Гроза прошла стороной

ГРОЗА ПРОШЛА СТОРОНОЙ
повесть

   День пытался пробудиться раннею зарёю. Вяло, нехотя, будто позёвывая, потягиваясь. Ещё мутны в предутренней туманности очертания домов вдали. Не слышно птиц дремлющих под стрехой сараев, в кустах и на деревьях.
   Река, вальяжно расположившаяся в низине, под бугром, тихохонько побуркивает, бормочет в предутреннем сне, нежась, греясь под воздушным, тёплым покрывальцем туманной дымки. Чуть-чуть, краешком, заалел горизонт.
   Всё выше, выше, будто невидимая чья-то рука приподнимает, потягивает вверх краешек розового, нежного, воздушного, а из-под него, уже отчётливее выглядывают лучики солнца.
   Повсеместная дрёмность и глубокий утренний сон нехотя отступают. Звуки, будто не прокашлявшись после сна, ещё неуверенными, хрипловатыми голосами, намекают о своём пробуждении. Птичья возня, шуршание в хлеву, попискивание в гнёздах, громкая зевота и погромыхивание цепью пса у будки, всхрюкивание боровка, будто недоумевающего, рассуждающего самого с собою:
 - А где ж кормёшка? Ни-че-го не понимаю!
   Всё отчётливее, смелее, громче, бесцеремоннее врываются звуки в эту сонную, отступающую леность.
   Вот щёлкнул шпингалет на раме, распахнулось настежь оконце, за ним другое, впуская свежий воздух внутрь дома. Послышался звон воды льющейся из рукомойника, бьющейся о стенки и дно железного таза. Звуки стремительных шагов, поскрипывание, повизгивание открывающихся, распахиваемых чьей-то заботливой, хозяйской рукой дверей, калиток, дверок, притворов погребных на погребице, да подпольных в домах, для проветривания затхлых закутков. Вкрадчивый переговор домашней птицы неторопливо, с достоинством и только им одним известной очерёдностью, покидающей , с оглядкой, осторожно перешагивающей, порожек дверного проёма курятника и будто спрашивая друг у друга, интересуясь, покококивая:
 - Ко-ко-ко, а что? Уже можно выйти, да? Можно?
   Вдруг громкое, откровенно-бесцеремонное хлопанье сильных крыльев и вслед за этим, откуда-то сверху, кажется с забора, пронзительно-голосистое, горластое:
 - Ку-ка-ре-ку-у-у!
Всё, кажется оно наступило! Утро! И каким будет?

   Деревенька Еловые Пеньки, с незапамятных времён разлеглась здесь одною длинною улицей, но двумя порядками. Столетний дед Малафей, молитвенник, праведно живущий, говаривал так:
 - Деревенька наша длиннющяя, точно червачок, изгинается вся, вертлявенькая шибко. Иде у ей головка, а иде хвостик - не понять. Зато понять иде пузцо, сярёдка, то исть. Тама иде церква стоить, да лавчонки иде.
   Ещё в начале царствования Николая Второго, задумали навести порядок, убрать старьё, гнильё и молодую поросль еловую, которая растёт как попало, да и распахать землицу.
   Мужики тут же, в шалашах жили, да бабы, которые на подхвате. Вот они вырубили, выкорчевали, выжгли, распахали да и засеяли поле. А потом, как-то так вышло, да знамо дело как, пошли у них ребятишки. Стало быть в шалашах несподручно жить стало, тесновато. Рядом сами «свили гнёздышки», построились. С пеньками, выкорчёвывая их, измучились вконец, поэтому, как бы в память и назвали деревеньку - Еловые Пеньки. Тесниться никто не желал, поэтому растянулась деревенька, что червяк, да не пряменько, а всё с извивами и выкрутасами. Ну, да уж ладно, как вышло, так и вышло теперь. Речку, с неизвестным народу названием, окрестили под стать -  Еловкою. А что, нормально звучит.
   Теперь уж, в пятидесятом году двадцатого века, домишки, старенькие покосившиеся избушки, крытые в основном соломою серой, полугнилой, глядят друг на друга маленькими подслеповатыми глазками - оконцами издали, так как дорога между порядками широкая, раскатанная, не булыжная и не гравийная, а просто песчаная. Ну, это тоже не плохо, так как после дождя влага быстро поглощается, всасывается песком и всё нормально. А ежели был бы чернозём, тогда - только держись! Грязь непролазная была бы. За одним порядком домов - хвойный лес, на опушках которого березнячок, кустарник в изобилии, а ягоды, грибы, орехи, ух! Сладость и разговение! Покою, лежанию на тёплой печи, времечка у жителей сроду не было, работы по «горлышко» во все времена года. А вот со стороны другого порядка косогор, скатившись с которого очутишься на берегу реки Еловки. Река не широкая, но глубокая, тёмна водою своею, течение шустрое и, в общем-то, не располагает к умильному созерцанию она, скорее вызывает тревогу за ребятишек, как бы не утопли, ненароком. Зато налимы, щуки, сомы, караси - этого в избытке, про мелочь уж и говорить не стоит, хоть портками лови. Ловят все, даже бабы и подростки. А за рекою, вдаль - поля, поля, а по буграм луговины, пастбища.
   Ну вот скажите - чего не жить - то? Это ж счастье так-то жить, раздолье. Ан нет!
