Ночной фонарь. Глава 9

Свет над плитой

К счастью, опасения за состояние Дмитрия Алексеевича себя не оправдывают. Вернее, повод для беспокойства все равно находится, но покончить с жизнью старик больше не пытается. Весь следующий день он только лежит на кровати и ничего не делает, так что вскоре приходится не просто следить за ним, а пытаться растормошить старика, чтобы он хоть немного подвигался.
Дядя Саша тоже ходит какой-то загруженный. Он никогда не проявляет особого интереса к работе, хотя и трудится, когда необходимо, но теперь даже не пытается за спиной у тети Нюры опрокинуть вечером пару рюмок самогона.
Скоро дядя Саша вдруг переменяется, рассказывает тете Нюре, что отыскал какие-то схемы Егора и вдруг начинает целыми днями над чем-то работать. Дмитрий Алексеевич не обращает на шум из мастерской внимания, быстро начинает сохнуть, горбится, ходит с синяками под глазами, с шишкой на лбу, которая все никак не рассасывается, и тете Нюре приходится каждый раз заставлять его подниматься с кровати, чтобы поесть.
Ни старик, ни женщина не успевают следить за дядей Сашей, а тот отказывается что-нибудь объяснять всякий раз, как слышит вопросы тети Нюры. Через неделю он просто заваливается в дом с радостной улыбкой, начинает тормошить старика и поднимает шум.
- Да вставай ты уже, дядь Мить! Пойдем! Сам все поймешь!
Старик пытается лениво отбиваться, но сосед не отстает.
- Ночь уж, куда….
- Идем, говорю, – донимает дядя Саша. – Говорю же, увидишь!
Даже тетя Нюра не может его успокоить. В конце концов, дядя Саша заставляет старика подняться, выводит на крыльцо, а своей улыбкой, еще слишком ранней по мнению тети Нюры, лишь сердит женщину.
Все трое выходят на крыльцо. Сосед тащит старика к калитке, выводит за забор, и Дмитрий Алексеевич лишь сейчас отрывает от земли глаза.
- Ну чего?! – сердится он от нетерпения и усталости.
- Да вон, гляди! Ну? Смотри!
Тетя Нюра со стариком поворачивают головы и застывают. В темноте наступившего вечера, на единственной в деревне улице, как раз между домами Дмитрия Алексеевича и его единственных соседей, ярко светит невысокий, мощный фонарь. Свет мерцает, дрожит от перепадов напряжения, но продолжает освещать большой участок улицы, доставая светом почти до самого дома старика, и Дмитрий Алексеевич, пошатнувшись, чуть не падает.
- Чего наделал-то? – ругается тетя Нюра, удержав старика.
Дядя Саша жмет плечами и с недоумением чешет затылок.
- Так… а чего? Я только… я Егоркины бумажки нашел, а как разобрался… там все уж готово было. Я ежели б сразу понял, за день бы все сделал.
- Чего сделал? – тихо говорит старик.
И тут же лица соседей изменяются.
- Ну так… станцию… фонарь.
- Станцию?
- Станцию, – отвечает дядя Саша. – Да я только собрал, я не делал ничего. Уж все готово было, даже мельница там уже была, на реке.
Дмитрий Алексеевич стоит еще какое-то время, затем разворачивается и, будто пьяный, слегка покачиваясь, идет к лавке, а там, раскурив трубку, посмеивается тихо, хриплым голосом, после чего отправляет соседей домой, пообещав, что ничего глупого делать не станет.
Дядя Саша с тетей Нюрой его оставляют, хотя и все равно оба беспокоятся и долго не могут уснуть. Впрочем, на следующий день они находят старика на лавке, рядом с табличкой, которую Дмитрий Алексеевич за ночь смастерил из куска дерева, вскрыл лаком, и которая уже успела к утру достаточно подсохнуть.
Слова здесь оказываются лишними. У старика, кажется, уже и нет сил на разговоры, но объяснять никому ничего уже и не приходится. Тетя Нюра отправляется домой, сама достает бутылку самогона, рюмки и закуски и все несет к холму, на кладбище. Дядя Саша взваливает на плечо деревянную табличку, и вместе со стариком отправляется на кладбище.
Дмитрий Алексеевич сам убирает деревянное надгробие, хоть ему и приходится тяжело. Сосед порывается ему помочь, но старик не позволяет, сам устанавливает табличку вместо старого надгробия, а затем, оба просто встают, словно им приходится читать надпись по буквам.
