Семь Колодезей

                (Они будут жить, пока жива память)

Моя первая учительница, Людмила Петровна, накануне праздника Победы, поручила нам, ученикам её класса, расспросить своих родственников-фронтовиков, о каких-либо значимых событиях и интересных случаях из их армейской жизни во время Великой Отечественной войны и написать об этом небольшую заметку или рассказ, с которым потом надо будет выступить перед классом. Уже тогда я был ярым ненавистником школьных домашних заданий и, спасибо моим родителям, они не вмешивались в этот процесс. Я же ограничивался только приготовлением письменных заданий, которые одноклассники успешно у меня списывали, а устные задания попросту игнорировал (хватало информации, полученной на уроках), лишь учил заданные стихотворения. Мама была постоянно занята домашними делами и работой в больнице, а папа, с его шестью классами образования и курсами по подготовке шофёров, изначально посоветовал мне делать уроки самому, так как его образования "не хватит", чтобы помогать мне. Тогда, я просто "загорелся" этим заданием, и на то была веская причина. Мои родители оба были фронтовиками, и я надеялся узнать у них что-то интересное, а потом отличиться в классе. Почему-то я наивно полагал, что мне наконец-то удастся "разговорить" папу и маму на тему воспоминаний о войне, ранее сделать это мне не удавалось. Родители очень неохотно рассказывали про годы войны, отделывались короткими фразами.

В приподнятом настроении я и не заметил, как дошёл до дома. Мама готовила обед, и запах жареной с луком картошки так и манил к кухне. Но мама, не отрываясь от дел, велела мне переодеться и погулять полчасика до обеда. В ту пору школьной формы у нас не было, но ту одежду, в которой ходили в школу, было принято беречь. Поэтому я быстро переоделся в домашнюю одежду и вышел через сени во двор. Раньше двором называли не площадку перед домом, а капитальную заднюю пристройку к дому, использовавшуюся в качестве склада, дровяного сарая, сеновала, хлева для скота, то есть как хозяйственное помещение. Скотины у нас в то время не было, поэтому двор использовался отцом как мастерская и как склад разных вещей. Я остановился на площадке лестницы ведущей из сеней во двор, и стал внимательно наблюдать за работой отца, прислонившись плечом к косяку двери, сверху было отлично видно всё, происходившее во дворе. Папа был у верстака и строгал доску фуганком, который в его больших ладонях выглядел игрушечным. Широкие завитые стружки "вырывались" из фуганка вверх, как дым из паровозной трубы и падали на пол под ноги папы. Я зачарованно наблюдал за работой отца. Зрелище действительно было завораживающим. Он как бы танцевал, без музыки, но в ритме звуков строгания, проводил уверенно инструментом на всю длину доски, делая при этом несколько небольших шагов вперёд, потом возвращался к началу доски и, процесс повторялся снова.  Закончив строгание, отец смахнул щёткой стружки с поверхности верстака прямо на пол и, наконец-то, посмотрел на меня. Фуганок он аккуратно, оберегая режущую кромку от повреждений, положил бочком на верстак.

Поприветствовав друг друга кивком головы, мы перекинулись парой фраз. На вопрос отца о школе, я ответил, что всё нормально. Папа неспешно взял папиросу "Север" из пачки, лежащей на верстаке, и закурил. Потом он присел на ступеньку лестницы, а я решился задать свои вопросы. Выслушав меня, отец какое-то время молчал. Он всегда был немногословен, даже молчалив, излишнюю разговорчивость называл "болтологией". Но тут было другое дело, обычные слова – "школьное задание" возымели магическую силу.