   Не живётся людям спокойно да мирно. Войны, войны, а за ними мор, голод, погост разрастается. А сколько калек, сирот, обездоленных, изуродованных войнами этими! Так и хочется сказать словами деда Малафея, с укором:
 «Эх, вы! Лю-ю-ю-д-и! Да живите же вы по-людиному! Иль для того на свет божий народились, чтобы так мытариться?»
   А вот история вам. Как покажется - не знаю, но мудрость точно, думаю в ней найдётся. Пошукайте сами.

   На краю деревни, на отшибе Еловых Пеньков, напротив друг друга, два дома, новее прочих, под железными крышами и построены они гораздо позже остальных, как раз перед войною, Второй Мировою, конечно.
   В том доме, что у леса - Антонина с дочерью Ниной, девочкой двенадцати лет проживает, а на косогоре, что над речкою Еловкой - Шура Хорошаева. Антонина годов на десять-двенадцать старше Шуры, да судьбы одинаковые - вдовые обе.
   От старых избушек их дома отстоят в отдалении, чуть меньше километра. Думалось всем, что разрастаться деревня станет молодёжью в эту сторону, как раз. А тут напасть - война! Будь она трижды неладна! Ни дна ей, ни покрышки, окаянной!
   Не найти, не встретить теперь в Еловых Пеньках молодых да здоровых, выбили всех. Вот как!
   Антонине, к примеру, в сорок третьем на мужа похоронка пришла, а Шура своего дождалась. Её Степан Хорошаев раненый сильно был, весь посечённый осколками, с жуткой контузией. Его с фронта в сорок четвёртом санитарным эшелоном вывезли в Новосибирск, в эвакогоспиталь. Там повытаскивали из него осколки стальные, да не все, некоторые и трогать было нельзя. Много операций перенёс мужик. Вернулся в сорок пятом только к осени. Долго мучился головными болями, хотя и работал всё же шофёром, но лечение продолжал принимать. Однако неожиданно помер. Так-то вот.

 - Тёть Тонь! Тёть Тоня-я-я!!- раздалось громкое, отражённое эхом в раннем утре, призывное, с крыльца Шуры.
   В проёме двери дома напротив, появилась Антонина вытирающая мокрые руки о фартук:
 - Ты чего Шурок? Аль надо чего подсобить?
 - Ты как управишься по хозяйству, ближе к вечерку, приходи ко мне,- пригласила Шура.
 - Накой,- уточнила соседка.
   Шура, уже негромко, но Антонина услышала, всхлипнув проговорила:
 - По Стёпушке моему год, помянем, приходи.
 - Год уж! Во как! Приду, ага.
   Двери захлопнулись. Разошлись каждая по своим делам. В суете и домашних заботах прошёл день, а к вечеру, нарядилась в серенькое скромное платье, повязала такой же невзрачный платочек Антонина, всё согласно поминкам и неторопливо, глядя себе под ноги, размышляя о чём-то своём, перешла дорогу. Войдя в кухню увидела заставленный поминальными кушаньями стол, два стула и Шуру в чёрном траурном платочке, надвинутом на лоб и завязанном узелком на затылке.
 - Проходи, тёть Тонь, садись,- пригласила она соседку, - что ж, давай помянем моего Стёпушку родненького, моего соколика ненаглядного,- сквозь рыдания проговорила Шура,- как год без него прожила не знаю, в тумане, в бреду.
   Она наполнила стопку, положила сверху кусочек чёрного хлеба, поставила на тарелочку:
 - Это ему, родненькому!
 - Ну что ж Шура, давай добрым словом твоего Степана вспомяним, хороший был человек, работяга.
   Шура слушала добрые слова о муже, а слёзы катились по щекам её. Да, надо так, со слезами вспоминать и горечь отступает немного. Сердце разгрузить надо, от беды беспросветной. А уж у Шуры, беды той с лихвой было, радости маленько, а беды-ы-ы - навалом.
 - А уж красавец, что тут и скажешь, - продолжила соседка,- волосы густые, золотистые, точь в точь солома, глаза голубые, вроде небушка. Статный был, ладно скроенный, твой Степан, - сказав так Антонина одним махом опрокинула в рот спиртное и аж глаза вытаращила, слезой они наполнились, - ой, что это, - прошептала сдавленным голосом, - горючая смесь, поди! Тараканов морить штоль?
 - Ты закусывай, закусывай,- стала подсовывать еду Шура,- что, крепенькая? Так специально, по - тиху выгнала, к осени. Мужика-то в доме нет, а я что-то ослабела, горе подкосило меня, тёть Тонь, а картошку вывезти с поля, да хоть на лошади, а дрова, а скотине тоже. Чем рассчитаюсь-то?
   Антонина, потихоньку приходя в себя, положила отварную картофелину на тарелку, наколола на вилочку солёный рыжик. Налив в стакан, отхлебнула густого мучного кваса:
 - Ох, квасок хорош, в нос так прям и шибает, да с чабером, поди.
 - Тут, на столе всё, что мой Стёпушка любил. Вот карасики запечёные в сметане, давеча наловила. Блинцы, горошница с жареным луком. Да лапшицы-то, лапшицы куриной откушай, тёть Тонь. Вчера натёрла лапшу, вечером, чтобы подсохла маленько.
 - Ты хозяйка замечательная Шура, с тобой любой бы мужик жил да радовался.
 - Давай по второй, что ли,- предложила, пропуская слова соседки мимо ушей, Шура.