Тетя Нюра оставляет скромное угощение на старой, покосившейся лавке, встает рядом и от взгляда на новое, самодельное надгробие, проникается жалостью и тоже молча стоит, не прерывая тишины.
На невысокой плите теперь красуется лишь короткая надпись и цифры, две даты, между строк которых поместилась целая жизнь.
«Ты всегда был нужен. И ты достаточно постарался» - сообщает надпись.
Мгновенно забывается старая. Вчитываясь, старик оставляет в мыслях эту землю и отправляется куда-то далеко, а соседи находят все больше нового в этой короткой фразе, постепенно вспоминая недавнее признание Дмитрия Алексеевича. Помянув мальчика еще раз, они расходятся, а в тихой, безлунной ночи так и продолжает светить одинокий фонарь, мерцая от слабых перепадов напряжения.
На следующий день соседи просыпаются едва ли ни к обеду. К вечеру дядя Саша решает навестить старика, и к своему удивлению обнаруживает его за работой в мастерской. Дмитрий Алексеевич встречает гостя молчаливым взглядом, а спустя минут двадцать вдруг прерывает работу.
- Ты чего, Сашка? – спрашивает дед. – Помочь хочешь?
Дядя Саша медлит всего пару секунд.
- Конечно, дядь Мить! – удивляется он. – Ты скажи, чего делать-то?
Прежде Дмитрий Алексеевич никогда не доверял соседу работу в мастерской, даже инструмент в крайнем случае предпочитал не одалживать, и вместо этого сам помогал, если дядя Саша о чем-то просил. Теперь будто что-то переменилось. Да и работа вся уже сделана, только что помогать теть Нюре крутить банки, чего дядя Саша все равно собирался избегать любыми способами.
Так и завязывается какое-то дело, увлекает и отвлекает. Впрочем, результат до последнего остается неизвестен дяде Саше. Как он ни пытается спросить, Дмитрий Алексеевич не отвечает, хотя и говорить теперь начинает по-другому, вроде, добрее, но будто с глупым ребенком.
Сосед не обижается. Тетя Нюра приносит обед, кормит обоих, затем уходит снова домой. Иногда все трое сидят на лавке перед домом старика, о чем-то говорят, вновь смеются, и жизнь словно бы продолжается. Во всяком случае, до тех пор, пока не заканчивается работа.
Помогая сделать невысокий деревянный столб, дядя Саша уже начинает догадываться о том, что задумал старик. Затем, Дмитрий Алексеевич прибегает к его помощи, чтобы заказать несколько ламп и провода. Одного только дядя Саша никак не может понять, куда дед задумал установить еще один столб, и для чего ему нужно две лампы, когда та, что в фонаре, пусть и моргает, но работает исправно.
Только в последний день работ дяде Саше все становится ясно. Вначале, они вместе с Дмитрием Алексеевичем отключают уличный фонарь, горящий теперь постоянно, меняют в нем лампу и провода, затем подводят электричество от станции к дому дяди Саши с теть Нюрой, а после относят столб с оставшейся лампой на кладбище и туда же тянут провода. Дело остается нетрудное, к вечеру удается закончить, и над могилой Егора загорается такой же фонарь, как тот, что светит на улице.
Ненадолго жизнь в деревне успокаивается и становится обычной, такой, к которой Дмитрий Алексеевич и его соседи успели привыкнуть. А вскоре после этого старик начинает быстро чахнуть и тоже умирает, так и не сумев бросить вредную привычку.
Сразу же все переменяется. От всей деревни, которая и раньше никогда не была слишком большой, теперь остается лишь единственный дом, где поселились дядя Саша с тетей Нюрой. Собранная Егором станция, которую дяде Саше пришлось заканчивать, пока еще работает, давая светить двум установленным в деревне фонарям. Однако лампы снова начинают моргать, и печально сознавать то, что первые же неисправности могут оказаться последними, быстро отняв это маленькое наследие у последних жителей деревни.
Тетя Нюра с дядей Сашей поминают старика у его дома, на лавке, несмотря на то, что осенние холода гонят с улицы к теплому очагу. И тетя Нюра выпивает с дядей Сашей немного самогона, наливает ему сама и слушает.
Дядя Саша немного говорит. Он пьянеет больше обычного, хотя, как правило, выпивает не очень много, пусть и частенько любит пригубить, но лишь на обратном пути, добравшись до фонаря, дядя Саша вдруг останавливается и заговаривает совершенно другим, чувственным голосом, и с жаром пытается донести до внимательной тети Нюры свою мысль.