- Даже не знаю, о чём тебе рассказать? - сказал папа и продолжал:
- Всякое бывало на фронте. Не умею я складно говорить. Ну, расскажу так, как умею, слушай, - он ещё немного помолчал:
- Я всю войну прошёл шофёром разведроты, без чинов, в звании рядового красноармейца. Главная моя задача была: содержать в исправности и чистоте автомобиль и, по приказу, доставить разведчиков и имущество к месту назначения в указанный срок, что было исполнять совсем не просто. Приходилось в первую очередь заботиться о машинах (а их за годы войны перебывало в моих руках немало),  заправлять своевременно топливом и маслом, ремонтировать. Любая техника уход любит. И заботу, - немного помолчав, отец продолжал:
- Мы тогда находились возле  местечка "Семь Колодезей", это в Крыму неподалёку от Керчи. Не знаю уж, деревня это была или хутор, вот название запомнилось. Только что пообедали, и я шёл ополоснуть котелок и ложку к колодцу. Было это на деревенской площади. Погода стояла жаркая, солнце палило нещадно. Вдруг внезапно послышался громкий звук пикирования немецких самолётов (уж не знаю, почему я их не услышал раньше), которые заходили на деревню и сбрасывали авиабомбы, которые с противным воем, летели к земле. Самолёты заходили веером и, после сброса бомб, улетали на новый заход. Сколько было самолётов, я тебе не скажу, некогда было считать, и сколько заходов они сделали – не знаю, не разобрать было. Послышались взрывы с разных сторон, глухие и громкие, земля вздрагивала и тряслась жутко, грохот взрывов заглушал звуки падающих бомб. Сразу перехватило дыхание, и живот стянуло, а вокруг – открытое пространство. Первое желание – укрыться. А куда? До колодца - пара десятков метров, окопов и убежища рядом нет. Росло там одинокое дерево, которое почти не давало тени. Машинально я упал на живот там, где стоял, и оказался рядом с этим деревом. Голову прикрыл руками, лежу. Послышался очень сильный удар неподалёку, но взрыва не последовало. Вскоре наступила тишина, ни единого звука не было. Я поднял голову и огляделся. Вижу, что между мной и колодцем пыль стоит столбом. Потихоньку я поднялся и отряхнул пыль с формы. Первым делом нашёл свой котелок и ложку, которые поднял с земли (там земля каменистая, и пыли много). Ложку сразу засунул за голенище сапога, чтобы не потерять (на фронте ложка – главный инструмент, эту истину мы усвоили ещё в первые дни войны). В том месте, где был столб пыли – в земле дыра, диаметром с метр. Стали подходить люди, в основном сослуживцы, но были и местные жители, молча, рассматривали дыру в земле, качали головами и удивлялись, как это так произошло, что бомба не взорвалась. А взорвись та бомба, то не было бы меня в живых, слишком уж близко она упала от меня. Потом я слышал из разговора командира роты с начальством, что бомба была весом никак не меньше пятисот килограммов.

  Мы оба помолчали: отец вспоминал пережитое, а я размышлял и пытался запомнить рассказанное отцом в подробностях. Тогда я задал ещё вопрос:

- Неужели тебе на фронте никогда не было страшно? - отец почти сразу ответил:
 - Почему же? Бывало и страшно. Когда впервые  увидел трассирующие пули, стало по-настоящему страшно. Стреляли ими с наших же позиций, из второй линии окопов, над нашими головами в сторону немецких позиций. Тёмное время суток, странный дребезжащий звук, и летящие над головой яркими прерывистыми трассами, "светлячки" пуль рождали в теле жуткий страх. Многие тогда "обделались", и запах стоял над окопами такой, что хоть нос зажимай. И вот что мне удивительно до сей поры: прошёл всю войну, во многих переделках побывать пришлось, но, ни одного ранения не было у меня, ни царапины…

В этот момент мама позвала нас обедать. На кухне уже был накрыт стол.  Помыв под рукомойником руки с мылом и вытерев их насухо, мы сели все вчетвером за стол, папа – во главе стола, бабушка – с краю, ну, а мы с мамой по бокам. Особых правил этикета у нас в семье не было. Только нельзя было: "чавкать" (жевать с открытым ртом), разговаривать (когда я ем, я глух и нем), начинать трапезу раньше отца, оставлять еду в тарелках и недоеденный хлеб на столе. Ну и что касалось детей, им запрещалось баловаться за столом и покидать место без разрешения взрослых. Ещё нельзя было тянуться через стол за чем-то, надо было просто попросить передать необходимое. Вот, наверно, и все существовавшие запреты. После еды надо было поблагодарить хозяйку за еду и присутствующих за кампанию.