 - Да я уж «окосела» изрядно, ослабла, - призналась Антонина,- крепка больно.
 - Я ж говорю похлебай лапшицы, враз протрезвеешь. Принято по три рюмки, значит три будем пить. Идти тебе тут всего ничего, доползёшь, коли чего, да и я под белы рученьки подхвачу, провожу тебя. А где Нинок-та?
 - На том конце, у бабани. Та плоха совсем стала, лежит и об сыне вздыхает, жаль старую.
   Шура налила по второй.
   Глазки у обеих поблёскивали от выпитого, захмелели бабы.
 - Выпьем за то, Шура, чтобы земля пухом была мужику твоему, чтоб лежалось ему удобно и покойно, - женщины выпили и Антонина, похрустывая малосольным огурцом, продолжила мысль свою не заботясь, понравятся слова её хозяйке или нет, - а может у тебя, Шурок, ещё всё в жизни сложится, как знать. Может встретишь какого стоящего или продашь кому дом, да уедешь в город, к примеру, и там счастье своё найдёшь, всякое же бывает.
 - Встречу? Стоящего? В Еловых Пеньках? Два мужика здесь «стоящих» - безногий, старый забулдыга Григорий, да чокнутый, сопливый Тимоха и всё! - она усмехнулась горько,- да никуда я и не уеду! Этот дом, как памятник мужикам моим - отцу, братьям и Стёпушке. Всё ж их рученьками, каждый гвоздок вбит, каждая тесинка приложена к месту. Всё моё родное здесь или Бог знает где, на чужбине, где ребят схоронили, но не в городе. Знаешь когда тяжелее-то всего? Зимою. Заметает снег, завывает ветер, а то ещё провода оборвёт и сидишь без радио, без света, с керосиновой лампой кукуешь. Двумя словами перекинуться не с кем. У тебя хоть Нина есть, доченька, а я как перст, одна-одинёшенька. Мы со Стёпушкой долго дружили, поженились в тридцать седьмом. Души друг в друге не чаяли. Он-то сирота, все у него с голодухи померли ещё в тридцать третьем, с тёткой в халупе ютился. Как она убралась, а избушка развалилась, в общежитии колхоза ночевал. У моих тоже домишко плохонький, а народу уйма была. Веришь ли, мы ели со Стёпушкой на порожке у входной двери - места не было за столом. Там отец, мама, старая бабуся, да четверо братьев. Нам в миску плеснут, хлебца отхватят по куску, вот и сидим, хлебаем. А нам всё одно весело да смешно, потому, что счастливы были. А ночевали так: братья, трое, на печи, в покатуху. Родители на кровати, бабуся на сундуке, старший брат по друзьям всё, а мы на чердаке, в сене, прижавшись к тёплому борову, зимой-то. Летом каждый кустик ночевать пустит, да стожок, да банька, да сарайчик. А любились - страсть как любились! Шалые, да сонные ходили целый день, а к ночи-то, оживали. Не горевали! Всё перетерпели. Потом свою избу ставить стали, помогли все скопом. Я к тому времени ждала младенца, да тоже работала. А как же? А когда роды случились, оказалось у малыша пуповинка обмотана вокруг шейки, аж три раза. Весь посинел да и помер, не спасли. Мы со Стёпушкой в таком горе и въехали в этот, ещё недостроенный домище. Он казался огромный по сравнению с родительским. Потом отец помер, весь шашкой изрубленный был, ещё в Первую Мировую, вслед бабусю схоронили. Та крючочком скособочившись всё бегала. Возьмёт посошок и пошла, и пошла, да шустро так. «Мене краюшечку хлебца, да корец водички, боля ничаво, я уж и сытинька», так сказывала. Сердце у меня стало болеть после всего этого.
   Стёпушка успокаивал, мол нарожаем много детишек. Ещё за голову возьмёшься от суеты да хлопот. Вот погоди, мол, сама как заголосишь -  будя, будя уж, хватит, хватит!
   А тут - война. Все братья мои ушли за Стёпушкой во след. Каждый год войны забрал у меня по брату. Дорого мой род расплатился с войною, все, под чистую. Четыре года войны, четыре любимых брата. Вон они, похоронки, в шкапчике лежат. Мать слегла, я с ней настрадалась тоже, а как Стёпушке вернуться, уж писал, что скоро приедет, она взяла да и померла. У меня тёть Тонь, вся душа прочернела, веришь ли? Будто оболочка осталась, а внутри - пустота, аж эхо слышу там.
 - Как не верить, знамо дело,- грустно вздохнула Антонина.
 - Вот если бы остались после братьев детки хоть,- Шура вытерла лицо платочком,- я б их любила, ласкала, обвязала, обшила всех. Я ж всё умею делать, а детей страсть, как люблю. Каждого, кого встречу тискала бы, целовала и нянчила. Но не видать мне, горемычной, счастья материнского, куковать до конца одной. Ужас берёт, как представлю - старенькая, глухонькая, слепенькая, бадиком дорогу щупаю, шарахаюсь по деревне, хлебушек клянчу! Дура-дурою!
 - Ну, это ты уж лишку загнула, Шура,- покачала осуждающе головою Антонина.
 - Вот вожусь со скотиной, огородом, а к чему мне всё это? Ем я мало, как курочка клюю, а всё сажаю. Одни на работе устают, а я рада быть нужной кому-то. Работаю до упаду, лишь бы мысли не мучили. Ложусь, ноги гудом гудут, а я рада, уморилась вконец!