- Нюр… Нюрка… оставь, погоди, – останавливает ее дядя Саша. – Ты ж помнишь, дядь Митя… э-хе-хе… говорит, внука мне испортил! Помнишь?
- Помню. Ну, идем уже домой, холодно.
- Да погоди, я… погоди.
Дядя Саша останавливается под фонарем, поднимает голову, закрывает глаза и вдыхает. Когда он выпускает из груди воздух, быстро распухшее облако теплого пара раскатывается по его лицу и быстро исчезает, появляется кисловатый запах самогона, а дядя Саша встает у столба, хочет опереться, но сам же не позволяет себе этого сделать, боясь опрокинуть столб.
- Нюрка… пишешь? Ну-ка, запиши меня… как это… как Егорка делал. Пишешь ты?
Тетя Нюра пытается отговорить дядю Сашу от затеи и увести домой, но тот настаивает, и спорить с пьяным женщина не решается.
- Пишу я, давай уже, только быстрее, – достает она телефон.
- Пишешь? А, ну, пиши… давай. Гха-кхм.
Дядя Саша становится в позу, сам, кажется, не замечает, что покачивается, корчит серьезное лицо, но выглядит комично, и тетя Нюра не удерживается, посмеивается, но ничего не говорит.
- Чего? Чего смеешься? Пишешь?
- Ничего-ничего! – с улыбкой отмахивается женщина. – Пишу я, пишу. Говори уже давай.
Дядя Саша замирает на миг, потеряв мысль, но быстро спохватывается и заговаривает.
- Я вот, чего хочу сказать… – начинает он.
Дядя Саша мгновенно теряет серьезный вид, становится удобнее, печально вздыхает, и хотя язык его по-прежнему заплетается, но взгляд становится другим, и даже тетя Нюра перестает улыбаться, разглядев сквозь пьяную неуклюжесть дяди Саши серьезный настрой.
- Сколько помню, мне еще с детства говорили…. Мать, говорит, езжай в город, чего делать тут? Умирает, мол, деревня. Скоро никого не останется, – вздыхает дядя Саша, но почти не делает пауз, даже говорить начинает ровнее, немного отдышавшись. – Да я-то не шибко умный…. Только оно все так и говорили. Что дядь Миша, что… да все. Даже, вон, дядь Митя все Егорке талдычил, в город… в город… эх. А, знаешь, чего?
- Чего?
- А вот, чего! Егорке-то тоже говорили… помнишь? Дядь Митя сколько его шпынял? В город, чтобы…. А он? А он, говорит, сделаю, чего задумал, и все тут. Понимаешь?
Тетя Нюра молчит.
- Я вот, чего сказать хочу…. Ты, это, пишешь? Ты пиши, пиши…. Вот, чего, ежели у тебя чего не получается, значит, что старался мало. Эт он правильно… сказал.
Дядя Саша вдруг садится прямо на землю, но тете Нюре подойти не дает.
- Ты пиши, слышишь? – останавливает он женщину рукой. – Я тебе вот, чего скажу, мы с тобой… заживем еще! Слышь, Нюрка? Деревню, ежели надо, заново отстроим! Слышь? Ты пиши, чтобы… это, чтобы все меня потом услыхали!
Дядя Саша поднимается с земли, начинает покачиваться сильнее, но речь не прерывает.
- Пиши, говорю… чтоб услыхали, – продолжает он тише. – Люди-то еще вернутся. Ты погляди, благодать-то какая! А ежели надобно, мы с тобой сами… детишек наделаем… десяток… и жива деревенька-то.
Дядя Саша окончательно теряет силы, или это лишь теперь становится заметно, как на него подействовал самогон. В любом случае, тетя Нюра убирает телефон, так и не включив камеру, а сама, хохоча, берет дядю Сашу под руку.
- Ха-ха! Десяток! – смеется тетя Нюра. – Чего ж не двадцать-то?!
- Можно и двадцаток… двадцать, гхе, – ухмыляется дядя Саша. – Вот увидишь, Нюрка… все еще будет… ты пишешь?
- Пишу, Саш, пишу.
- Смейся, ничего… хе-хе… а у нас все равно получится. Знаешь, почему? Потому, как мы с тобой… мы с тобой… как следует… постараемся.