Купола

                КУПОЛА

                Вмерзла память в безбрежный арктический лёд
                И.К.

Два отрывка из новой работы «Он был просто красивым человеком»

1.
Тогда он не знал, что его родной отец – Феликс Шемитас (литовский офицер, командир отряда, отсидевший на Соловках и сосланный в Сибирь)  погиб в Гулаге как «враг народа», а Иван Захарович Бородин – его отчим. 

Смерть отца он реконструирует в страшном рассказе «Льдина».
Написанный аскетично-жестко, в шаламовском духе, этот рассказ памятен своими деталями. В нем главная действующая сила – река Ангара. Вышедшая из берегов, она проламывает свой задубевший осенний лед и потоком устремляется на людей. На берегу лагерная команда, только что расстрелявшая приговоренных «врагов народа»! Расстрелявшая азартно, с лихостью виртуозов,  ловко и точно уложившая всех пулями на край рва. «Врагов» было двенадцать. Последний – Феликс не мог идти, его ноги были разбиты. Охранники подтащили его к могильному рву. Через пару минут уже все тела ждали комьев земли. Но упокоение жертвам принесла Ангара. Мощным течением она рванулась на берег и унесла убитых. Наверно, всего и успели каты - упрятать наганы да обложить матом недопитую водку, перевернутую с ведром ударом волны.

Этот рассказ Бородин опубликовал незадолго до смерти. 
Похоже, он держал его при себе. Возможно, после выхода из Владимирской тюрьмы. В своей голове вынес его. После общения с сокамерниками.     Ведь кто тогда сидел в главной тюрьме страны? Разжалованные бериевские генералы типа Судоплатова, неугодные разведчики, посвященные в тайны госбезопасности - шишки вроде Мамулова, Штейнберга, главы присоединенных к СССР прибалтийских республик,  а также гражданские лица, работавшие на оккупированной территории. Один Борис Меньшагин чего стоит. В 1942-м он был русским бургомистром Смоленска, взятого немцами. Жизнь ему сохранили на всякий случай. А случай этот связан с расстрелом польских офицеров в Катыни (1940г.) Будучи позднее бургомистром Бобруйска, Меньшагин посетил немецкие эксгумационные работы в Катыни, начатые в апреле 1943 года, и стал заложником этого посещения. Ему, в прошлом серьезному советскому адвокату, отбившему нескольких подсудимых от чекистской «вышки», а при немцах – коллаборационисту,  безжалостная Катынь сохранила жизнь. Советская сторона арестовала Меньшагина заграницей и препроводила в тюрьму. Здесь придерживала, а вдруг понадобится, мало ли что…  Жив-невредим Меньшагин девятнадцать лет просидел в одиночке, а последние шесть лет заключения работал библиотекарем в колоссальной по количеству и собранию имен библиотеке Владимирской тюрьмы. Нетрудно представить, откуда у Бородина сюжеты о непоказной, негероической, стороне войны в  таких рассказах, как «Ушел отряд», «Перед судом», «Для деток», откуда особые лагерные подробности для «Льдины». 

К последнему рассказу могу добавить кое-что и свое. Это давнее впечатление относится ко времени, когда корреспондентом «Литературной газеты» я подалась на Керченский горно-обогатительный комбинат, откуда агломератовозом с раскаленным агломератом (1300 градусов) в открытом трюме посудина, гоня перед собой едкий пар и туман,  двинулась мимо Тамани на завод «Азовсталь». На борту я познакомилась с бывшим матросом, ходившим в молодости по северным морям. На агломератовозе он был механиком. Имя его - Рабочий Василий Гаврилович. За время пути близ раскаленной, зашлакованной массы железной руды, по температуре почти равной накалу земного ядра, он рассказал мне много чего интересного. Сначала о том, как юнгой служил на корабле, увозившем Троцкого в эмиграцию. Затем – как с южных морей его, Василия Гавриловича, перебросили на северные, и здесь незадолго до войны он видел так называемые «купола». Он говорил мне о них, потому что никто никогда о таких «куполах» не писал. Он и сам их видел впервые. Тогда, в 1939-м, «куполами» назвали людей, вмороженных в льдины, обкатанные течением волн. Суда боялись столкновения с ними и по тревоге меняли ход.

Как мираж, мертвецы проплывали мимо ледяным мистическим караваном.  Под долгий гудок корабля. Ни золотом, ни почетом не облеченные, а лишь сферическими оболочками литых полушарий, последний путь они держали на горизонт.  И  под кружащими буревестниками он медленно их поглощал. Известно, эти птицы поднимаются перед бурей. "И пища многих будет смерть и кровь..."

Читая «Льдину», я не могла не вспомнить о «куполах». Жертвы исторических неурядиц, вздорных, пустых и ненужных, они канули в вечность без колокольного звона, без эпитафий,преданные и забытые.   Немного логики, и рассказы Бородина и Рабочего, соединенные вместе,  дадут полное представление о работе НКВД 1939 года в день, когда Ленечке Бородину исполнился год, пять месяцев и два дня.

