился рядом Николай Николаевич, который в это время уже спал. Я с ним разговаривал, а он то появлялся, то исчезал. Хвалил мои очередные шедевры. Я впервые в жизни испытывал настоящие галлюцинации. Совсем уже под утро, я узрел каких-то мрачных карликов и испугался. Мне это совсем не понравилось. Ушёл в ванную комнату, и долго там мылся, и потихоньку пришёл в себя, и меня отпустило. Пошёл спать и, проснувшись днём, чувствовал себя довольно неплохо, и даже весело. Картинки же эти потом быстро продались. Больше я с циклодолом не заигрывал, и психику свою не расширял. Становиться трясущимся и бледным наркоманом, мне совсем не хотелось. Во мне всегда жил сильный животный инстинкт самосохранения, и он мне не давал так просто расслабиться и раствориться в астральных иллюзиях. Мне хотелось жить и быть живым, а не полумёртвым…

С этой Светой я потихоньку расстался, без особых слёз и выяснений отношений. Надо было бы расстаться друзьями и, время от времени, встречаться. Так не получилось. Она частенько заходила на Арбат. Я старался с ней больше не вступать в интимные отношения. Возможно,  я боялся чем-нибудь заразиться, зная про её лёгкую доступность для других любителей её юного тела. Ходить за ней и ревниво следить, чтобы она с другими не занималась этим делом, - это была не совсем моя роль. Вполне возможно, что надо было на ней жениться, и прописаться в Москве; и перебраться к ней жить, в коммуналку на Патриаршие пруды. Потом бы мы, всё равно, развелись, но у меня, хотя бы, появилась долгожданная московская прописка, с которой я мог устроиться на официальную работу. Там мог рассуждать нормальный и здравомыслящий провинциал, - я же таковым не являлся. Мыслить ясными мыслями я не умел, ни тогда, ни сейчас, спустя тридцать лет. От Светы я мало чем отличался и, вероятно, мы в чём-то были с ней похожи. Про это мне и говорил, мой друг архитектор Коля, который считал меня дурачком, не знающим настоящей серьёзной жизни. Он тоже был романтиком и идеалистом, который упустил уйму возможностей. Коля мог даже уехать на Запад. В него была влюблена одна югославка и могла его туда увезти. Надо сказать, что Югославия нам тогда казалась каким-то райским местом, каковым она совсем не являлась. Николай Николаевич тоже был наивным советским гражданином, и мечтал о жизни среди культурных европейцев; нам  эти европейцы тогда все казались очень культурными и, возможно, среди туристов, приезжающих в СССР, чтобы воочию посмотреть на Перестройку, большинство таковыми и были. Многие западные туристы, которые покупали у нас картинки, являли собой, западную творческую интеллигенцию; потому что, дураки ихние покупали совсем другую продукцию; дуракам нравились реалистичные картины с берёзками и грустными пейзажами, написанными маслом на холсте.

                Николай Николаевич недолго был один. Он всё-таки встретил свою девушку, которая, была очень миниатюрна, и больше походила на школьницу, чем на мать троих детей. Звали девушку Маша, и внешностью она напоминала японку или филиппинку. Маленькая и очень симпатичная. Подошла она к нам, как-то вечером на Арбате, и о чём-то там спросила, и наш говорливый архитектор Коля начал ей что-то долго объяснять. Между ними вспыхнула любовь, которая продолжалась несколько лет. Маша тоже была художником и даже, как я, увлекалась мультипликацией. Ходили слухи, что её в раннем детстве привезли из Вьетнама, и что она была приёмным ребёнком. Машины настоящие родители, вьетнамские партизаны, погибли, защищая свою родину от американских агрессоров.  Маша отличалась мягким восточным характером, сексапильностью и умной немногословностью. Мне она тоже как-то понравилась. Маша  находилась в состоянии  замужества, но с супругом находилась в свободных отношениях; они дружили, по её словам, и уважали взаимную личную свободу. Коля с Машей очень подходили друг к другу, и гармонировали, как сахалинский кряжистый дуб и токийская нежная сакура; таким вот образом, эта девушка Колю как-бы увела. Я стал реже с ним встречаться, ходить в кино и на выставки в музеи, и болтать на умные темы.

                К концу года, так называемой, коммуны художников с условным названием «Серая шляпа» не стало. Коммуна наша распалась. Николай Николаевич вернулся к себе в Троицк. Горбачёв уехал в свои Люберцы. Я же оказался в неком духовном и психологическом  вакууме, и немного опять погрустнел. Подводя итоги, могу честно сказать, что в нашей коммуне художников, которая два месяца просуществовала на Будённовском проспекте, всё было прилично; не происходило никаких пошлых сцен, пьяной ругани, драк и поножовщины. Я бы даже сказал, всё развивалось эстетично и весело, как в добрых советских фильмах. Никакого грязного разврата. Мы, молодые авторы, тогда больше интересовались изобразительным искусством, и, в глубине души мечтали о тихой славе и международных выставках. Наш скромный быт состоял из водки, сигарет, простой еды, застольных шумных бесед и иногда танцев, если девушки этого очень хотели. Коммуна долго не могла просуществовать и развалилась быстро, как сказал бы Ленин, вполне закономерно и неминуемо. Вина тому – греховный меркантильность «коммунаров» и эгоизм нашего Учителя Николай Николаевича, который  не умел и не хотел мудро руководить творческим процессом. К тому же, не было чётких правил в отношении денег, и не было никакой бухгалтерии о том, кто сколько заработал, и кто сколько внёс в братский котёл. Всё было спонтанно и непродуманно. Деньги то приходили, то куда-то быстро улетали. Сигареты быстро кончались, потому что каждый хотел выкурить больше своего собрата. Опять же, хозяин квартиры, Миша,  впал в мрачность, и как нам начало казаться, поглядывал. на нас неодобрительно и исподлобья. У него наблюдались довольно резкие перепады настроения. Ночью Миша веселился, добродушно гоготал и рисовал, пребывая в творческом возбуждении; потом же  - ходил угрюмый и молчаливо задумчивый. Миша с Колей не сошлись характерами, и дорогу между ними перебежала чёрная кошка. Сам же я с Мишей не ругался и не сорился, так как имел довольно лёгкий и податливый характер, столь необходимый для выживания в непростой московской среде.