Незнакомка

«И чтобы я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтобы я не превозносился». 2Кор.12:7


Оглавление
Ангелы 1
Незнакомка 2
Род 4
Три креста 8
От Него никуда не скрыться 10
Седьмое небо 11
Христос 13
В предбаннике 17
Незнакомка №2 19
Оживление духа 23
Пустырь 24
Это еще не всё 25
Восстание мертвых 26




- А ты не боишься смерти? – спросил меня мой неверующий друг.
-Так мы готовимся к смерти.  Надо к смерти готовиться всю жизнь, как и ко всему значительному. Как к самому трудному экзамену. И я стал ему рассказывать, как мы, христиане молимся на ночь, и каждый вечер отпеваем сами себя.
 «Се ми смерть предстоит, се ми гроб предлежит – говорим мы – указывая на наше ложе.  И дальше. -  Суда твоего, Господи, боюся и муки бесконечной, но злое совершать не престаю.  Тебя, Господа Бога моего всегда прогневляю,
Бо;же ве;чный и Царю; вся;каго созда;ния, сподо;бивый мя да;же в час сей доспе;ти, прости; ми грехи;, я;же сотвори;х в сей день де;лом, сло;вом и помышле;нием, и очи;сти, Го;споди, смире;нную мою; ду;шу от вся;кия скве;рны пло;ти и ду;ха. И да;ждь ми, Го;споди, в нощи; сей сон прейти; в ми;ре, да воста;в от смире;ннаго ми ло;жа, благоугожду; пресвято;му и;мени Твоему;, во вся; дни живота; моего;, и поперу; борю;щия мя враги; плотски;я и безпло;тныя. И изба;ви мя, Го;споди, от помышле;ний су;етных, оскверня;ющих мя, и по;хотей лука;вых. Я;ко Твое; е;сть ца;рство, и си;ла и сла;ва, Отца; и Сы;на и Свята;го Ду;ха, ны;не и при;сно и во ве;ки веко;в. Ами;нь.


       Ангелы

Мне было 5, а может быть, 6. Я болел и лежал в кровати уже долго, не первый день. Но болезнь миновала, и я выздоравливал. В комнате никого не было. Все куда-то вышли. Стоял полумрак, и только свет от уличных фонарей проникал в комнату из-за бязевых занавесок, которые широкими складками закрывали балконную дверь. Стояла звездная, зимняя, ранняя ночь, и луна прибавляла свет, шедший с улицы и ее лучи тоже проникали в комнату широкими полосами. И я увидел, что за занавесками стоят два полупрозрачных человека с крыльями, которые и были как бы этими занавесками. Почти сливались с ними и с лунным светом и светом уличных фонарей, и медленно, невидно и неслышно колыхались, и мерцали. Они что-то говорили между собой. В это время я не смотрел в окно. И не видел их, но почувствовал чье-то невидимое присутствие. Потом, услышал какой-то шорох, какой-то шепот, и мне показалась, что занавески издают эти звуки. Я привстал, поднял голову и заметил две нечеткие фигуры, стал рассматривать и прислушиваться к ним. А они говорили меду собой, и как я почему-то понял, говорили и советовались обо мне. Наконец, они заметили, что я смотрю на них и слушаю. Тогда они исчезли. Мне не разрешали еще вставать, и я не последовал за ними по холодному полу босиком, а еще долго смотрел туда, за занавески, с замиранием сердца ждал, вдруг они еще появятся. Но никто больше не появлялся. Вошла мама и зажгла люстру, и я от резкого света закрыл глаза руками. Она принесла мне какое-то лекарство. От кашля. Мне кажется, она давала мне горячее вино с медом. И я пил с ложечки из ее рук. Я рассказал маме, что видел двух прозрачных людей-птиц, за занавесками. И показал, где они стояли. Она колыхнула занавеской, раздвинула их, потом опять зашторила. Она любила эти занавески. Они совсем недавно появились у нас, вместе с гардинной палкой, по которой они и ездили, закрепленные на кольцах.
- Никого нет, - сказала она мне, улыбаясь, и проверила, заперта ли балконная дверь, дернув за ручку. Дверь была заперта, а щели, заклеены и законопачены, как мы всегда делали на зиму.
- Тебе померещилось. – И она с шумом опять плотнее задернула занавески, а потом задернула и другие, более плотные, совсем скрывшие свет с улицы занавески, которые мы называли шторы.
Нет, мне не померещилось. Я видел двух ангелов, которые обсуждали мою жизнь.
Болезнь отступила, да и была она не такой уж и тяжелой, как мне кажется. Никаких перемен в моей жизни не произошло.
Зачем я был им нужен, и что они могли обсуждать. Удивляюсь, что на всем свете не находилось у них других, более важных дел. Не знаю, наверное, другие, более важные дела обсуждают другие и более могущественные ангелы, а может быть, и целые соборы и сонмы ангельские. Но нам ничего неизвестно об этом. А как хотелось бы знать. И я был совсем не против пообщаться с ними. Они мне очень и очень понравились. И почему они улетели? Ничего я больше не слышал о них. И какое решение они приняли не знаю.
Но моё решение вы знаете. Я видел их, и я хочу с ними быть и летать, исчезая в лунном свете.
И когда я вижу, что опять луна заглядывает ко мне в комнату, я смотрю на ее свет, и жду, может быть, прилетят назад, спугнутые мною когда-то прозрачные крылатые существа. И я могу так сидеть целыми ночами. Ничего не делая, и ни о чем не моля, и только ждать, и созерцать.
И когда спросят меня, а что же ты делал всю свою жизнь? И я увижу, что нечего мне ответить, нечего предъявить. И я отвечу, что с замиранием дыхания, с замиранием сердца, всю жизнь ждал вас, ангелы. Ждал, когда вы обсудите важные, мировые дела, судьбы вселенной, и вернетесь за мной.

                Незнакомка
Я ходил в старшую группу детского сада. И мы, воспользовавшись отсутствием воспитателя, решили играть в парашютистов. Прыгали вниз с огромной кучи садовых скамеек, свезенных со всего района к наваленных в нашем садике.  Детские сады тогда были в каждом квартале, на свет появлялись целые армии детей. После войны не уставали рождать, хотя не так, конечно, как до революции, но иметь семье хотя бы двоих детей, считалось обязательной нормой. Детей оказывалось больше, чем взрослых, и мы радостно захватывали и осваивали, принадлежавший нам мир.
Мы смело взбирались на кручу скамеек и прыгали вниз, раскинув руки. Сначала надо было коснуться ногой угла нижней скамейки, потом еще более нижней, оттолкнуться, а потом еще немного полететь по воздуху и приземлиться как можно дальше. Прыжки замеряли, кто дальше. Таков был сложный и небезопасный маршрут. И я прыгал вполне успешно, демонстрируя бесстрашие и, главное, ловкость, скача как бы по воздуху. Но в очередной раз, взобравшись наверх, я не прыгнул, а споткнулся и упал, полетев головой вниз, и ударился лбом о край нижней скамейки. Некоторое время я лежал без сознания. А когда очнулся, то медсестра уже мотала на мой лоб, смазанный зелёнкой, бинты.  Зелёнка щипала, от этого я и очнулся. Я ревел, кровь не унималась и застилала глаза.  Повезли в 5-ю военную поликлинику на улицу Бирюзова.
Здесь меня положили на стол и дальше я ничего не помню. Мне по всей видимости, ввели наркоз, чтобы я не орал и не дёргался. Я помню только пробуждение.
Я проснулся в другом мире, в нем не было звуков и запахов. Надо мной за белесой пеленой стояла молодая женщина, необыкновенной красоты, она, наклонилась надо мной, и стала снимать с меня пелену, которая мешала мне хорошо видеть.  Эта плена была как бы частью меня самого, но она отлеплялась легко, я чувствовал, как она снимается с меня, с моего тела, и со всех чувств. Но главное – это сама женщина. Вся в белом с сияющим, добрым лицом.  Не таким, как у воспитательницы, медсестры, водителя, который меня вёз, ни у медсестры, которая меня приняла. Та, прекрасная женщина меня знала. Она не была мне чужая. Я не успел ее рассмотреть, она исчезла вместе с пеленой, но ее образ остался в самом моем существе, вместо пелены, которую она унесла с собой.
Только она сняла с меня эту, похожую на вату, заглушавшую все звуки мира, пелену, как меня ослепил яркий, колючий, неприятный свет. Такая встреча ожидала меня уже в этом, земном мире чувств. И я услышал резкие неприятные звуки стальных инструментов, и громкий голос: «Он просыпается». Я закрывался от яркого операционного света руками, щурился. Какая-то женщина в белом халате, наверное, медсестра, кто же еще, но совсем не та женщина, которая снимала с меня пелену, что я сразу отметил, взяла мои руки, стала отнимать мои руки от лица. Она думала, что я хочу сорвать бинты, в которые была закручена вся моя голова.
Наконец, они поняли, что меня раздражает яркий свет и выключили его. Я озирался по сторонам, ища ту женщину, и сразу спросил людей, обступивших меня: «А где еще одна красивая… – я замялся, не зная, как назвать ту, кого я видел: девочкой, женщиной, сестрой, воспитательницей, сестрой или тётей, ни одно из слов не годилось – которая сняла с меня пелену».
- Больше никого тут нет – ответила медсестра,
- Она сняла с меня пелену!
- Какую пелену? – Спросил врач. – Никакой пелены на тебе не было.
Да, это была невещественная пелена, снятая с моих чувств.
Меньше всего врачи ожидали услышать такой вопрос от пациента, после операции. А мне было совершенно всё равно, что с моей головой, что со мной делали, и где я нахожусь.  Я хотел вернуться к той прекрасной женщине и в тот мир, не такой колючий, резкий и болезненный, как этот.
И тут я увидел маму. Ее вызвали с работы, и она примчалась на такси. Мама тоже не была похожа на ту женщину.
Ту женщину я больше никогда не видел. Не думаю, что она сняла с меня больше пелен, чем надо. Ничего во мне не изменилось. Хотя я точно теперь знал, что существует и какой-то другой мир. И тот мир более приятный чем этот. И я всюду, везде, за всеми вещами пытался увидеть тот мир, и встретить ту женщину. И казалось, мне это иногда удавалось, но ту прекрасную женщину, которая разбудила меня, я всё-таки так в жизни и не встретил.
Мама взяла меня за руку, и мы пошли домой, как ни в чем ни бывало. Мама стала расспрашивать меня о том, как я упал, не болит ли голова. И я ее сильно удивил тем, что совершенно ничего не говорил и не спрашивал в ответ о своей ране. А рассказывал какую-то чепуху о красивой женщине, которая меня разбудила.
- Так это… -  и моя мама назвала по имени отчеству медсестру. Оказывается, она была нашей соседкой, и жила в квартире 28, а мы в 29-й.
 - Не-ет же, это не она – отвечал я.
 - Она ни на кого не похожа. Я еще не видел таких в жизни.
Решили, что это сон, что мне привиделось.
– Ты же спал, – говорила мама – вот и приснилось.
Слово «наркоз» я не слышал.  Мне не говорили. Это страшное, новое, непонятное слово я тогда не узнал.
Та женщина мне больше не являлась. Всего-навсего, какие-то детские грёзы... А они оказались более сильными, чем все другие впечатления. Я так и не нашел, хотя она грезилась всюду, ту, что сняла пелену с моих глаз.
Никому об этом я больше не рассказывал. И вспоминал редко. Однажды привела меня журналистская судьба в детскую больницу св. Владимира. Я знал к тому времени, что у многих, кто находился в бессознательном состоянии длительное время, бывают видения.  И в отделении, где все мальчики дышали не через нос или рот, а через трубочки в горле, я расспрашивал, о видениях. Операция интубации у всех проходила под общим наркозом. Но ни у кого никаких видений не было.  И только один рассказал мне почти такой же сон, что был у меня.  Перед тем, как проснуться в операционной, этому мальчику явилась прекрасная женщина, сняла с него пелену, а потом прикоснулась к горлу и сказала: «Это твой талисман». Проснувшись, он понял, что дышит через эту трубочку в горле. Дыхательная трубочка и стала его талисманом.
Так через много лет, через несколько десятков лет, я нашел родственную душу, и уверился, что у меня был не просто сон, а видение.  В этом мире я, оказывается, не одинок. Оставляю вам этого мальчика. Слушайте его. С его  глаз снята пелена. Он видит иной мир.