 - Ну,- неуверенно протянула Антонина,- может тебе, от какого-нибудь заезжего, уполномоченного, к примеру, приехавшего в колхоз к нам по делу на денёк-другой, по-тихому договориться, да и родить, а? Некоторые так и поступили. Живут теперь, нянькаются, воспитывают. И никто, никому, ничего не должен, главное!
 - Да как можно без любви-то? Да полюбишь ли такое дитя,- удивлённо, негодуя, проговорила Шура,- да как я на могилку к своему приду! Это ж предательство перед родненьким моим, перед Стёпушкой! Что ребёнку-то скажу, когда спросит на могилке: «Это мой папа?» А я ни бе, ни ме, ни кукареку! Да нет, не папа. Твой-то папа, что, кто? Герой? Лётчиком был, а?
   Антонина призадумалась слегка, будто готовилась решиться на что-то, прокашлялась и резковато сказала:
 - Давай наливай по третьей, разговор есть к тебе.
   Молча выпив, крякнув, как заправский выпивоха, Антонина хлебнула квасу и утерев рот платочком уставилась на держащую в нерешительности стопку Шуру, слегка озадаченную таким поведением соседки.
 - Чего греешь, пей давай, да поговорим маленько,- сурово прикрикнула она.
   Шура спорить не стала, выпила, отломив кусочек хлебца, кинула в рот.
 - Ну! Говори!
 - Ты, верно слышала, что моя золовка проживает в райцентре? Я когда на базар езжу, от колхоза, с капустою, к примеру, то к ней забегаю. Она тоже вдовая, а дети большие уж. Вот я им гостинчик привожу из деревни. Рыбки да грибочков, да вареньица к чаю. Вот. Сидим, бывало, чай пьём, и новости друг дружке рассказываем. Примерно года два с половиной - три назад она мне и говорит, что  в соседстве у неё живёт молодуха одна. Не нашенская, приезжая из Сибири, кажись из Новосибирска самого. Золовка подумала, чего её занесло-то к нам, там же город большой, а она в нашу дыру! Чудно ей это показалось тогда. Приехала, стало быть и пошла прямиком в больницу к главврачу. Сказала, что военнообязанная, хирургическая сестра, войну прошла. Он её конечно с «грабушками» взял в больницу на работу. Ещё бы! Дом, рядом с золовкиным, пустовал, так главврач договорился отдать ей под жильё. А когда спросил, чего, мол, к нам, то она уклончиво сказала, вроде это вопрос личный, да и в Сибири её теперь ничего не держит, нет родных уж. Во как!
 - Ну и к чему весь этот разговор,- насторожилась, как-то Шура, напряглась вся.
 - А к тому,- продолжила Антонина,- что к ней, раза два в неделю, наезжал мужчина видный, на полуторке, якобы лечила она его, уколами. Как-то разговорила её слегка золовка, а та и сказала, что она его в Новосибирске в госпитале выходила когда-то, да и теперь боли снимает.
 - Ну-у-у!- Шура расстегнула дрожащими пальцами ворот платья, задыхалась, воздуха не хватало.
 - Вскользь сказала, что вроде он из наших Еловых Пеньков, что зовут его Степан вроде, но близко не рассмотрела, так как он приедет да быстро в дом и юркнет, бывало ночевал, а уезжал чуть свет. Вроде не только уколы там между ними.
   За столом нависла тягостная, липкая тишина.
 - Что ж ты мне не рассказала тогда? Сразу-то? - угрожающе тихо спросила Шура.
 - Да как же я могла в чужую жизнь соваться, всё ж вилами по воде писано! Золовка может наплела, с неё станется, а я тебя всколыхну, разлад в семье устрою. А если это другой какой Степан? А может и не Степан вовсе, а может и вообще не из Еловых Пеньков будет. Потом у тебя беда приключилась, он помер, зачем уж ворошить всё. Сейчас сказала,- честно призналась Антонина,- потому, что жалко тебя. Мы, бабы, верность храним, как собаки прям, хозяину, себя с мужиком вместе закапываем, в могилу кИдаемся за ним, а у них, что бывает? Тайна бывает, да не одна, порой! А мы-то всю жизнь живём и не знаем об этом. А ещё я сказала, потому что хочется, чтобы ты как-то встрепенулась, по другому на жизнь взглянула, что ли. А то ведь, ни с бадиком слепенькая, пойдёшь по селу, а пропадёшь в психушке. И такое бывает, да.
   Шура медленно, угрожающе поднялась из - за стола, хмуро глядя на соседку:
 - Брехня это! Не мой Стёпушка к бабе той езживал, попутала родня твоя! А ты, ну-ка, пошла отсюда, благодетельница! А то я за себя не ручаюсь! Гляди, покалечу да сяду в тюрьму, вот жизнь и изменю свою, да и твою тоже, за одно уж.
   Антонина, видя настрой соседки, не заставила повторять угрозу дважды, «мухой» взлетела из-за стола и бегом через дорогу поспешила к дому. Ноги её при этом не заплетались.
   Шура резко опустилась на стул, положила голову на руки свои, сложенные на столе и затряслась всем телом в беззвучном рыдании.