После обеда папа ушёл во двор, бабушка в комнату, а мама поставила греть воду для мытья посуды после обеда в кастрюле на электрическую плитку. Водопровода у нас не было, и воду приходилось носить с колодца вёдрами. В ожидании, пока вода нагреется, мама присела на лавку. Узнав, про моё домашнее задание, она задумчиво посмотрела на меня и сказала:

- Сын, - такое обращение не сулило мне ничего хорошего, но я, молча, ждал, когда она продолжит разговор:
- На войне, в действующей армии я была с конца января сорок пятого года. Только вот фронтовыми воспоминаниями с тобой я делиться не могу, так как давала подписку о неразглашении сведений о службе, и этот срок ещё не закончился. А вот о работе в эвакогоспитале в годы войны, я тебе могу рассказать,  - делать нечего, я кивнул головой в знак согласия и приготовился слушать, облокотившись на кухонный стол и подперев голову кулачком.  А мама продолжала:

- За пару лет до начала войны, я закончила медучилище.  Вначале работала медицинской сестрой в инфекционном отделении детской больницы. Жила по-прежнему в деревне с родителями, а до города Тейково, в котором находилась больница, было более десяти километров. Приходилось ходить в любую погоду и в любое время года. Иногда, когда было уже поздно и не было попутчиков, приходилось оставаться у тех родственников, у которых жила на квартире, когда училась в старших классах и в медучилище, страшновато было молодой девушке ходить через лес в темноте. Я-то, ладно, молодая была и здоровая. А вот моему папе, твоему деду Степану, тогда уже серьёзно больному человеку, приходилось каждый день ходить на работу в ремесленное училище, где он был мастером производственного обучения и преподавал электротехнику. Он никогда не жаловался на трудности, которых было много, но я несколько раз слышала, как он с сожалением говорил моей маме – своей жене, что его драповое пальто очень тяжёлое, "давит" на плечи, сковывает движения. Болел он ещё с дореволюционных времён, со времени своей демобилизации по болезни легких с подводной лодки "Макрель", где он проходил службу".

Вода в кастрюле нагрелась, и мама начала мыть посуду.  Немного помолчав, мама продолжила свой рассказ, не переставая мыть посуду:
 