                Род
Мы ехали в деревню Орлово к деду Семёну, он был братом моего двоюродного деда – Кирилла Антоновича. Семён иногда приезжал в Торопец, где оставалась единственная на весь район церковь, и тогда я знал, что ожидается какой-нибудь великий церковный праздник. Только один Семён из всей родни, ходил в церковь и причащался. К причащению он готовился весь долгий вечер. Его запирали в кладовке, и он читал там что-то. Я тихо подкрадывался и слушал, что он там читает. То ли читает, то ли разговаривает с кем-то, разобрать было невозможно.
Семён с женой Иринией, как называл её Кирилл Антонович, жил в классической пятистенке с большими сенями.
Место для ночлега мне не нашлось. С дедом я спать не хотел, потому что считал себя взрослым, оставалось место на скамейке под иконами. Семён с женой Ириной, развалившейся тёткой с огромными, красными руками-ухватами, спали на кровати под пологом. Комаров, мух в избе не было. Полог украшал супружеское ложе по-старинке, как декорация.
- Спите на кровати – предложил Семён. – А мы на печь пойдем. Но у нас тут клопы.
И он стал показывать мне клопов. Их были целые пригоршни. Я тогда уже знал, что такое клопы.
- А как же вы тут спите? – спросил я удивленно.
- Привыкли.
 - Хошь под иконами? – спросила меня Ирина. – ты же не крещеный.
Откуда она знала, что я не крещёный, неизвестно. Но это так. Родители мои не крестили меня, а бабушки, не допускались к моему воспитанию, потому что жили далеко.
 - Смотри, плохо тебе будет, - и она положила на скамейку пуховую перину, видя, что к деду я не иду.
- Да, ничего не будет – махнул на неё рукой мой неверующий двоюродный дед, Кирилл Антонович.
 - Ну, как знаете. – Не стала спорить Ирина.
Они с дедом Семёном перекрестились на иконы, пошептали молитвы, да легли спать на свою пружинную кровать, за полог.
И я заснул. И вот сон.
Святые отцы пишут, что верить снам не надо. А то придет Сам Спаситель, будет говорить, что ты уже святой, а вы и поверите, и будете себя считать в жизни выше всех людей. Сон от Бога, который укоряет, ад показывает, вечные мучения, чтобы ты в жизни исправлялся. И во такой сон, по всем правилам – истинный, мне и приснился.  Тот ужас, который я пережил, передать словами невозможно. Но и не рассказать нельзя.
Я оказался в аду. Ад мной ощущался, как ужас, как физическая боль, и как мучения. Мучение сознания. Как может мучиться человек, не знающий Бога? Он всегда в состоянии богооставленности. Нет, Бог с теми, кто и не крещен, и кто не верит. И меня он не оставил, некрещеного и со мной он был некрещёным.  Я не понимал, почему мне стало так плохо, и за что. Я не понимал, чего я лишён. И что во мне было такого, лишившись чего, я попадаю в муку. Я тогда уже был примерным октябрёнком, готовился в пионеры и о Боге ни разу не задумывался.
Сначала появился ужас, потом боль, потом пытки и потом муки. Постепенно я стал различать куда я попал. Я сидел на цепи, на полу, под лавкой, на которой лежал. Вокруг, чего бы я не касался руками, всюду текла липкая грязь и нечистота. Мою шею сжимал металлический ошейник, от которого наверх тянулась цепь. Я проследил куда тянется цепь и увидел, что мою цепь держит в руках какое-то огромное чудовище. Я мог только рассмотреть его огромные и волосатые ноги. Ноги походили на ноги какого-то животного, а не человека. У этого существа были ноги и руки, и весь он был покрыт щетиной, с клочками шерсти. Головы его я не видел снизу. Кажется, вместо носа у него имелся свиной пятачок. Стоило мне немного попытаться отползти в сторону, потому что от него отвратительно воняло, как он дергал за ошейник и подтаскивал меня назад себе под ноги. 
Всё это я не мог спокойно рассматривать, как можно подумать. Я задыхался от жары, вони, грязи, духоты, ужаса. По мне ползали какие-то насекомые, жалили меня. Клопы, блохи и другие, мерзкие твари, названия которых не знаю.
Мне кажется, что у существа, у которого я находился в рабстве, были копыта, на ногах, а может быть, когти. Но обычных человеческих ступней с пальцами у него точно не имелось. Эти ноги постоянно маячили передо мной, и все дальнейшее я видел через них.
Забрезжил свет и в мутном, словно слюдяном окошке задвигались люди. Потом окно отворилось, оно было во всю стену. Это окно находилось именно там, где висели иконы, в углу. Я не описал иконы, которые висели у Семёна. Их невозможно описать. Потому что они были черные, и что на них изображено я не рассмотрел. Но тут весь угол осветился и появились люди. Я смотрел на них снизу-вверх. Люди, одетые в белые одежды. Светлые люди. Их становилось все больше и больше. Они смотрели на меня и некоторые манили меня к себе. Особенно женщины. А мужчины что-то говорили моему тюремщику. И что-то грозно говорили, но он не обращал на них никакого внимания, только строже натягивал и поддергивал цепь, когда я пытался вылезти из-под лавки и пойти к тем, светлым людям, моим спасителям.
Людей становилось всё больше, они толпились, спорили друг с другом, махали руками, манили меня, говорили с чудовищем, но ничего не могли сделать. А от того, что я не мог к ним пойти, мне становилось еще хуже. Я плакал, я скрежетал зубами. Я выл. Так мне стало плохо от того света, который шел от людей, от того мира, в котором они находились.
Наконец, люди стали звать кого-то и вдалеке показались другие люди, ростом намного больше, но тех было мало, они сверкали намного ослепительнее. Они что-то сказали чудовищу, человеческой толпе, и ушли. Светлые люди, как мне показалось, попрощались со мной и тоже ушли. Свет померк. Я остался на цепи.
И тогда я проснулся.
Первым делом, я отбежал от икон. Отбежал в дальний угол. И стал смотреть на иконы с ужасом. И так просидел скрючившись, довольно долго.
Тут полог кровати отворился, заскрипели пружины, и появилось улыбающееся лицо Ирины.
- Ну, что, я же говорила… Иди к деду, спи.
Я был весь мокрый от пота, я показывал рукой на иконы и шепотом пытался что-то сказать… А Ирина улыбалась делала мне рукой знак, что она всё знает, и говорить не о чем тут, и так всё ясно, совсем как те люди в белом. И жесты рукой были схожи, и она сама. Она теперь совсем не напоминала мне корову с опухшими ногами, вперевалку передвигающуюся по избе, какой я видел Иринию днём, а похожа она была на тех, светлых людей из моего сна. Я снял майку, она была вся мокрая, вытерся ей и опасливо посмотрев на иконы, лег под бок к деду.
Наутро я всем рассказал этот сон.
- Иконы просветлели – говорил я, показывая на их тёмный угол – оттуда вышли люди в белом, и стали звать меня к себе, а я сидел под этой лавкой, и я показал на лавку, на которой спал (то, какая грязь была под лавкой, я умолчал, потому что под настоящей лавкой, все было чисто) на цепи, и я обвёл вокруг своего горла, в рабстве у чудовища, похожего на вашу свинью, только черного и с руками. И я не мог уйти от него.
Свиноматка была у Семёна огромная. Лет пять ей было. Иногда ее выпускали во двор, и она бегала, а потом ложилась посередине в лужу и сладко хрюкала. Сначала я боялся ее, а потом, когда она задрёмывала, подходил и чесал за ухом. И она блаженствовала.
Слушали молча. Вопросов не последовало. Мы торопились на сенокос.
Хотя, я думаю, хозяева и дивились, что у них такие иконы в избе, из которых прямиком в иной мир вход.
***
Когда приходится читать о неграмотности, необразованности и даже дикости русских крестьян, я вспоминаю Семёна и Иринию. И не понимаю, о чем судачат люди.  Русские крестьяне, те, что из самого рая спускались ко мне во ад, чтобы вызволить из рабства – необразованные?  Так порочить русскую жизнь могут только сами черти, только обитатели ада. Не только те, кто не знает русской жизни, а именно клеветники. Те, кто не знает и еще к тому же, клевещет.
Семен окончил один класс церковно-приходской школы. Закон Божий он знал, а читать и писать не успел выучиться – пришла революция. А дед Кирилл Антонович, окончил три класса церковно-приходской школы, умел читать и писать. А Закон Божий забыл. Писал он по старой орфографии с твёрдыми знаками, ятью и окончанием на «аго». У меня где-то еще хранятся его письма.
У деда Семёна была одна книга, толстая, в кожаном переплете, вся чёрная от времени. Я думал, что Библия, оказалось, что это книга о пчёлах. Там было множество картинок и схем.  Иногда, когда случалось свободное время, я читал из этой книги что-то Семёну. Что он просил.  Я помню, что читал страницы, посвященные матке. И матка, не в цвете, а черно-белая, была очень красиво нарисована.
Не понимаю, как мог читать правила ко святому причащению неграмотный? Это значит одно, он знал все молитвы наизусть.  У Семёна была только одна книга. Она была ему нужна. Он разводил пчёл, и я банками у возил с собой в Москву «небалованный», натуральный мед. Поэтому и жив до сих пор. Я прочитал столько книг, что их невозможно даже все исчислить. И кто же из нас образованнее?  Я почитаю Семёна более образованным. И Символ Веры и Отче наш, и Десять Заповедей, и молитвы ко святому Причащению, - он знал.
У Иринии, не помню, как я её звал, по имени, или тётей, я по дороге на сенокос выспрашивал, как мне креститься, и просил, чтобы она окрестила меня. Я хватал ее за юбку даже, и ходил за ней и просил. А она говорила, что я сам окрещусь, когда стану взрослый. Я отвечал, что тогда она будет мне крёстной, а она отвечала, что тогда их уже не будет в живых.
Всё случилось так, как она говорила. Она оказалась и пророчицей. Не дошел я и до совершеннолетия, как Ирина и Семён умерли. А их деревню Орлово распахали. Так что ничего на том месте, где жили святые русские крестьяне, не осталось.   
Конечно, меня никто не послушает, мало кто и просчитает эти рассказы. Евангельская притча о богатом, попавшем в ад и просившем Бога, чтобы он отпустил его на землю, сказать родственникам, что ад существует и так жить нельзя, как они жили, в любое время актуальна.
Миллионными тиражами книги будут хулить русскую жизнь, - пьянство, дикость, необразованность… И больше ничего в ней не увидят. Ну, так это хвостатые с копытами пишут! Описать вам их еще раз? Показать картинки? Не поверите. Они хрюкают, а не говорят и живут в собственной блевотине. А я видел святость. Наверное, не всякому это открыто. Не у всех же снята пелена с глаз. А у меня снята!
Сколько же их было? Тех, кто пришел меня спасать. Много, не сосчитать.  Весь мой род, - обитатели райских садов. А кто были те, светящиеся исполины, пришедшие им на помощь? Думаю, что это были их святые покровители, в честь кого они крестились, и кому молились при жизни. Первые христиане.
И у всех русских есть на небе свои покровители и молитвенники. Много их за тысячу лет христианства на Руси накопилось. А для других все тысячи лет прошли мимо, прошли напрасно.  И они хрюкают. 