   Ночь она провела без сна, в размышлениях. К утру аж постель взмокла, в кучу сбилась от пота. Вспомнила Шура, что многое указывало на присутствие в жизни Степана какого-то секрета. Она-то списывала на травмы, на память о войне, ведь навидался разного там, волосы дыбом встанут. Он стал закрытым, молчаливо - сосредоточенным. Отвечая на вопросы жены обдумывал каждое слово. Ласковости и нежности проявлял мало, не обижал, но и не ласкал. Да и ночью, укладываясь, сразу отворачивался к стенке. Она списывала всё на нездоровье мужа. Да! Вот вспомнилось, что в глазах его просматривалась будто виноватость какая-то. Он, кстати, справедливости ради, несколько раз пытался поговорить о чём-то с Шурой. Бывало уж и рот откроет, но тут что-то всегда мешало. А может он метался, не знал к какому берегу пристать? Мучился и это его убило? Сердце-то раненое. От такого предположения у Шуры потемнело в глазах:
 - Это она, разлучница, поставила Стёпушку в такое положение, а он заметался. И такое может быть, голова горела огнём просто от всего этого. Припомнилось так же, что приходя на кладбище пару-тройку раз находила там, частенько засохшие уже букетики полевых цветов и именно таких, которые Степану нравились. Она тогда ещё удивилась, кто бы это мог приносить? Но ответа не нашла, со временем забылось. Да-да! Один раз цветы были свежие и именно в день его рождения. Возможно даже Шура на кладбище разминулась только-только, с кем-то. Бывало говорил, что заночует на полевом стане, в бытовке в мужиками, чтобы туда-сюда не мотаться. Короче, нужно всё выяснять, до конца, немедленно! Но какая гадина всё же! Вползла в душу мужику, пригрелась на груди его. Должна была только лечить, а она, мерзавка, в сердце вползла. Ну, погоди! Раздеру тварь! Порву в клочья! Завтра же, завтра же пойду в райцентр, - с этой мыслью, Шура сама не заметила, как провалилась в тревожный, не спокойный сон, а тут уж и вставать пора, дела-то не ждут.
   Поднявшись, ополоснув опухшее от слёз и тревог лицо, решила сходить к Антонине, попросить прощение, перегнула вчера палку, ох, перегнула! Выставила из собственного дома, грозила. Медленно, набираясь решительности и сил Шура взошла на крылечко, робко постучала в дверь, не дожидаясь приглашения открыла её.
   Антонина стояла перед кучей наваленного на постель постиранного и высохшего белья, сворачивала и складывала на стул, до глажки. В глазах женщины мелькнул испуг, она резко прервала своё занятие и встала за стол, как за бруствер, опасаясь нападения.
   Шура с минуту потопталась у порога и шагнула к столу с другой стороны, чем напугала соседку так, что та, не зная куда уже деться, зашла, пятясь за стул с грудой белья.
 - Тёть Тонь,- опустив глаза, виновато произнесла Шура,- прости меня. Обидела я, дурёха, накричала, выгнала. Ты прости, не держи зла.
 - Да ладно уж, чего там, бывает,- мирно проговорила в ответ женщина, но из-за стула поостереглась выходить.
 - Я ночью всё продумала. Видать что-то да было, - пояснила Шура,- вот решила пойти выяснить, в райцентр, до конца узнать всё.
 - А надо ли теперь,- осторожно поинтересовалась Антонина,- его нет в живых, она, может уехала обратно в Сибирь?
 - Это мне нужно, чтобы знать всё, чтобы в глаза плюнуть ей, высказать горе моё,- Шура, вздохнув решительно, с горечью проговорила, посмотрев на Антонину,- я её рвать, терзать хочу, за тот последний удар, который она нанесла мне, когда прилепилась к женатому мужику, гадина. У меня наступил предел, столько горя, горя, горя, а теперь ещё обида, разочарование во всём. Как с этим жить, тёть Тонь, у меня же сердце разорвётся, если я останусь до конца жизни с вопросом невыясненным. Понимаешь? Нет, ты понимаешь меня?
 - Понимаю, одну не отпущу, вместе пойдём,- твёрдо произнесла Антонина.
 - Завтра? Завтра, да,- закружилась, заметалась по комнате Шура.
 - Можно и завтра, воскресенье ведь, может и выходной у неё,- согласилась Антонина.
 - Ты уж, тёть Тонь, попроси Ниночку приглядеть за домами нашими, боязно оставлять без присмотра-то.
 - Попрошу, сегодня с кем-нибудь передам, чтобы к вечеру домой пришла, не волнуйся, всё будет хорошо.
   Молча развернувшись, Шура вышла за дверь, ей так много ещё нужно сделать, да и обдумать всё, как следует.
   Поколебавшись немного, Шура всё же сходила на кладбище, постояла возле могилы мужа, пошептала что-то, ей одной известное, погладила рукою крест, сгорбившись, сжавшись как-то, пошла прочь. Дома, управившись по хозяйству, скупнулась летним душем. Летний душ это последняя постройка Степана. Приготовила чёрные туфельки на устойчивом, не сильно высоком каблучке, белые носочки с двумя розовыми полосочками по краю. Это чтобы переобуться перед самым райцентром, а так то в тапках из кожзаменителя, легко и удобно, да и жалко красивую обувь. Всё это сложила в небольшую шальку, и прежде чем завязать узелком, туда же положила бумажный кулёк с двумя ломтями ржаного хлеба, в спичечном коробочке соль, отварила по паре яичек себе и Антонине, бутылку кваса заткнула бумажной затычкой и кружку, алюминиевую, фронтовую кружку Степана. Побитая, гнутая, корявая, но Шура в последнее время только из неё и пила, она ведь с ним всю войну прошла.