- Когда в 4-й школе организовали эвакуационный госпиталь, меня из детской больницы перевели туда. Поступало много тяжелораненых с фронтов, было очень трудно и тяжело. Помимо обычной сестринской работы: делать уколы, перевязки, кипятить в стерилизаторах шприцы, раздавать таблетки, измерять температуру, делать клизмы и многое другое, приходилось  переносить раненых на носилках, так как санитаров-мужчин не хватало (многие ушли на фронт). И вот мы – молоденькие девчонки, таскали эти носилки, надрывались, там же два этажа было. Молодая была, глупая. Как-то у сестёр врачи спросили:  – Кто умеет с бритвой обращаться? -  я сразу вызвалась, сказала, что умею это делать, тогда  мне поручили сбривать волосы в местах предстоящих операций. Приходилось брить не только головы бойцов, но и низ животов, когда готовили раненых к полостным операциям. Раненые были разные, кто-то сам смущался предстоящей процедуры бритья, а кто-то, наоборот, меня старался в краску "вогнать", засмущать. Но справлялась, приходилось даже покрикивать на особо наглых. Что особо запомнилось с тех времён – это постоянное чувство голода, постоянно хотелось кушать и сильно хотелось спать. Однажды, на кусок хлеба намазала густо горчицу и съела, голод на время притупился, а потом, дня два, сильно болел живот. В деревне у нас был небольшой огородик, в котором выращивали картошку, морковь, репу, капусту и зелень. Был ещё небольшой клин под зерновые – пшеницу, гречиху, овёс, да горох сеяли. Все работы по огороду и дому ложились на плечи моей мамы, которой приходилось ещё работать в колхозе за трудодни, а осенью, после уборки урожая, мама получала зерно за трудодни, зерна давали совсем мало и его не хватало. Я, как могла, помогала маме, но свободного времени на это не было из-за моей работы в госпитале, выходные дни случались очень редко. Моя старшая сестра Аня в начале войны ушла на фронт, как и брат Леонид. Всегда с нетерпением мы ожидали от них весточек с фронта и всегда радовались, получая письма, что они живы, а мама благодарила Бога за это, и молилась за них. Брат Михаил по состоянию здоровья призыву не подлежал и трудился на военном заводе в городе Ковров, который был далеко от нас, поэтому Миша жил там, где работал. О его житье-бытье мы тоже узнавали из писем. А младший братик Гена был мал, и мы, как могли, старались его поддержать, поиграть с ним,  дать лишний кусок еды, кусочек сахара или конфетку, любили и жалели его все, так как ему было труднее других переживать трудности. Получая письма от детей, мама читала их вслух и отвечала, не откладывая "в долгий ящик", иногда ответы писала я, а родители, прочитав, дополняли послания. Вокруг дома найти крапиву и лебеду было невозможно, так как эти растения были съедобные и не горькие, и шли на добавку к обычной пище, в каши и супы. Морковь натирали на тёрке, сушили, а потом заваривали как чай. Летом старались собрать побольше лесных даров – грибов и ягод, их сушили и солили, варенья не варили из-за нехватки сахара. Зимой эти запасы были отличной добавкой к скромной еде. После того, как забрали в колхоз корову, кроме кур, другой живности в хозяйстве не держали, да и кур надо было чем-то кормить, - мама закончила мыть в тазике посуду, осталось только ополоснуть её водой. Она снова задумчиво замолчала и присела рядом со мной на лавку, приобняла меня за плечи и погладила рукой по голове. Я понимал, что мама сейчас вспоминает прошлые времена, и молчал, обдумывая и запоминая сказанное.
 
В тот раз мама мне больше ничего не рассказала. Я стал обдумывать будущий свой доклад и понимал, что всё, услышанное мною, для заметки не подходит: рассказ отца был больше похож на сказку, а прослыть в классе сказочником мне совсем не хотелось. Про свои фронтовые воспоминания мама мне совсем ничего не сказала, а её рассказ о работе медсестрой в годы войны в складное повествование не складывался, выходило глупо и коряво.

Когда настало время рассказывать свои истории в классе, то, выйдя к доске, я только и сказал, что мои родители были на фронте, папа служил в разведке, а мама была медицинской сестрой в госпитале. Учительница с сожалением меня пожурила за столь краткий ответ и велела сесть на своё место. Мне было стыдно, я густо покраснел, но не стал ни в чём оправдываться и что-то объяснять. Не мог же я винить папу и маму из-за того, что они так "плохо" ответили на мои вопросы.

Мои родители никогда не надевали свои немногочисленные медали. Эти медали всегда аккуратно лежали в шкатулке вместо ювелирных украшений, которых у родителей никогда не было. Иногда, я перебираю эти медали, удостоверения об их присвоении, другие документы, вспоминая папу и маму, какими они были и как поступали в жизни. Родителей уже нет в живых. Я рассказываю о них своим внукам, стараюсь рассказывать просто и понятно, не приукрашивая жизнь моих отца и матери, так как было, как запомнил.

До сих пор мечтаю побывать в местечке  "Семь Колодезей" (теперь там железнодорожная станция). А мечты имеют свойство сбываться. Много позднее я узнал от мамы некоторые подробности её службы и жизни во фронтовых условиях, но это – тема уже другого рассказа.



Апрель-май 2020