Три креста
О своих детских видениях, снах я вспоминал с улыбкой. Вскоре начались другие сны, скорее кошмары, а не сны. Такие, как и у всех людей.
После крещения, которое совершилось по слову Иринии, в совершенно взрослом возрасте, я стал регулярно молиться на ночь, и все сны оставили меня.  Я больше не видел снов. А сны были жуткие. Часто о том, что я кого-то убил, и не знаю, что делать, как дальше жить. Пытаюсь скрыть своё преступление. Или эротические сны, но не приятные, а дикие, жуткие, с оргиями. С пытками, ужасами. Всё это ушло от меня безвозвратно. Я часто слышу от людей, они рассказывают свои сны. Такие чудные, такие цветные, ярче, чем их собственная жизнь. И узнаю свои, те, которые я видел до крещения.  Где всё перепутано, поставлено с ног на голову. Где нет ни морали, ни цели, ни смысла. Но есть абсурд и страсть. Демонические сны.
На одном кинофестивале я познакомился с секретаршей Федерико Феллини. Запомнил её фамилию Роха, а имя не запомнил. Роха – по-испански – красная. Можно, конечно, найти ее полные данные, с биографией и датой рождения, в материалах кинофестиваля, но не хочется. Киноведческая работа настолько надоела, и так угнетает меня, что ни за что не буду искать.  Ограничусь собственными впечатлениями. Они никогда не обманывали. Эта женщина, высокого роста, с роскошными формами, великолепными, необузданными укладками, ярко-рыжими волосами, и совсем не старая. С блестящими, открытыми миру глазами, - воистину феллиниевский персонаж. Она привезла свой документальный фильм памяти Феллини. И долго, до самого конца жила на фестивале, и дождалась премии за свой фильм, так что помимо пресс-конференции мы встречались каждый день и многое мне пришлось узнать от нее, о многом расспросить. Оказалось, что среди прочих дел, обычных для секретаря, в ее обязанности входило записывать сны Феллини.  Ему самому записывать было некогда, а к снам своим он относился очень серьёзно. Каждое утро он звонил ей и пересказывал очередной сон. Так начинался рабочий день. А потом толковал их и просил истолкования у известных магов и колдунов, экстрасенсов. Так же она отслеживала появление новых людей, наделённых сверхспособностями. Собственно, фильм «Джульетта и духи» - никогда не отпускал его. Он постоянно жил в нём. В собственном фильме.  Сегодня Феллини в Италии забыт. Что и следовало ожидать. Не для обывателей же он снимал.  Свою планку он держал на уровне мировых вершин, добраться куда не всем дано. И даже небезопасно.
Так же серьёзно относился к своим снам Андрей Тарковский. У него не было секретарши, и свои сны он не записывал, зато постоянно включал в фильмы. К снам он относился так же, как к событиям собственной жизни. То есть, не так, как только к снам.
Не прошло и недели, как я стал молиться на сон грядущий, и сны прекратились.
Го;споди Бо;же наш, в Него;же ве;ровахом, и Его;же и;мя па;че вся;каго и;мене призыва;ем, да;ждь нам, ко сну отходя;щим, осла;бу души; и те;лу, и соблюди; нас от вся;каго мечта;ния, и те;мныя сла;сти кроме;; уста;ви стремле;ние страсте;й, угаси; разжже;ния воста;ния теле;снаго. Даждь нам целому;дренне пожи;ти де;лы и словесы;; да доброде;тельное жи;тельство восприе;млюще, обетова;нных не отпаде;м благи;х Твои;х, я;ко благослове;н еси; во ве;ки. Ами;нь.

Сама плоть восстает на человека, и борьба с собственной плотью, непосильна без помощи церкви.   
Теперь я спал без сновидений. Тихо и безмятежно. Тогда и начались откровения.
Вскоре после крещения приснилась мне бабушка, Александра Васильевна.
Она вышла из какой-то двери, сквозь щелочку двери бился яркий свет, прикрыла ее и кланяясь мне что-то говорила и рукой делала такие жесты, что я понимал: «Ты всё сделал правильно». Она поддерживает меня в моем решении креститься.
При жизни она не могла объяснить мне, кто такой Иисус Христос. Только сказала, что Он есть. И этого было довольно.
А потом из-за двери, скорее всего, это была занавеска, её позвали. Она обернулась, и опять оттуда брызгал свет, попрощалась со мной, и ушла.
Моя бабушка, колхозница, всю жизнь трудилась, не покладая рук. Видимо и там без неё не могут обойтись, и там у неё полно работы.
Когда стал печататься, и впервые опубликовался в центральной газете, пришел ко мне во сне, а может это и наяву было, в больничной пижаме, мой умерший отец, взял газету с моей статьёй, которая лежала у моего изголовья, положил себе в карман, и удалился. Я рукой стал шарить по стулу, на месте ли газета. Газета лежала на своём месте. Значит  он и там, за гранью чувств интересуется моими успехами, моей жизнью. 
Я тогда был диссидентом, как собственно и большинство моих знакомых. Слушал «Голос Америки» знал всё о правозащитном движении, об «узниках совести» и многом другом.
И вот вижу во сне, как меня ловят какие-то чёрненькие агенты и связывают руки за спиной, и кажется, даже побили. Агенты какие-то маленькие, вонючие, ужасно неприятные. И ведут куда-то. Ставят к стенке. Ну, думаю, - расстрел. А рядом еще один человек, весь в наколках, в небритой щетине, с окурком в зубах. Ругается на меня. Я понимаю, что это уголовник. Его хватают и тащат. А потом раскладывают на кресте, привязывают, а потом прибивают руки и ноги. А он смеется, как от щекотки, ругается, брыкается. А когда прибивают руки и ноги, и кровь брызжет, то рычит от боли. Ведет себя как настоящий разбойник. И меня почему-то он тоже ругает. Ругает за то, что я ни в чем не виновен, что у меня нет щетины, нет наколок, нет окурка в зубах… и я сам молчу, и не ругаюсь.
И вижу, ведут еще одного человека. Этот чистый. Руки связаны за спиной.  И вдруг он кричит, своим тюремщикам: «За дело Ленина за борьбу трудящихся земного шара, за дело коммунистической партии вы меня решили убить.» Он похож на Евгения Урбанского из фильма «Коммунист».
С ним не церемонятся.  Быстро прибивают к другому кресту и уже с креста он кричит: «Да, здравствует коммунистическая партия!»  Молодой, несгибаемый коммунист, таким я запомнил его. Крепкий, непримиримый, в разорванной рубахе, с прядями непокорного чуба, прилипшего к окровавленному лбу.
 «Соблюдайте Хельсинские отношения. Соблюдайте права человека», - хотел было в ответ промолвить я этому коммунисту.
Но слова замерли на устах. Я увидел, что между двумя уже занятыми крестами стоит еще один крест. Посередине. И это, понимаю, крест – мой. Но этот не может быть моим крестом ни в коем случае. Я начинаю роптать, протестовать. Не против того, чтобы меня распяли, нет, но против того, чтобы меня распинали посередине.
Все молитвы вылетели из головы и, когда меня всё-таки поднимают на этот крест, вопреки всем моим протестам, что меня надо не здесь распинать, а в сторонке, не зная, что сказать, бормочу, совсем не театрально, без красивой позы, и не своим мучителям, а скорее самому себе говорю эту нелепую фразу, пришедшую на ум:
- Да здравствует Иисус Христос!


Седьмое небо
Чтобы увидеть небеса небес мне пришлось выйти из собственного тела и лететь, пересекая черную безвидную черноту.
Случилось это через несколько недель после крещения. Я заснул после вечерних молитв и вдруг понесся вверх в какую-то черную бездну. И вынесло меня наконец на свет. Свет едва брезжил. Я лежал в той же позе, что и заснул, в каком-то прозрачном голубом эфире. Моя правая рука осталась в стороне от тела, во время полета, я не шевелил ей. Я попытался пошевелиться и стал сжимать пальцы, и двигать рукой, и пальцы сжимались, и рука двигалась, но я не видел ее. Я знал где она, смотрел на нее, но ничего не видел, кроме голубого эфира. Рука была совершенно прозрачная и невидимая. Значит и весь я прозрачен, и невидим, - подумал я.
Не успел я наудивляться, как приблизился рассвет. Стало вставать Солнце. Солнце вставало за спиной, я видел Его только боковым зрением. Становилось намного теплее и голубой эфир, в котором я покоился, стал подсвечиваться, пронизываться золотыми лучами. Лучи замелькали вокруг, стали переливаться, течь, бежать, стремиться. Лучи еще не взошедшего солнца были словно живые существа. И вдруг я увидел ангела. Это было маленькое существо, похожее на золотой теннисный мячик. Ангел пронесся мимо меня, оставив за собой золотистый след. И я понял, что и все лучи, в которых я теперь покоился, и купался – это ангелы. Маленькие, крошечные. Совсем крошечные, мельче того, который пронесся мимо моих глаз. Не ангелы – ангелочки. Я лежал, весь осыпанный золотой, светящейся пылью, которая с них сыпалась. Полупрозрачные ангелочки, похожие толи на пчелок, то ли бабочек, летели мимо по своим делам, не обращая на меня никакого внимания. Наверное, они и не видели меня. Я же был прозрачный. Как медуза в голубом море.
У ангелочка, который стремглав пролетел мимо меня, я рассмотрел лик. У всех ангелочков, значит, имелись лица, только очень маленькие. То есть, это были совсем не пчёлки или бабочки, а личности.
Не знаю, на каком небе я оказался, и как долго это продолжалось, по моим меркам совсем недолго, я бы и до сих пор хотел там парить в невесомости в прохладной лазури и теплой золотой пыли, любоваться ангелочками, но тут ко мне подлетел ангел побольше. Сначала он пролетел мимо, не заметив (я же прозрачный) но потом вернулся и внимательно, и неотрывно, не мигая, стал смотреть на меня. У меня всё-таки имелось тело, я его ощущал, ощущал его форму. И тело мое было прозрачно до определенного предела. Я ощущал его контуры, границы, форму. Что-то вроде медузы, желе, или жидкого кристалла. Мягкого кристалла, подвижного, сгибающегося во всех направлениях.
 Подлетевший ангел состоял из одного лика. Что находилось вокруг лика, я не могу передать. Возможно, что-то вроде крыльев. Я не мог оторвать глаз от этого лика, потому что он был необычайно строгим и не давал возможности оглядываться. Я на иконах часто видел именно такое изображение ангелов – херувимов. Один лик, без тела. Не знаю к какой иерархии ангелов принадлежал тот, который смотрел на меня, но взор его не излучал ни доброты, ни ласки, ни сочувствия, а только строгость. Он смотрел на меня словно сторож, увидевший нарушителя и поймавший его. Никаких эмоций он не проявлял, нет, мой вид, моё непрошенное явление не рассердило его. Он не был и грозен, он был только строг. Да и какая гроза могла исходить от него, существа с одним ликом, и лишенного рук, ног, меча, копья и вообще какого-либо подобия известного мне оружия. Только немигающие глаза смотрели на меня, и от них исходила строгость, внушавшая страх. Лицо его было при этом абсолютно прекрасно, безбородо и лишено пола. От него не исходило никакого сияния, никакого тепла или холода. Никакого запаха. Запаха вообще не было в этом голубом, пронизанном золотыми лучами пространстве. От Лика исходила только строгость. Такая строгость, что я не смел и шевельнуться, продолжая лежать всё в той же позе.
А солнце всходило и становилось всё теплее. И вот я краем глаза увидел само Солнце. Оно появлялось быстро, незамедлительно. И в этом свете, в свете уже взошедшего Солнца, который теперь окружил и пронзил, и наполнил меня, и всё пространство, уже ничего нельзя было различить. Это был совершенный свет, который не ослепил меня, но в котором ничего не видно. Он всё затмил. Совершенный, абсолютный свет. И я стал изнемогать и от света, и от нестерпимого жара, исходившего от Солнца. И мне кажется, я вслух сказал, что больше не могу терпеть. Или только подумал об этом. И тогда я сорвался и полетел назад. Жар и свет мгновенно прекратились, я опять летел в абсолютной тьме. Неразличимой тьме.
Возможно, что-то и мелькало вокруг, но я ничего не различал. Полёт скорее всего напоминал падение. Я падал, все больше и больше набирая скорость. И вот, наконец, я увидел себя. Себя, оставленного в своей комнате, в своей кровати. Спящего. И я понял, что сейчас мне предстоит войти в моё собственное, оставленное безхозно, без присмотра, как тряпка брошенное тело. И тогда я всеми силами воспротивился этому. Тело мерзко пахло, от него исходило зловоние. Тут я впервые почувствовал запах. Тело было тёмное, некрасивое и ужасное. Я закричал, я замахал руками, пытался затормозить, пытался увильнуть, увернуться от этого безобразного трупа. И тут же проснулся … Увы, в своем теле, в той самой позе, в которой лежал там, в том, прекрасном мире, в голубом небе. Первым делом я посмотрел на правую руку… и увидел ее. Я сжал кисть. Пальцы шевелились.
Я был жив.
Этот сон мне тоже никому не пришлось рассказать. Я пытался, но ничего не получалось, меня перебивали, рассказывали свои сны, и я замолкал. Но сон ли это. Скорее откровение. Одно из тех, которое поведал апостол Павел. «Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет (в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает) восхищен был до третьего неба.» (2 Кор. 12:2) Так скромно в нескольких словах он рассказал о себе. Он знал «человека», знал себя. А я и себя не знаю. Так бы я ответил. Апостол никаких подробностей не описывает из своего откровения. «…он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать.» (2Кор.12:4.) И всё. Я же описал видение в подробностях. Какое это было небо по счету, не знаю. «Седьмое небо» - это всего лишь литературное выражение из русских сказок. Никаких «неизреченных» слов я увы, не слышал. А то, что видел, пересказал.
«И чтобы я не превозносился чрезвычайностью откровений, - пишет дальше апостол - дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтобы я не превозносился». (2Кор.12:7)
Ну, а мне дано, чтобы я никому не мог рассказать об этом. То есть, вообще ничего не дано.