   Выглядеть перед соперницей Шура должна хорошо, даже замечательно. Чтобы знала кошка, чьё мясо съела. Так-то.
   Поэтому решила надеть платье крепдешиновое, белое, в цветочек, сверху чёрный жакет, утром ещё зябко, и повязать чёрный шёлковый платочек.
   Чёрное она не снимала давненько уж, жизнь такая. Волосы, когда высохли, Шура расчесала, заплела в тугую косу и так легла спать. Но конечно не спалось, мысли толпились, одна подпихивала другую, путались навязчиво, а ответа не было, только терзали бедную женщину.
   Выходить в дорогу решили раненько поутру, по холодку. Идти полевой дорогою, срезая путь. До райцентра около десяти километров, а так-то почти шесть будет. Что попутку поймают маловероятно, а вот уж обратно надеялись, хоть на телеге подъехать. Глядишь, с базара кто и станет возвращаться, хоть бы полпути подвезли и то легче.
   Заря только-только занималась, на горизонте розовело, дорога известна, хожено-перехожено множество раз. Она полевая, пыльная, мягкая, а по сторонам невысокая, но крепенькая рожь уж шуршит, остренькая, да оно и понятно, скоро уборочная озимых.
   Шура шла, поторапливаясь, размашисто, широко шагала, крепко сжав губы. Говорить что-то не хотелось.
 - Видать опасается, что злость не донесёт, растеряет, растрясёт по дороге,- язвительно думала о ней Антонина, - ох, боюсь, «заварит она там кашу», не расхлебаться. Раздеру, говорит, это ж надо, а с виду вроде милая такая. Мне бы хоть успеть встрять там, не дать разгореться скандалу, ну и влипла я! Чёрт меня дёрнул сказать ей о Степане-то. Сколько времени молчала, а тут стопочку выпила, да всё и выляпала, дурёха.
   Мысли Шуры более конкретны и крайне противоположны Антонининым:
 - Хоть бы она не уехала, хоть бы застать её. Начнёт теперь ныть, мол я не при чём, знаю я эти хитрости. Теперь же свою шкуру ей спасать надо. Что покойный, он-то не постоит за себя. Да-а-а, попал мой Стёпушка, родненький в переделку. Ей что, захочет уедет, надумает - замуж выйдет, а мне как быть?
   Шура от таких мыслей убыстряла и убыстряла шаг. Она почти бежала, а Антонина, чуть ли не вприпрыжку догоняла её:
 - Видишь ли уколы она делала ему, да это и я смогла бы, подумаешь укол, научилась бы быстро. Нет, другое их связывало что-то. Может даже чувство благодарности, ещё тогда в эшелоне или в госпитале.
   Мысли её прервал голос Антонины:
 - Да куда ж ты бежишь - то? Я аж запыхалась, не догоню никак! Сбавь ход, а то я рухну, дыхания не хватает, я ж не молодуха уже.
   Шура остановилась, замерла на месте, а дождавшись отставшую Антонину опять припустила, чуть ли не бегом.
 - Да что ж ты будешь делать,- вытирая вспотевшее, красное лицо платком, посетовала Антонина,- как на пожар летит, боится не успеет отвалтузить. Скоро уж родничок, - прокричала она Шуре в спину,- передохнём, помоемся, перекусим, так ли Шурок?
   Та не ответила, завязнув в своих невесёлых думах.
   Вон уж и дома видны, примерно с километр им дороги остался, а тревога перед встречей, усилилась.
 - Добежали, почти, - пробурчала себе под нос Антонина.
   Дорога пошла под уклон, в овражек. Издали слышно журчание воды в родничке, а стало быть время отдохнуть и перекусить слегка.
   Родничок этот отрада всем, кто так или иначе, когда-то находился рядом с ним.
 - Да что за благодать божия,- приходили в восторг случайные люди, а уж знающие о нём шли целенаправленно, на отдых шли.
   Косари, трактористы, комбайнёры, шофёры, странствующий люд все с благодарностью и уважением припадали к его звенящей, балаболящей о чём-то, прохладной струйке с хрустальной, прозрачной водицей. Ног, рук не мыли в его воде, не умывались, хотя никто этого не объяснял, не запрещал, так уж повелось, уважение в людях вызывал этот источник. Только пили водицу, наслаждаясь, вкушали её.
   Мылись чуть в отдалении, где протекал ручеёк в окружении зелёной травы.
   Антонина да Шура вслед за ней, умылись у ручейка, сполоснули пропылённые ноги и уж тогда подошли к родничку. Антонина пригоршнями, а Шура из Степановой кружки, утолили жажду и разлеглись, рухнули навзничь, на минутку расслабить косточки, утомлённые дорогою. Обе молчали.
   Наконец, Антонина предложила перекусить, но Шура отказалась:
 - Давай сама тёть Тонь, вон яички, хлеб, а я кваску попью только. Не могу, не влезет в меня сейчас, настрой такой, нервный,- честно и миролюбиво пояснила она.
   Антонина, приглядев небольшой камушек, разбила о его бочок яички, облупила и, выкопав палочкой небольшую ямку, зарыла туда яичные скорлупки.