2.
Разоблачение культа личности Сталина застало Леонида Бородина в Елабуге курсантом спецшколы МВД. После амнистии 1953 года уголовников в стране развелось столько, что никакой милиции не хватало. Как правильный сознательный комсомолец,  он, выпускник сельской школы, откликнулся на призыв партии. Так он оказался в Елабуге.    

В первую же неделю после приезда новобранцев повели знакомить с достопримечательностями. В этом городе на Каме родился замечательный пейзажист Иван Шишкин, в его дом-музей и заказали экскурсию. Картины художника юный курсант знал по репродукциям  журнала «Огонек», их печатали в каждом номере. Шишкинские запомнились сумеречным изображением леса, так похожего на байкальскую тайгу, и пронзительным чувством, которое вызывали. Особенно одна - с видом обсыпанного снегом мощного дерева, с  подписью: «На севере диком». Время от времени Бородин вспоминал картину, потом забыл, впечатление стерлось, остались стихи: «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна…» И вот в Елабуге увидел ее на гравюре. И снова - то же странное чувство… Изображение  не воспринималось рациональным сознанием. Словно какая-то высшая воля приоткрывала внутренний мир художника, этот край обрыва с его символикой отторжения, И мысль отказывалась принимать свое будущее исполнение.

Из музея  курсантов повезли на кладбище на могилу кавалерист-девицы Надежды Дуровой, она тоже жила в Елабуге. И тут, на погосте, неизвестный  старичок, приглядевшись к молодым, отозвал кое-кого, в том числе нашего байкальца, и показал на запущенную могилу. Сказал, что в ней покоится Марина Цветаева. Никто из молодых людей не слышал прежде это имя.
Абсолютно спокойный, лишенный сомнений русский фатализм смотрел на  Бородина теперь уже глазами этого старичка. Шел 1956-й.

Эти ли впечатления, другие ли, а скорее – все вместе, поселившись в душе, напомнили о себе, когда Бородин писал «Гологор»:
    
«Он всегда гордился тем, что знал цену одиночеству...
Один! Один среди дождя и диссонансов непогоды, один живой в центре безбрежного, бездушного космоса. Но в хаосе мудрого смысла природы он один здесь без смысла и назначения».

Наверно, здесь Бородин говорит о себе. Но такие фразы пишутся не для того, чтобы объяснить свое место в жизни. За ними - понимание множества проклятых судеб, с которыми рок сводит человека в едином   братстве печали. В них - видение всех фатальных альтернатив как одного Всеобщего  Человеческого.

Бородин это понял еще в Норильске, куда Лёхой с гитарой приехал работать на руднике.

«Норильск – мое первое подлинно учебно-воспитательное заведение. Только позже в лагерях и тюрьмах имел я столь же поучительное общение с людьми, только там еще сталкивался я с такими судьбами, каковые не всегда возможно литературно «отобразить-изобразить», потому что не поверят, скажут, что придумал, насочинял, - нетипично…» 

Бывшие зэки из раскулаченных, либо тех, кто отсидел «за войну», то есть сотрудничал с немцами на оккупированной территории, либо оказался в плену – вот, кто работал на руднике. К этому следовало привыкнуть, это понять. Чужие судьбы  он записывал  в дневник,   не давал им затеряться, отделяя процесс восприятия  от процесса изображения, Эти записи аскетичны, лишены исповеднических отступлений. Они вызваны авторским интересом к специфическим проблемным героям. Позднее записи превратятся в текст.

«Таких, «за войну», в лагере было большинство. Первое время Юрий пялил на них глаза, ведь они пришли из его военного детства. И случилось так, что он, переигравший все игры про войну, «перестрелявший» батальоны немцев, а с ними заодно и всяких мерзких предателей, теперь оказался с ними в одной куче виновных перед государством. За этим обстоятельством крылся какой-то подвох. Либо его, однажды возмутившегося несправедливостью, приравняли к настоящим изменникам, и в этом была чудовищная нелепость, либо изменники приравнивались к политическим, и тогда казалась сомнительной их измена; но, возможно, было и третье объяснение – полное безразличие государства к характеру противодействия, и это говорило о какой-то принципиальной ущербности государственного сознания, поняв которую, казалось, можно было найти ключ к разгадке того удивительного явления, которое именовалось Советской властью. Но подобные диалектические упражнения мучили его только первое время. Сначала он брезгливо шарахался от «полицаев», потом
клички и ярлыки отошли куда-то на дальний план, люди стали различаться лицами по всем тем признакам, по каким и различаются все прочие люди: добрые, жадные, злые, подлые, – а разность судеб, словно за скобки, оказалась вынесенной по ту сторону запретки.»