                От Него никуда не скрыться
Ирина Николаевна Махонина (1928-1992) поэт и художник, была верующим человеком. Ходила в храм до тех пор, пока могла ходить. Ездила в Феодосию, в единственный тогда доступный храм на автовокзале – мученицы Екатерины. Потом молилась дома. Несколько раз мы с ней читали акафист в её домике. Жила она на самом берегу моря. На территории Литфонда. Бывал я у неё чаще всего летом. Жару она в конце жизни переносила тяжело. Много раз за день принимала нитросорбит. У неё был инфаркт, а потом сердце болело всегда, до конца жизни. Она умирала по несколько раз в день. Но характер у неё оставался весёлый и никто не верил, что она тяжело больна, считали, что это мнительность. И когда она во время общего разговора за чаем, гостей у неё всегда собиралось много, вдруг хваталась за лекарства, то считали это за причуду.
Она входила в «десятку» боровшихся за восстановление Коктебельского храма «Утоли моя печали». И внесена теперь в церковную книгу на вечное поминовение.
После очередного приступа она умерла. Смерть наступила мгновенно. Она не успела поднести к губам таблетку нитроглицерина и упала на пол. Шла Крестопоклонная неделя Великого поста, рубежного, самого трудного 1992 года.
Умерла она не дома, а у соседа. Умерла от слова. Злого слова. Она пришла к нему и говорит: «Давайте дом приватизируем!» А он ответил: «Зачем? Ты умрешь, тогда я весь дом и приватизирую!»
И она тут же и умерла.
Через сорок дней. Кажется, именно на сороковой день, в июне 1992 года она мне приснилась. Сон большой, сложный. Попробую его описать, если получится.
Я иду по мрачной долине, среди холмов, обрывов, по глинистой, рыхлой земле. Кругом всё черно от глины, тот, кто бродил зимой по крымской степи, в библейской долине, близ Коктебеля, тот может лучше себе представить этот пейзаж. Наконец вижу домик на краю бездонной пропасти. Одна половинка стоит на земле, другая повисла в воздухе. Эту пропасть я хорошо рассмотрел. Это был мрак, покрытый как бы слюдой. На самом деле, я видел ночное море во время абсолютного штиля, как я догадался, уже потом.
Мне сюда. Войти боюсь, домик очень ненадежный. Войдешь, а он качнется, и полетит в пропасть вместе с тобой. Но Ирина меня радостно встречает, еще на крыльце, как обычно это и бывало при её жизни. И вот я уже сижу у неё в доме, на скамейке, у накрытого скатертью стола, среди бесчисленных картин, букеты цветов, лица людей с картин, всё это окружает меня буйным многоцветьем красок, словно неожиданно вернулось лето.
У Ирины её нарядный платок на плечах, она бегает из угла в угол, суетится, что-то говорит, что-то собирает на стол. О чём говорили не помню. Так всегда и бывало здесь, - проговоришь целый вечер, просмеёшься, потом захочешь вспомнить, о чём говорили, чему смеялись, и не сможешь вспомнить ни слова.
Но тут взошло солнце. Да такое, какого нет на земле. Оно было настолько ослепительным, что свет его ощущался даже в этой наглухо зашторенной комнате, мы притихли и следили за этим светом, наполнившим пространство, сам воздух. Ирина тщательно завешивала окна вторыми и третьими занавесочками. Но лучи проникали в щёлочки и пронизывали комнату во всех направлениях, оплетая комнату солнечными паутинками. В ниточках света переливалось всякое движение воздуха в комнате. Воздух, который казался прозрачным, становился видимым.
Мы долго молча смотрели на это светопреставление. Так было и при жизни Ирины. Летнее солнце так же неудержимо проникало во все её окна, и она всегда тщательно завешивалась, и тем не менее, от солнца у Чёрного моря, летом, спастись трудно.
От него никуда не скроешься – сказала Ирина. Эту единственную фразу из сна я и запомнил.
Сидел я долго, пережидал солнце. В солнце идти было нельзя, такое оно было нестерпимое и ярое. Но вот, Солнце зашло, и я пошёл по холодку. И опять тьма, ужасные, сырые овраги, ямы, канавы. Меленький, противный, моросящий дождь. Глина, острые камни, обрывы. Такой бывает крымская степь в феврале. Самый неприятный месяц здесь. Именно в этот месяц виделись мы с Ириной в последний раз. Долгим был обратным путь, и куда я шёл не понятно, наконец я взобрался на очередную кручу, при спуске не удержался и поехал вниз по скользкой глине, корябаясь о мелкие камни. Съехал в самый низ, весь истерзанный, кровоточащий, словно побывавший на тёрке, поднялся из грязи и в полной темноте, опять пошёл. И опять стал карабкаться вверх. А впереди ни просвета, путь лежал во тьме. Куда я шел? Не знаю. Наверное, солнце для меня взойдёт уже в другой жизни.
Видимо, будут у меня сплошные падения, такие удары судьбы. Тяжелый сон, и воспринял я его как пророческий.
Сидел я как-то ранним утром на берегу моря и смотрел на еле заметный морской прибой. Вставало солнце. Вдруг в глаза брызнул, отражённый от воды зайчик, потемнело в глазах и зашумело в голове. Во сне был такой же свет. Это яркость коктебельского солнца. Солнце — это конечно, Сам Господь Бог. «От него никуда не скроешься», - как и сказала Ира. А бездна — это море. Чёрное море глубокое – до двух километров бездны. А когда смотришь на море ночью, то воды не видно, одна бездна.
Когда злые мысли, уныние и мрак, охватывают меня, когда я отчаиваюсь и не чувствую никаких сил, чтобы продолжать бороться и жить. Когда я не вижу впереди ничего хорошего, а только беспросветную, унылую жизнь, черную пустыню, то пытаюсь вспомнить что-то светлое. И вспоминаю эту тихую комнату, в которой и тень прохлады, и свет солнца, и поэт. И солнечные лучики пронизывают ее со всех сторон. И лучики такие незлобивые, можно подставить под них ладонь, и они осветят ее кротким светом. Можно подуть на лучики, и они начнут переливаться и дрожать от движения воздуха и невидимой пыли. А пылинок на берегу моря, где стоит домик, почти нет. Воздух чист и совершенно прозрачен, а для света недостаточно прозрачен и свет видит каждую пылинку и освещает ее.  И я думаю, что хорошо бы стать такой невесомой пылинкой и купаться, и плыть в тихом лучике света.
И я вспоминаю.