   У родничка никто не мусорил, тоже неписанный закон.
   На её медленные движения, на то, как Антонина неторопливо жевала, запивала квасом, как скучающим взглядом оглядывала округу, Шура не могла смотреть без скрытого раздражения. Чтобы не «взорваться», она принялась приводить себя в порядок. Переплела косу, уложила короною на голове, заколола шпильками, повязала чёрный платок. Надела белые носочки, туфли. Достав из кармашка жакета малюсенький тюбик губной помады и «кружочек» зеркальца - подкрасила губы. С год, как похоронила мужа, она не смотрелась в зеркало, но сейчас, так она считала, ей просто необходимо выглядеть отлично.
   На неё из зеркальца посмотрели большие, карие, печальные глаза, щёки втянуты, уголки губ опущены, а между бровей пролегла глубокая морщинка.
 - Краше в гроб кладут,- подумала о своём внешнем виде Шура.
 - Давай, тёть Тонь, поторопись уж, рассиживаться нам некогда,- всё же, не смолчав, попеняла Шура.
 - Я вон гляжу, что-то собирается,- указывая на чёрную тучу, медленно разрастающуюся и охватывающую часть неба вдали,- с тревогой проговорила Антонина, спешно собирая свои вещи,- боюсь, гроза будет, вот уж вымокнем!
   Действительно, приближалась гроза. Пока ещё далековато, не страшно, но уже и щебечущие многоголосо пичуги присмирели, затихли, стал ветерок прохладный погуливать, шевеля, пригибая к земле травинки и цветы. Рожь, волнами заходила, зарябила перед глазами.
 - Пошли, пошли шибче, скорее бы до домов дойти, а то вольёт, а мы на открытом месте, - тревожно сказала Антонина и припустила вперёд, обогнав Шуру.
   Та только усмехнулась и поторопилась следом.
   Антонина знала куда идёт. Свернув в улочку, она направилась в сторону дома золовки. В райцентре приближение грозы не ощущалось. Солнышко светило так же ласково и жарко, щебетали птички, а то, что на горизонте почернело, так этого пока никто и не заметил, видать. Да и кому замечать-то? Праздношатающихся на улице нет. Наверное в огородах, пропалывают грядки свои, стоят согнувшись, вниз головою, и ничегошеньки не замечают, пока.
   Ещё издали, примерно за четыре дома, Антонина дёрнула за рукав Шуру и указала пальцем:
 - Во-о-о н её дом, с голубыми наличниками, где пацан сидит на скамейке.
   Вдруг, ойкнув, она зажала испуганно рот ладонью, глаза Антонины забегали, заморгали тревожно.
 - Ты чего, тёть Тонь?- всполошилась и Шура,- забыла что или вспомнила?
   Та утвердительно замотала головой.
 - Что? Говори скорее,- подступила к ней Шура.
 - Только вот сейчас и вспомнила я. Золовка говорила, что приехала та женщина с ребёнком маленьким и мол, тут же его, ребёночка этого в детсад главврач устроил. Моя-то ещё возмущалась, шустро всё как, а другие, мол, не дождутся сроду очереди.
 - С ре-бён-ко-о-м! Да как же ты могла забыть-то,- накинулась на неё Шура,- как?
 - Да так. Оно мне не надо было, людей не знала, о ком речь. Ну, послушала, да и ладно,- оправдывалась, уже злясь и на Шуру и на себя тоже, Антонина.
   Прислонясь к какому-то забору, Шура, пытаясь успокоиться тихо проговорила:
 - Вот значит оно как, ещё и ребёнка на Стёпушку хотела повесить! Теперь мне ясно всё! Прижила там с кем - то и привезла ему. А он что? Он должен ей, по гроб жизни, выходила ведь, обязан был! Вот тут в чём дело!- Шуру трясло, слова путались,- а кто там у неё ? Ну, девочка или пацан?
 - Тем более мне неизвестно,- пожала плечами Антонина, и добавила устало, с раздражением,- да оно мне надо было?
   И то верно.
   Эта новость встряхнула сильно Шуру, мысли пошли по другому руслу тут же.
   Чувствовалось, получит мерзавка за всё и сразу.
   Оторвавшись от забора, выдохнув, Шура решительно направилась к указанному Антониной дому. Та засеменила виновато следом.
   На облупленной, облезлой, некогда зелёной скамейке, сидел мальчик лет шести и перочинным ножичком неуклюже стругал «чижа». Женщины остановились чуть поодаль. Через мгновение, набравшись сил, Шура подошла к скамейке. Ребёнок отвлёкся от своего занятия и медленно подняв голову, глянул на неё.
   Кажется небо обрушилось в этот миг! Сердце заходило ходуном, кровь прилила к лицу и оно стало пунцовое. Шура тихо опустилась на корточки перед мальчиком.
 - Стёпушка-а! Родненьк -и-и-й! - протянула она не веря своим глазам,- Стёпушка-а!
   Перед нею сидел ребёнок с лицом её Степана. Голубые, широко открытые глаза, соломенные густые, спутанные волосы, курносый нос, усыпанный веснушками.
 - Я не Стёпушка,- сердито сдвинув бровки, проговорил мальчик,- меня Колькой звать.