Христос
Через двенадцать лет после смерти отца Тавриона я приехал на его могилку. Я помнил его обет, что можно приезжать на могилку и он выслушает, и поможет. Латвия тогда еще не отсоединилась, хотя была и на грани, и я приехал без всяких виз и проблем. Моей целью было взять интервью у сестёр, которые помнили отца Тавриона и могли что-то рассказать о нём. В первый же день я нашел старшую сестру и рассказал о цели своего визита, показав удостоверение прессы. Она согласилась поговорить и даже пригласить еще некоторых сестёр на интервью, только надо было спросить благословение у игуменьи, без благословения ничего сделать нельзя в монастыре. Старшая сестра мне понравилась, она была миловидна, спокойна, разумна и даже немного моложе меня. Мне показалось, что и ко мне она испытывает симпатию. Я ее не помнил по старым годам, но главное, что она помнила отца Тавриона, и многих других: Валеру Суслина (регента левого хора) отца дьякона из бывшей нашей компании. Отец дьякон, пришедший в пустынь прямиком из мехмата, к тому времени стал иеромонахом, получил собственный приход и по примеру отца Тавриона, совершал ежедневную литургию. Такой тяжёлый подвиг он на себя взял. Скажу сразу, за неделю моего пребывания, благословение так и не было получено, находились причины. То игуменья в отъезде, то ей некогда позвонить. Не помню какие еще встретились препятствия и причины, но интервью не состоялось. Мне, кстати, было сказано, что две сестры обители по послушанию уже долгое время пишут, составляют житие старца и сейчас работают над этим. Не знаю, окончено ли житие сейчас или нет.
Меня не оставили без дела, сразу привлекли к монастырским послушаниям, хотя я как бы с минуты на минуту ожидал обещанной беседы и готов был записывать, а потом переписывать и получать роспись, подпись и визу – «с подлинным верно», чтобы материал из пустыньки привезти готовым. И сразу получить за него гонорар, в котором весьма нуждался. Послушание мне дали такое: вывозить мусор.
Каждое утро я ходил на службу и причащался. Это правило духовник обители, архимандрит Петр, сохранил прежним. А потом я работал лопатой, нагружал телегу разным мусором. Не могу представить, откуда столько строительного и бытового мусора могло скопиться в пустыни. Но я возил мусор целыми днями. В телегу была запряжена послушная лошадка, она мирно стояла, пока я нагружал. Потом приходил мой начальник, отвязывал вожжи, и мы ехали в лес, сваливать мусор в колеи лесной дороги. Мне выдали халатик, и я садился прямо на мусор, ноги мои свешивались сзади телеги. И мы неспешно, ехали в лесок. А там я опять брал лопату и сваливал мусор на дорогу.  Иногда для разгрузки мы применяли другой метод. Отстёгивали оглобли от телеги и переворачивали ее. Иногда это удавалась, иногда приходилось всё-таки сначала поработать лопатой, облегчить груз. И тогда телега переворачивалась, и куча мусора с грохотом ссыпалась в колею и высоко воздымалось облако пыли, от которого лошадка шарахалась в сторону, а однажды даже отбежала, волоча за собой оглобли. Испуганный возница помчался ловить вожжи, но лошадка и не думала убегать. Она просто была умнее нас и отошла подальше, чтобы не нюхать пыль. Её то ноздри гораздо совершеннее, чувствительнее наших, человеческих.
Признаюсь вам по секрету, только никому не говорите, работа мне нравилась. Я так уставал, что все беспокойные мысли надолго оставили меня, я обрел драгоценный покой. Мне очень нравилась лошадка, ее запах, ее спокойствие, передававшееся мне, я ее кормил хлебом и часто гладил, и прикасался, и она лечила меня от стрессов, которые я привез из неспокойной Москвы, вместе со своей неустроенной и путаной жизнью. Я вспоминал юность, когда занимался конкуром, как я седлал, подтягивал подпруги, и как я дружил с некоторыми конями и жеребцами. И как они любили меня и лихо переносили через любые препятствия и системы. Вспоминал детство, как мы с дедом в деревне запрягали, а это намного сложней, чем седлать, и возили на такой же спокойной лошадке сено с покоса. Хотя я, конечно, сетовал, что используют меня опять не в том качестве, в котором я себя видел в жизни. Но приходилось мириться и тут.
Настало время уезжать, тем более, что ожидать целую неделю благословения, означает, что его не будет и на второй неделе. И никогда не будет.
Я причастился на дорожку в последний раз, и пошел в келью собираться. И неожиданно заснул. И вот сон.
Явился мне отец Таврион, так, как он обычно принимал отъезжающих. А я ему ничего не говорю, потому что никаких мыслей у меня не осталось. А он слушает, и слушает вроде бы как само мое сердце говорит ему и жалуется. И вижу, что он сверху, справа, зовет кого-то. Я смотрю туда, вслед за старцем и вижу человека, который спускается к нам. Я узнал его. Это был Савелий Ямщиков. Тогда он много выступал в прессе в защиту православия, писал об иконах, о религиозных святынях, я читал много его статей, и всегда радовался, и восхищался. И вдруг я вижу, что Савелий Ямщиков становится немного прозрачным и как-то отъезжает в сторонку и под ним, буквально под его маской, я вижу Христа. Я сразу узнал Его. И хотел устремиться к нему всем своим существом. Ведь к Нему я стремился всю жизнь. Но не успел, внимание мое было переключено на появившуюся икону Божьей Матери. И Сам Христос стал что-то объяснять мне и говорить про эту икону. Это икона была большая, лежала она на аналое, к которому я прикасался грудью. На два вершка она выступал с обоих концов аналоя. Такой она была величины. Но недолго пришлось слушать Христа, как слева, наверху, под самым потолком (какой-то потолок появился) открылась дверца и на балюстраду вышли три пьяненьких джентльмена в цилиндрах, фраках и с тросточками. Завидев меня, они закричали мне, приветствуя, словно обращаясь к старому знакомому. Они были пьяненькие, веселые, словно персонажи какой-то оперетки. Фалды их фраков развевались в разные стороны, словно хвосты. Появилась лесенка и они стали спускаться ко мне. Я их не узнал, и не поздоровался в ответ, хотя и смотрел на них, как смотрит зритель сцену из оперетки.
И в это мгновение исчезли и Таврион, и Христос, и икона. Я проснулся.
Разгадывать смысл этого сна не представлялось никакой сложности. Он для меня был совершенно ясен. Всё, что олицетворяли собой эти три чёртика: суета, праздность, пьянство, всё это не давало возможности внимать Христу.
И всё-таки, я видел Самого Христа, в этом не было сомнений. Сон этот я никому не рассказывал. Некому было. Но нельзя же и теперь не рассказать. Может быть, кто-то и прочитает. Кому еще являлся Сам Христос? Я такого не знаю человека. Только апостолам. А мне являлся. И я должен, обязан написать об этом, если некому рассказать.
Как он выглядел? Совершенно, как на иконах. Поэтому я его и узнал. Длинные волосы, темный гиматий, поверх более светлого хитона (не парадный белый с золотой полосой, а рабочий, повседневный) скрывавшего ноги. У Него не было нимба, никакого сияния вокруг. Он явился ко мне как друг, как мой знакомый в своем совершенно простом, человеческом обличье. Явился не Сам, а по просьбе моего старца, отца Тавриона. Христос не подавлял своей Божественной личностью. Он пришел как друг и совершенный человек. И хотел остаться неузнанным. Но не смог. Я всё же узнал его. Как не узнать, если я только что причащался, если последние двадцать лет я каждый день обращался к Нему, молился Ему. И я был счастлив Его видеть. Это был именно Тот, с кем я хотел общаться. Именно к такому Христу я обращался в молитвах. Именно таким я Его знал. Моим современником и моим другом.
Я вскочил с кровати и радостный, и смущенный. Я провинился, отвернулся, отвлёкся от Него, и это чувство вины было жгучим. Стыдным и неизбывным. Но я и просветился, я и удостоился. И радость была божественной. Конечно, я был просто потрясён.
Мне явился и сам отец Таврион. К чему мне были рассказы о нём? Я вновь видел его живого. И я понял, откуда он знал наши судьбы, откуда он знал, ответы на наши вопросы, проблемы, и способы их разрешения, откуда он черпал все эти сведения и решения. Христос был с ним неотступно. Всегда.
Я собрался и отправился к такси, которое уже ждало. Возле такси стояла старшая сестра пустыни. Я хотел было ей рассказать своё видение, но рот не открылся, и я молча сел на первое сиденье, давая понять водителю, что пассажиры уже здесь. Тогда не существовало еще мобильной связи, и мы могли и не знать, что заказанное такси прибыло, а водитель мог не знать, что его прибытие заметили.
Да простит меня старшая сестра за моё поведение, но моё поведение говорит и сейчас о том, что я находился ещё в оцепенении, в переживании этого видения.
В Риге я сразу решил ехать в Свято-Троицкий женский монастырь, надеясь там встретить икону, которую видел во сне. Я был уверен, что найду ее там. И действительно, когда я вошел в собор монастыря, на аналое лежала такая же икона Божьей Матери под стеклом и выступала за аналой справа и слева на два вершка. Это было самое обычное письмо начала века. Классической школы, не иконописной. Боюсь, что написана она была даже маслом и не на доске. Впрочем, такого же размера, и стиля, сделанные словно под копирку, иконы висели всюду. И на стенах, и покоились на аналоях.
Отец Таврион пригласил Христа, а Христос указал на свою Матерь. Какое чудное единство, какое святое семейство. Конечно, я бы хотел быть с ними вместе. А я отвлёкся…Эх, если бы не этих три наглых господинчика, меня бы, наверное, приняли в эту замечательную семью. Не знаю я этих во фраках и знать не желаю. Хотя, признаюсь, знал.
Хочу отметить две вещи. Сон был совсем не абстрактным, он предназначался именно мне! Когда я молился Христу, то обращался к нему, легко находя его личность, известную по Евангелию. А к Божьей Матери я не обращался. Я не находил ее образ в своем сознании. Просто читал молитвы к ней и всё. А ко Христу я обращался, как к знакомому. Он был моим ровесником. Гоним, не признан, как и я. И многое другое было мне совершенно ясно и понятно. Он не занимал никаких должностей и не стремился к этому, как и я, все, кто занимал какое-то положение в обществе, были враждебны Ему, так же, как и ко мне. Он скитался, у него не было своего дома, как и у меня, у него было много друзей и знакомых, как и у меня. Обращаться к Нему мне было легко. Другое дело Его мать. Со своей мамой отношения у меня складывались не очень дружественные, она, так же, как и отец, не принимала меня. Когда его Мать как-то позвала его с улицы, и Христос не вышел к ней, ответив, окружавшим его в доме мужчинам и женщинам, что его дети и мамы и сестры те, кто слушает Его. Вот это мне было понятно. Ну, а причитания и мелодраматические Евангельские сцены, мне были совершенно не интересны. Плевали в лицо, смеялись, распинали, так же, как и меня, как и всех людей. «Пейте поношения, как воду» - запомнил я поучения святых отцов, и совершенно принял это, ничего другого, не ожидая от мира.
К Богородице никаких чувств у меня не появлялось. И это, конечно, знал Христос, поэтому и предложил мне воззреть на икону Своей Матери и переменить отношение к Ней. Но не успел научить, объяснить. Меня отвлекли. Я ничего не запомнил из того, что Он мне говорил. Только в тайне, внизу, чтобы никто не видел, измерил насколько она выходит за аналой. А что-то ведь Он говорил, что-то успел сказать.
И еще надо отметить театральность сна. Я ведь всё-таки театровед, и очень чутко отношусь ко всему театральному. И то, что Христос пришел в костюме Савелия Ямщикова, пришел под личиной другого человека, изображая другого человека, не могло укрыться от моего профессионального внимания. Так же Он неузнанным являлся и после воскресения. И не все узнавали Его сразу. Так же, под видом Македонянина Христос явился апостолу Павлу, призывая его идти в Македонию. (Деян: 16: 9-10)
Я всю жизнь писал книгу «Церковь и театр», писал об актерской профессии, такой спорной, с точки зрения христианства, и вот, мне ответ. Еще один ответ.
И то, что эти чёртики явились мне в легкомысленном жанре оперетки, нелюбимой мной и даже ненавистной мне, это тоже знак. Я даже понял из какой они оперетты, и что они поют: «Жирофле- Жирофля» Шарля Лекока…
Но, это, конечно не означает, что Христос отрицает жанр оперетты. Такой вывод был бы совершенно неуместным здесь.
Вообще, не Христос ли сказал, о злых людях, которые умеют дела добрые делать и, если сын попросит у Отца хлеба, не даст ему камень, а если воды, не даст змею. И если я прошу у Христа помочь мне в моей жизни, в которой нет ничего хорошего, в которой о меня только и делают, что вытирают ноги, то я не понимаю, зачем мне показывать свою Мать-Богородицу.  Ну, помоги, хоть немного, если просят.  Я ведь ни у кого не прошу другого. Я бы мог показать в ответ миллионы фотографий вдов, потерявших своих сыновей, умученных, убитых самыми разнообразными и зверскими приемами. Меня распинают в жизни, и я смотрю на это стоически, как на то, что и должно происходить. Это справедливо, я этого только и достоин. И не стоят передо мною никакие женщины и не утирают сочувственно слёзы. Никто не видит этого, не сочувствует. И хорошо, так и надо. Так живут люди, так все живут. И даже не ропщут. Только иногда показывают пальцами на богачей, купающихся в роскоши. Позлятся немного. Да и только.
Если Бог нуждается в том, чтобы Его почитали, ему пели, превозносили, то это не Бог. Это очередной Каиафа, или Ирод, или Цезарь, но никак не Бог. Бог ни в чем не нуждается. Но поди, поспорь с ним. Это так же бесполезно, как спорить с президентом США и пытаться убедить его не бомбить очередную ни в чем не повинную страну.
Мне гораздо ближе лошадка, которая возила на телеге мусор. Я ей поверял все мои обиды. И она мои слёзы вытирала своей гривой.
Когда я взошел в собор Рижского женского монастыря, постоял перед явленной мне во сне иконой, перекрестился и приложился к ней, то почувствовал, как нестерпимо от меня несет лошадью. Этот запах намного сильнее ладана, намного сильнее всех других запахов. Я сделал шаг в сторону, чтобы как бы не осквернить икону, и ушел в самый дальний угол, но запах неистребим, и он всюду следовал за мной.
 Когда я шел по улице, меня обвевал ветерок, то запаха не чувствовалось. А здесь, в закрытом храме, запах почувствовал себя вольно и захватывал себе все больше и больше простора вокруг, заполнял воздух. Я побоялся, что меня выгонят, настолько резко от меня разило лошадью, и скоро сам ушел. И унес запах с собой. И в вагоне поезда, и еще долго в Москве, я пах лошадкой. И это было чудо и это было благоухание моего бога, моей утешительницы, которая единственная меня поняла и показала, как и мне подобает в дальнейшем себя вести. Стоять смирно, пока грузят, и идти бодро, когда понукают. Если в другом мире, будут когда-то решать, что со мной делать, с театроведом, так не любившем оперетты, то я вполне был бы согласен остаться с лошадкой, чтобы вывозить мусор из райских кущ.

В предбаннике
Сны про ад и мучения, по свидетельству святых отцов, - от Бога. И я три раза бывал во аде при жизни. И вот какое видение было мне.
Я не часто ходил в баню. У городских баня вообще не заведена. Но пришлось и мне пожить без горячей воды, стал посещать баню. Никуда не денешься.
И вот вижу я во сне эту баню. Но не ту, в которую я ходил. Другую. Захожу в неё. Незнакомо всё, оглядываюсь. И думаю, не повернуть ли назад. Но мыться надо, все у меня в сумке собрано. И вижу очередь в кассу. И я занимаю очередь последним. На меня оглядываются и вижу, что люди точно не мытые. Лица у них какие-то черные и на меня смотрят, косятся подозрительно. И очередь тихая такая. И люди все такие сгорбленные, несчастные. И за мной занимают, очередь двигается дальше. И вхожу я в огромный предбанник. Светлый, а мы у стеночки стоим. И смотрю, что какая-то ватага двигается без очереди. Рожи страшные, бандиты какие-то, кто-то один хромой, другой с костылём, кричат, ругаются, матюгаются. Никто их не смеет останавливать. И вроде как тазы у них в руках и мимо кассы идут прямо в невидные мне двери.
 Очередь двигается дальше, и мы оказываемся в тени за колоннами. Тут можно присесть. Я присаживаюсь на освободившийся стул. Ко мне оборачивается мой сосед, выглядит он испуганным и несчастным, и задает странный вопрос:
- Ты за что здесь?
Я долго соображаю, что ответить. Молчим. Потом я лезу в свою сумку, показываю зачем-то мочалку и отвечаю:
- Помыться надо.
Он отворачивается. И даже как-то дрожит от моих слов.
Мы пересаживаемся со стула на стул. Очередь неспешно, но движется.
Никто не разговаривает между собой. Все угрюмо и мрачно молчат. Я начинаю привыкать к помещению, и к очереди, вижу, что изредка легкий белый пар поднимается из дальних углов залы, уложенной кафельной плиткой. Я начинаю слышать какие-то далёкие звуки. Вроде как гул тазов, а потом доносятся стоны и вздохи. Словно из каких-то далеких, далеких, огромных, резонирующих сводов.
- Парятся, -  думаю я, - парилка-то хорошая у них видно.
Мы выходим из колоннады на свет, встаем со стульев. Передо мной два, потом один человек, потом я остаюсь перед дверью один – моя очередь. В впереди никого. Кассового окошка нет, заходят по одному в дверь и оттуда уже никто не выходит. Приглашают меня, из двери передо мной возникает человек в белом халате. И я вижу, что из-под халата у него торчит, свисает до пола мохнатый хвост с большой кисточкой на конце. Я отступаю от него, а он решительно зовет, жестко:
- Давай, заходи.
- Да у тебя хвост! – громко говорю я.
Человек берет хвост в руку, трясёт кисточкой, засовывает хвост в карман халата и отвечает нагло усмехаясь:
- Это не хвост, это мочалка.
 Я отступаю еще дальше и наконец, понимаю, что передо мной вовсе не человек, а чертик.  И я уже совсем громко, обращаясь ко всей очереди, возмущенно говорю:
 - Это чёрт!! Куда вы идёте?
Очередь шарахается по сторонам, меня никто не поддерживает. Я смотрю с возмущением на чёрта, а он меня уже тянет за руку в дверь. Возмущения моего нет предела. Вижу, что меня никто не слушает, все молчат, тогда я воздеваю руки вверх, и как бы вырываясь от лап чёрта, взываю:
- Господи!
И прибавляю имя:
Господи, Иисусе Христе! – к тому времени я уже навык к Иисусовой молитве.
И только произнёс имя, меня, словно ракету выносит прямо к потолку, я пробиваю темный слой потолка и с огромной скоростью выстреливаю из этого душного помещения на воздух. На свет.
И просыпаюсь.
***
   Это был один из ярчайших моих снов. Впечатление от него осталось более сильное, чем от любых впечатлений реальной жизни. Возмущение от наглости этого существа, малодушие толпы и захватывающий дух полёт. Всё это как бы взято из моей жизни. Так я и поступал, обращаясь в своих статьях к людям, и часто меня не печатали. Тогда я искал поддержки у Бога.
Вот оказывается какая  очередь в преисподнюю, об этом ни у кого не прочитаешь. У них ведь тоже не всё так просто, у адских чиновников, полно работы: подсчет грехов и кого куда направить. И чтобы не ошибиться.
Оказывается, и в аду бунтарей хватает. Что это, если не бунт, который я им устроил? Жаль, что за мной никто не последовал. Бунт одиночки.