 - Колькой? Да? Ну конечно, Колькой, как я сразу не сообразила,- сквозь слёзы кивая головой, проговорила ласково Шура,- Николай Степаныч ты, так, верно? По папке, стало быть. А Николаем-то твоего деда звали.
 - Ага,- подтвердил мальчишка, - только мой папка помер уж,- и тут же, по - детски отвлекаясь, с гордостью показал ножик, - папкин, подарил мне, военный ножик.
 - Подарил, ага,- Шура захлёбывалась слезами, не имея сил даже подняться с корточек. Ей на помощь пришла Антонина. Она протянула Кольке пряник:
 - Мягонький! На, возьми, кушай.
 - Мне мама не велит у чужих брать,- покачал головой Колька.
 - И правильно, у чужих нельзя, а мы-то свои. Вон в том доме моя родня живёт, да ты, поди, знаешь её. Сейчас я к ней в гости пойду.
   Это расположило мальчика к женщинам и он взял из рук Антонины пряник.
 - Сколько же тебе годков,- продолжала выспрашивать Антонина,- поди уж пять?
 - Ну-у-у, пять,- хмыкнул горделиво Колька,- Шешть будет скоро!
 - Ого! Целых шешть? А где ж ты зубы потерял, шепелявишь. Да не горюй, отрастут новые скоро. Ты уже мужик! Большой,- втягивала мальчика в разговор Антонина, - а мама-то где твоя?
 - На задах, в огороде, огурцы собирает,- доверительно уже, поведал Колька,- солить их будем, на зиму.
 - Молодцы вы с мамой, мне тоже надо бы, - похвалила Антонина.
   В это время, там где-то, в сенцах, послышались торопливые шаги, стремительно распахнулась дверь на крыльцо:
 - Колюшка! Сыно-о-ок, с кем ты там, - прозвучал тревожный вопрос.
   Вдруг, увидев женщин и, видимо поняв, кто это, она нерешительно остановилась на ступеньках крылечка.
   Отойдя от скамейки, Шура сделала пару шагов в сторону дома. Колька тоже сполз со скамейки, желая видимо пойти к маме, но Антонина ласково приобняла ребёнка за плечико и наклонившись, прошептала:
 - Посиди тут, побудь со мной пока, видишь, им надо поговорить.
   Вдруг оглушил неожиданно громкий треск, будто кто-то невидимый, резким движением, с силой не мерянной, там, в поднебесье разорвал новый кусок штапеля, именно штапеля, звук такой был. Гроза приближалась, напоминала о себе.
   Чёрные тучи клубились на горизонте, стремительно шагая по небу.
 - Быть грозе, а может и урагану,- проговорила себе под нос Антонина, не отрывая взгляда от Шуры.
   Женщины, как две пантеры перед прыжками, перед решительной схваткой, медленно двинулись навстречу друг другу. Не отрывая взглядов от соперницы, сближались. Шли не по прямой, протоптанной тропинке, а как бы обходя её. Одна слева, другая справа, будто окружая. Вот-вот вцепятся друг в друга, в глаза стараясь не глядеть, блуждая взглядами по лицу и фигуре, словно оценивая соперницу.
   Туча меж тем стремительно надвигалась, подгоняемая порывами холодного уже ветра. Всполохи молнии и снова, почти без паузы раскат, да какой! Затем долгий рокот, уходящий вдаль.
   Они сошлись, встали напротив друг друга, тяжело и прерывисто дыша.
 - Шурка-а! Шурк! Уймись! Отойди от греха. Слыш, Шурка,- закричала Антонина пытаясь перекричать шелест, шум листвы деревьев, которые рвал и терзал ветер.
   Встретились глазами. Одни решительные, из-под насупленных бровей, другие виновато-растерянные, непонимающие.
   Опять блеснула ярко молния, рокот уже не прекращался, ветер кажется, подзадоривал вцепится в рукопашную, он лютовал, а гром гулко хохотал, насмехался, крича с небес:
 - Ну, ну! Чего медлишь? Вдарь ей как следует! Всыпь, как надо!
 - Ма-ма-а-а! Мамочка-а!- вой и визг ветра разорвал пронзительный крик Кольки, он напрягся в струнку сидя на скамейке, вытянул напряжённо шейку, а из ручонок его, сыпались кусочки раскрошенного, раздавленного, мягкого пряника.
 - Всё хорошо, родненький,- послышалось в ответ.
   И в это самое мгновение Шура, сама от себя не ожидая, широко раскинув руки обхватила, обняла, обвила эту женщину, родившую её Стёпушке сына и прижимая к груди своей она целовала и обнимала её. А та отвечала тем же.
   Растерявшаяся от такого финала Антонина, зарыдала, видимо от перенапряжения и выпустила Кольку из своих рук. Тот вскочил и ринулся в сторону обхвативших друг друга, целующихся недавних соперниц. Подбежав хотел прижаться к маме, но это было просто невозможно и мальчишка, вцепившись в платья, обхватил их обеих. В это время дождь уронил первые крупные, гулкие капли. Женщины, не разнимая рук своих, расступились и Колька юркнул между ними, как в тёплое, уютное гнёздышко птенец.
   Никто не заметил, что гроза унеслась прочь, что выглянуло солнышко и что посветлело небо.
   Антонина, сидя одиноко на скамейке, и утирая заплаканное лицо, первой заметила перемену в погоде:
 - Глядите-ка! Гроза-то прошла стороною! А как грозилась! Бывает же такое?!

6.05.2020г