                Незнакомка №2

Этот сон имел тягостные последствия и сказался самым негативным образом на всей моей последующей жизни.
Я любил Блока, знал его «Незнакомку» наизусть, знал и «Балаганчик», и все новаторские постановки Мейерхольда в театре на Офицерской. Вообще, весь Серебряный век, хотя тогда он так еще не назывался, а назывался эпохой модернизма, что гораздо вернее.
И вот с грёзами о той изысканной эпохе я просыпался и засыпал. И заснул в очередной раз и приснился мне сон.
Я очутился в том самом Серебряном веке «эпохи модернизма». В полумраке, в освещенной только свечами комнате, обставленной мебелью модерна. И где-то между туберозами, роялем, подсвечниками, и столом с бутылками Аи («золотистого», естественно) и черной розой в бокале, всё как положено, в кресле сидела дама. Я её сразу узнал. Это была «незнакомка» из постановки Мейерхольда: Лидия Ильяшенко (Панкратова). Но потом присмотревшись, понял, что это скорее Наталья Волохова – муза Александра Блока. Дама мерцала в свете свечей, под вуалью, и я вновь засомневался… Неужели сама Любовь Дмитриевна? Третья ипостась! Сама Прекрасная Дама.  Кто же еще мог любить мои стихи, если не она? Незнакомка самого Блока.  Длинное шелковое платье, закрытые плечи, воротник с пояском античного орнамента, шляпка с вуалью, скрывающая черты, накрашенный, но не яркий рот, который прихлёбывал или пригублял (как лучше?) из бокала это самое «Аи». В общем точно: «...высокая женщина в черном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города». Так описал её сам Александр Блок, мой кумир, а мне добавить нечего, кроме того, что она смотрела на меня с огромным интересом и мои стихи, а не чьи-то еще, ей нравились. Я опять читаю стихи. Как же без них. И распаляюсь все больше и размахиваю руками… И вот, поклон. Лёгкий и изящный. А как же, и мы в Серебряном веке не растерялись бы. И слышу отдалённые, такие изысканные, приглушенные, ненавязчивые аплодисменты невидимых слушателей. Незнакомка не аплодирует, но неотрывно смотрит на меня, влюбленными глазами, закидывает ногу за ногу, привлекая мое внимание к своим ногам и туфелькам, на которых блестят, ну, конечно же не стразы, а настоящие самоцветы. Какие, не смог разобрать. Я тоже курю длинную сигарету. И понимаю, что одет по той старинной моде, не в современном пиджаке. После небольшой паузы я начинаю свою речь, обращённую к незнакомке. Стены как-то сужаются, мы остаемся одни в легких сизых клубах дыма, при неверном свете свечей и свет от луны, голубоватый и бледный, идущий из распахнутого настежь окна, тоже имеет место и подсвечивает нашу сцену.
И вот эта речь о Боге, которую я прекрасно помню даже сейчас, я произношу всё более и более исступленно и вдохновенно.
 «Бог не нуждается ни в каком храме. Отделять пространство, которое он создал какими-то стенами, убогими стенами, и считать, что там Он, Творец вселенной будет жить, просто смешно. Собираться там кадить, бубнить непонятные слова, чадить свечами, и думать, что Богу, Творцу неба и земли, небес, и всего, что превыше небес, такое почитание будет угодно, просто кощунственно.  – И тут я показываю в окно на небо и там неожиданно, словно от взмаха моей руки, более ярко загораются звёзды – вот храм Божий, который Он сам украсил столькими волшебными огнями.»
 Я подхожу к окну и простираю к звёздному небу уже две руки. Оглядываюсь на незнакомку, и незнакомка не только внемлет моим речам, а встает и подходит ближе. А я почти вываливаюсь из окна, воздевая руки к звёздам и кричу: «Вот же храм, слепцы! Который воздвиг для нас Он Сам, своей божественной силой».
А она ставит бокал на рояль, сигарету в мундштуке в хзрустальную пепельницу, и прямо-таки подскакивает ко мне, так ее вдохновляют мои речи. И кажется, что вполне уместно, и пора бы давно, заключить крепко ее в свои объятья и слиться в поцелуе. И я уже ощущаю шёлк в моих руках…
Но вместо этого, я вижу, что личина, прекрасная личина немного съезжает с незнакомки и под ней кроется ужасная старуха. Не успеваю опомниться и что-либо сделать, как старуха, выпрыгивает из платья, которое ей стало слишком велико, остаётся в каких-то лохмотьях, и садится мне на спину.
- Позвольте, сударыня, - хочу я сказать…
Но вижу, что и самая настоящая метла уже взмахивает над моей головой и мы приподнимаемся вместе на воздух. Сбросить с себя вцепившуюся в меня старуху я не в состоянии, она срастается с моим горбом. Проникла внутрь, зацепилась за сам позвоночник, и сдавливает рёбра ногами, чтобы я не сопротивлялся, а летел уже. И тогда я, наполовину уже вылетевший из окна, вдруг вспоминаю молитву.
«Отче наш, иже еси на небеси…  - говорю я и понимаю, что слова забыл… Мучительно вспоминаю, но никак не могу вспомнить.
А старуха очень больно еще глубже проникает в мой позвоночник, цепляется, пронзает его, она срастается со мной так, что скинуть, освободиться от неё совершенно невозможно.
И тогда я смиряюсь, перестаю сопротивляться, тело моё обмякает, это уже не мое тело вовсе, и тогда само сердце, а не я говорит:
- Да святится Имя твоё… - продолжение молитвы.
Само сердце сказало, не я, и от него пошли лучи и волны света. Озарили меня всего, мою бедную голову.
Ну, да! Конечно! И я повторяю, откликаюсь, шепчу губами тихо вслух:
«Да святится имя твоё…» - много-много раз. И смысл этих слов, которые я никогда и не понимал, произнося, озаряет меня.
Старуха мгновенно отцепляется и отлетает, исчезает. Я свободен. Опускаюсь невредимым на землю. От ведьмы остается неприятная вонь, боль в позвоночнике и долетает откуда-то ее издевательский, скрипучий, старушечий голос: «Да святиться, да святится…»
Тут я и просыпаюсь.
Всё исчезло, всё, что представлялось таким ярким, переживалось настолько реалистично. Всё исчезает, но только не боль в позвоночнике. Отныне боль в позвоночнике будет меня преследовать незаметно, но постоянно, всю жизнь.
Я встаю, изгибаюсь, поворачиваюсь, тело, измятое ведьмой, вроде бы работает, двигается. Но боль в позвоночнике, легкая, тупая, остается.
А потом, через несколько дней, я забываю и эту легкую боль. Как сон может перейти в реальность, отозваться в реальности, да еще и болью физической, это мне до сих пор не понятно. Но это было.
Боль ушла, но на самом деле, она станет проявляться более ужасно. С того времени и все усиливаясь с годами, появится у меня такой симптом: при глубоком вдохе – сильный прокол в сердце. Я не мог бегать, не мог быстро ходить, не мог переносить никаких физических нагрузок. Стоило мне глубоко вздохнуть, как сразу сердце пронизывала стальная игла.
Конечно я ходил в поликлинику. Обращался множество раз ко всем врачам, к которым я только мог обратиться. По блату меня представили даже в институт кардиохирургии, и доктор наук смотрел меня и слушал. Врачи всех рангов единодушно констатировали, что сердце здоровое. Когда же я начинал опять и опять в очередной раз объяснять им, что я не могу вздохнуть полной грудью, потому что при вдохе сердце пронизывает игла, они с сожалением, как на несмышленыша, смотрели на меня и только повторяли: «Сердце здоровое. Это не сердце». «Ну, мне в конце-концов всё равно что это. Сердце или не сердце. Боль я не придумал же. Игла пронзает сердце». «Нет, это не сердце», - упрямо отвечала сестра, просматривающая мою кардиограмму, участковый врач, читающий заключение и доктор наук, на полчаса припавший к моей груди и слушавший сердце своим ученым ухом. Когда я пытался настаивать на своём, на меня начинали смотреть подозрительно, сердиться, и я, опасаясь, что меня отправят в дурдом, умолкал.
Мне было двадцать пять, когда это случилось. И продолжалось двадцать пять лет. Все самые золотые годы жизни я не мог бегать, прыгать, плавать. Жил как инвалид, как безногий, которому врачи говорят, что у него обе ноги есть. Перенести последнее труднее всего.
За грибами я мог ходить только черепашьим, мелким шагом, в деревне я не мог пилить и колоть дрова, не мог переставлять мебель не мог вихрем взбегать на свой пятый этаж, что я 25 лет легко делал. Не мог даже нести тяжелую сумку. И так продолжалось все 25 лет. То есть, лучшие годы человеческой жизни. 
Я пытаюсь теперь упросить, умолить, понудить своё сердце вспомнить, как оно молилось тогда. Но не могу, сердце молчит. И всё-таки, я помню, как однажды само сердце помолилось Богу и озарило всего меня! Я много читал о сердечной молитве, умной молитве. И мне дано было испытать это. Всего один раз. И всё-таки. Всё правда, что пишут в святых книгах.
И, наконец, я излечился. Случилось это так.
Шел Рождественский пост, я соборовался. И один из священников, которые помазывали нас, остановился за моей спиной и твердым концом кисточки нажал на то место позвоночника, которое у меня болело.  Я понял, что это неспроста. Это был отец Артемий. Я оглянулся, и мы встретились глазами.
И буквально на другой день, сидя на работе, я что-то писал, как услышал за спиной разговор об исправлении позвоночника. Говорила секретарша с каким-то пришлым мужичком.
Говорили довольно долго, я не всё слышал. Но вот, наконец, до меня дошло, что и я могу спросить у этого мужичка о своем позвоночнике. Повернулся и как раз в паузу, спросил: «А меня можете посмотреть?»
 - Ложись, - отвечает мне мужичок. Вижу, мужичок-то совсем молодой, ну, в крайнем случае, мой ровесник. Стали искать место, где бы мне лечь, и вышли на темную сцену.
- Ложись, - говорит мужичок, которому уже надоела моя нерешительность.
Я снял пиджак, галстук, рубашку и лег на пальто, которое предусмотрительно захватил.
- Вставай! – через секунду говорит мужичок.
Я встал. И говорит он мне следующее:
- У тебя выпал диск против сердца. При глубоком вдохе в сердце острый прокол.
Вы понимаете?
У меня перехватило дыхание. Передо мной пронеслось в мгновение мига и вся моя неудачная жизнь и все никудышные доктора и профессора, которые меня смотрели. И заикаясь, и торопясь, и борясь с дыханием, спиравшим меня, я стал просить, чтобы он вставил мне этот диск и наговорил тысячу разных междометий, так и не сложившихся в членораздельные слова.
– Ложись, - еще раз скомандовал он мне.
Я хотел опять и опять спрашивать. Не больно ли, а сколько сеансов, а не долго ли, а сколько стоит… и говорил это, хотя на все эти вопросы он уже отвечал секретарше, и я знал ответы.
Наконец, он прикоснулся пальцем к тому самому месту. Я сразу почувствовал, что это тот самый, ноющий позвонок, и тогда замолк окончательно. И он надавил большим пальцем на диск и в одну секунду, как по маслу, диск пошел и послушно встал на свое место.
- Вставай!
 Я встал.
 - Дыши! – приказал он.
 Я стал дышать, набирая воздух в лёгкие все больше и больше. Я был пловцом, кандидатом в мастера. Лёгкие у меня были огромные. И, наконец, я дышал, я мог вздохнуть в полный объем моих легких. Никаких прострелов не последовало. Никакой боли я больше не ощущал. Стальная, невидимая игла больше никогда не появлялась и не колола меня.
 Я был излечен этим человеком за две секунды. Одна секунда – поставлен диагноз. Вторая секунда – диск вошел на место, где ему надлежало стоять. Вошёл, не причинив мне никакой боли, вошёл как по маслу.
А разговоров, моих разговоров, хватило на 15 минут. Я тут же, на тёмной сцене, расплатился... Это были карманные деньги. Цена, которую он назначал за своё исцеление. Это цена примерно четырех бутылок пива, по тем временам, конца 90-х.
Поэта Блока… Что ж Александра Блока я конечно, люблю. Но этого костоправа не забуду. Фамилия ему Стужко.
Вот так после таинства соборования, по молитве отца Артемия, руками костоправа, было вынуто из моего сердца «жало сатаны», мучившее меня всю жизнь. То самое  - «…жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтобы я не превозносился…»
И я дышу!
Апостол Павел писал, что чувствует в своих удах силу, противостоящую. Павел просил Господа удалить «жало сатаны», допущенное ему во плоть. Он тоже был бесноватым! Толкуют, что он страдал эпилепсией.  Может быть. Но сам то он говорит - «жало сатаны». Значит это болезнь не естественная, не плотская, а духовная! И вправе ли мы перетолковывать этот диагноз иносказательно, или подбирать известные ныне медицине болезни? Коли апостол сказал –  сатана, значит так и есть.
Господь оставил болезнь Павлу. Не изгнал беса. «Довольно тебе моей благодати» - так ответил ему. И ещё: «сила Божия в немощи совершается». Предание говорит, что болезнь проявлялась в том, что апостол Павел падал, пена шла изо рта. И он с этой болезнью обошёл полмира. Нет, весь тогдашний мир. Обошёл и огласил проповедью. И мир пошёл за ним.

Оживление духа
 Отец Кирилл Рыбин, настоятель храма Преображения Господня на хуторе Старый Спас – был ровесником века. 20-го века. Я успел застать людей, сформировавшихся в Российской империи, мне они очень нравились, я старался знакомиться с ними и дружить с ними. Это были совсем другие люди, чем мы. Может быть, они сами не чувствовали этого, но я видел их инаковость и поражался своему зрению. Ничего советского в них не наблюдалось. 70 лет Советской власти, такой же срок, как 70 лет Вавилонского плена. Поколение умирает, забывается прошлая жизнь. Традиции прерываются. И Советская власть должна была пасть, через 70 лет, когда новые люди забудут за что боролись их прадеды. А дореволюционная жизнь должна возродиться, но совсем в ином виде. Потому что старые порядки еще больше забылись и уже никогда не восстановятся в прежнем виде. Ни старые благочестивые традиции, ни тем более, старые грехи. Рабство греху выжигается испытаниями жестоко, беспощадно и немилосердно, так Моисей водил свой народ по пустыни, пока не выветрилась память о египетском рабстве, о египетском прозябании и народились новые люди, свободные, сильные, закаленные, а не вялые и послушные. Люди, которые могли города брать исключительно силой духа, даже без оружия. И падали перед ними стены Иерихона от звука труб.
Отец Кирилл жил на хуторе безвыездно.
- А вдруг приедет кто, а вдруг помощь понадобится. Умирает кто и хочет священника увидеть.
Так он говорил, хотя на всю округу, на все тысячи километров Советской власти, жили одни атеисты и в церковь даже в великие праздники никто не ходил. А отец Кирилл всё ждал и молился, чтобы пришли. Вот я и пришёл. У него была квартира в городе. Квартира более удобная, с горячей водой и туалетом. А он жил в доме причета, без удобств, по старинке, как и полагалось жить священнику. Так он считал. Так полагалось жить священнику Российской империи. Не советскому. Не отлучаясь от храма, всегда наготове прийти к умирающему, болящему. Всегда готовому венчать и крестить, отчитывать бесноватых и служить благодарственные молебны за все благодеяния Божии, молебны о путешествующих, о дожде, от зловредных поветрий, от нашествия иноплеменных, и опять – исцелении. Так он жил, так он и умер, и возле алтаря церкви, где служил всю жизнь, похоронен.
Я приехал к отцу Кириллу в приход новообращенным из комсомольцев. В службе я ничего не понимал, читать по-церковнославянски не умел. И всей церковной науке пришлось обучать меня отцу Кириллу.
После семинарии, много лет он служил дьяконом в деревенском приходе. Десять лет он служил дьяконом. И так свыкся с этим, что думал до конца жизни ему надлежит служить дьяконом. Но однажды явился ему сон. Священнический сон, как он назвал его. Этот сон он мне пересказал.
Вообще, говорил он, перед рукоположением часто будущим священникам снится сон, в котором он видит храм, где предстоит ему служить. Либо видит он, себя самого, служащим в алтаре.
- А мне – говорил отец Кирилл, - вдруг приснилось такое. Вижу я, на горе стоит церковь. Далеко-далеко, за леском стоит беленькая церквушка. Начинаю присматриваться и вижу, что под горой тоже церковь. А потом вижу, что и справа церковь, и вижу, что церковь есть и совсем близко, рядом. Множество церквей увидел я. И проснулся.
Вот и такие сны бывают. И означает, что в какой-то из этих церквей тебе предстоит служить.
 - Приснился мне сон накануне престольного праздника. На праздник приехал служить наш архиерей. Подзывает он меня к себе и говорит: "Готовься, завтра на литургии рукоположу тебя в священника". Так и сбылся сон. Рукоположили меня на следующее утро в престольный праздник.

Многому научил меня отец Кирилл, много пересказал из своей жизни, и опыта. И через двадцать лет, приснился мне подобный сон.
Я иду по ковровой дорожке. Долго иду. Дорожка начинает подсвечиваться, становится все ярче, переливается. Золото, смешанное с лазурью – такой свет исходит от нее и вижу, что ведет меня дорожка прямиком по ступенькам, на амвон и в царские врата. Врата распахнуты, и я захожу в них. А мне, мирянину, нельзя входить туда, я сопротивляюсь. Не положено. Но сопротивляться не в состоянии и вносит меня сила в царские врата, и ставит перед престолом. Касаться престола нельзя, я убираю, прячу руки. А на престоле стоит трапеза Господня. И Дискос, и Чаша. Я не смею прикоснуться к ним. И тут слышу голос откуда-то, и узнаю голос отца Кирилла. И голос руководит мной и говорит, как и что мне делать. Я слушаюсь голоса, как в жизни, тогда слушался всего, что говорил отец Кирилл, и делаю как учит меня делать голос. Быстро, всё, что надо, приготовил. И голос замолчал. Свет померк, и я проснулся.
Кому расскажешь, кому перескажешь такой сон?
Написал я письмо отцу Иоанну Крестьянкину. Он ответил, на все мои вопросы, что были в письме, а про сон объяснил, что был дан он в «оживлении духа».

Пустырь
Унывает во мне душа моя…
Пс. 41.7.
Взываю к Тебе в унынии сердца моего…
Пс. 60.3

Ночью попала душа моя во ад. И стою я в печальной пустыне. Как на пустыре. И вижу перед собой убранную и сложенную ровно листву, и сила гнёт меня лечь в эту листву. И там успокоиться. Потому что печаль гнетет меня, уныние не дает стоять. А я люблю осеннюю листву. Люблю вторую весну, как иногда ее называю. Это буйное цветение листопада. И люблю валяться и лежать на этих листьях. Но передо мной другая листва, только серая, и черная, только подгнившая, и я не хочу ложиться туда, хотя сила и гнёт меня книзу. Нет, не хочу я испачкаться о гнилую листву. И тогда сила отпускает меня.
И тогда я слышу отдаленные голоса, и вижу ватагу людей, орущих что-то и быстро пересекающих пустынную землю. Там и женщины, и мужчины. Есть и помоложе, и совсем старые. Все они пьяны, и вид у них, как у разбойников. Они горланят, ругаются и смеются. Есть среди них калеки. Они все калеки, потому что вид у них безобразный. И кидают они друг в друга какое-то существо. И вижу я, что это белый большой червь. Когда его кидают, то он как мяч, а когда он попадает в человека, то сразу распластывается, как плоский глист и присасывается сразу к телу. А одежда у них вся драная, в прорехах, и так присасывается червь, что отодрать трудно. А когда всё-таки отдирает кто-то червя, то бросает другому. И тот ругается и орет на него, остальные же хохочут. Издевательский смех жжет, как огонь. Это у них и развлечение. И червей таких несколько, так что никто не остается без дела. А кто временно остался без червя, он смеется, видя мучения других. Это ему доставляет дьявольское удовольствие, и он не убегает. Наверное, думает, что всегда над несчастными издеваться и смеяться будет. Укус такого червя очень страшный, и болезненный, и те, к кому присосался червь, орут и воют, и скрежещут зубами и проклинают тех, кто бросил в них этого червя. И чем больнее ему, тем громче хохот вокруг, и показывают на него пальцем. "Огонь не угасает, а червь не умирает" - я сразу понял, что это за червь.
Сначала мне показалось, что это молодежная компания, в которой я часто ходил. Но потом увидел, что все они, молодые и старые – безобразны и не похожи на людей, а похожи на уродов, на нелюдей, уголовников и бандитов. И хотя я уже и сам старый, не хотел присоединиться к ним, потому что никогда не был в их среде. И страшился к ним попасть.
И, видя, что я не хочу к ним, опять некая сила гнёт меня в листву. И я еще раз рассматриваю ее. Просто так стоять одному на бескрайнем пустыре, нет сил, нет возможности. И появился страх, что и в меня вот-вот бросит кто-то этого червя. И опять я вижу гнилую листву, слежавшуюся пластами. Листву многолетнюю, черную и серую, истлевающую и гниющую, и черви, и жуки ползают между слипшихся пластов. И всматриваясь лучше, я вижу, что листва немного расходится и как бы дает мне место лечь. И я вижу, что это вовсе не листва, а люди лежат, настолько утончившиеся, что превратились в гнилые листья. И я вижу, глаза в листве, множество глаз, безразличных, унылых смотрят на меня. И ждут, что я присоединюсь к ним. И даже лицо на листочке я различаю, и вроде начинаю узнавать их. Моих знакомых, живших в беспросветном унынии. И они шелестят мне что-то на непонятном языке, но так тихо, что не различаю их шелеста. И противно мне стало до отвращения. И не захотел я ложиться к ним. И отпрянул я от этой листвы и затошнило меня от гнили и вони, исходившей от этой помойки. И сблевал я.
И тогда проснулся.
Долго укорял я себя, почему же я не смог помолиться, как в первом сне, как взмолился еще в преддверии ада. Уныние не дает молиться. В молитве надежда, в унынии ее не найти. А почему же не лёг я, не остался в аду?  Уж больно противным мне тут всё показалось. Никогда не смеялся я над чужими несчастьями, не бросал в ближних ядовитых червей. И не захотел обсуждать гнилое содержание бесчисленных, шелестящих страницами книг со своими интеллигентными знакомыми.
Вот так я был «ввержен в геенну огненную, где червь их не умирает, и огнь не угасает». – описанную Апостолом и Евангелистом Марком (Мар. 9. 47-48).
Огонь для одних – насмешки и издевательства, для других гниение. В медленном гниении тоже огонь. Там и там червь неумирающий. У одних огромный и сосущий больно, у других много маленьких и высасывающих медленно и бесконечно.

Это еще не всё
Много иных откровений удостоился я.
В одной притче, которую часто рассказывают, как быль, говорится о женщине, которая получила известие, что скоро её навестит Христос. И она ждала его, чисто убрала комнату. Приходили к ней разные люди, много людей встречалось ей на жизненном пути, а она всё ждала Христа. И когда она умерла, и встретила Христа, то спрашивает у Него, почему же Он не пришел ей при жизни, ведь она так ждала Его. А он ответил, что она просто не узнавала Его за теми людьми, кто ей встречался. А это был Он.
Дождался ли я ангелов за занавесками? Нет, напрасно ждал их. Зато встречал много других, настоящих ангелов. И Кирилла Антоновича, и Семёна с Ириной. И мама была моим первым ангелом. И я узнавал их.  И они говорили со мной.  И «старцы моей юности», как ангелы вразумляли меня.

Восстание мертвых
Обычно сны быстро забываются. Если утром не записать, то сон уже никогда не вспомнишь. А эти сны не забылись, хотя я и не заучивал их. 
Просперо в Шекспировской «Буре» открыл нам глаза на то, что «Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша маленькая жизнь». То есть, мы сами и есть сны и жизнь наша эфемерна, как сон. Гамлет мечтал уснуть вечным сном, чтобы избавиться от своих помыслов, язвящих его как пращи и стрелы. Но не был уверен, что тот вечный сон, когда будет снята пелена материальных чувств, принесет облегчение и покой.
«Жизнь - это сон»  уверял своих современников Кальдерон, находясь под впечатлением «Повести о Варлааме и Иоасафе» — необычайно популярной в Европе и на Ближнем Востоке христианизированной версии жизнеописания Будды.
Это поэзия. Поэзия точно соткана из того вещества, что и сны. И поэты легко ткут эту сновидческую реальность своих метафор и образов в разнообразные формы.
Реальность снов иногда выше реальности. За сны братья возненавидели Иосифа. Сны оказались более значимыми, чем реальность. Братья позавидовали снам. А почему бы им не рассказать, что снопы из сна Иосифа не поклонились ему, а наоборот он поклонился им? Вместо этого, они задумали убить брата. Вот тебе и сон.  Оказывается, совсем не пустяк.  И сон фараона о семи тучных и тощих коровах оказался провидческим, истолковал его Иосиф так, что спас от голода весь тогдашний мир, и братьев своих.  И получил от фараона это удивительное прозвище, имя и титул – Цафнаф-Панеах. (Быт.41,45.) Донесшее до нас одно слово из исчезнувшего древнейшего языка. Что означает Спаситель.
Вчера, когда я шел к церкви, то внезапно мне вспомнился сон. Сон о воскресении мёртвых. Только я забыл вчера это было или сегодня.  Кажется, вчера. Странно, что я этот сон забыл.
Этот сон, это откровение, это видение надолго забылось, уплыло из моей памяти. И вспомнил я его совершенно случайно. Само собой, припомнилось, когда я уже давно записал многие свои сны. Не я вспомнил сон. Сон сам всплыл во мне. Как бывшее реально переживание.
Это было в городе Астрахань. Астраханские зимы очень суровые. Но главное, что их отличает – пронзительные ветра, и обильные снегопады. Метели и вьюги. И вот попал я как-то в такую метель, вьюгу и пургу по дороге из театра, где работал, в общежитие.  Надо было пройти через пустырь, потом в переулки. По дороге никого не встретил, хотя было не поздно. И заметало меня и с ног сбивало, а когда вошел в переулок, то попал в сквозняк. И почувствовал, что пересилить ветер не могу, и долго топтался на одном месте, склонившись почти параллельно земле. И залетело мне под пальто и под свитер, и под рубашку, холодное прикосновение этой метели. Льдом обожгло. И я так испугался, что замерзну в двух шагах от дома, посреди города, повернулся к ветру боком и мигом доплыл, помогая себе руками, и добежал до комнаты. Стал отогреваться, залез под одеяло, включил обогреватель и заснул. И вот сон.
Иду я в пургу, такую же что на улице, и охватывает меня пурга со всех сторон, все вокруг замело так, что не вижу куда идти, нет пространства вообще, а я все иду и иду, и залетает мне под одежду холод. И я иду все медленнее и с каждым шагом меня заметает все больше. И совсем замело, так, что и шагу не сделаешь, и я уже весь под снегом.  И прикасается в самое сердце лёд. И я замираю, думаю, что под снегом, где нет пронизывающего ветра, легче переждать эту метель. Сдаюсь. И кажется, что теплее стало, я словно в вате лежу. И засыпаю. И все умирает во мне. И уже не чувствую рук и ног, усталости и холода, только отчаяние, что замело меня совсем и нет сил сопротивляться. И, обессилев, засыпаю, укутанный снегом, как ватным одеялом. Наверное, так реально и замерзают люди зимой.
И все стихло во мне и снаружи, и не знаю, сколько времени прошло, пока я находился в таком состоянии. И вот я опять просыпаюсь под снегом. И это вовсе не снег, а теплое легкое покрывало. Вроде бы наступило утро, тишина, метель стихла и вижу свет. Не знаю, из какого материала покрывало. Может быть, из тумана, но более плотное. Думаю, что это благодать Божия покрывала меня, как и всех из этого сна.  Я освобождаюсь, вылезаю как из кокона на свет, и вижу огромное поле, покрытое белым покрывалом, как саваном. И всё поле в холмиках, словно могилах. И могилки эти начинают шевелиться. И вижу ближнюю могилку из которой появляются муж, жена и их ребенок. Они берутся за руки и начинают идти в том направлении, куда и я шел еще ночью, в пургу. И постепенно вижу, что из всех могилок, покрытых туманным саваном, выходят люди. И людей видимо-невидимо, все они копошатся, заполняют эту безмерную равнину и по одиночке, и парами, и группками, начинают идти в одном направлении. Я понимаю, что туда и мне идти. На восток, где сейчас очень скоро взойдет солнце.