Предисловие к О войне. Воспоминания моей мамы

Предисловие от записавшего «Воспоминания».

В моём детстве вокруг было много участников Великой Отечественной войны среди знакомых, учителей и соседей. Тогда наличие ветерана войны рядом являлось естественным, обычным состоянием, а праздник Победы долгое время не был выходным днём и официально на государственном уровне отмечался просто как дата памяти. Люди же не забывали, отмечали, это был настоящий народный праздник. 
Осталось воспоминание: у нас было много гостей и в саду жарили шашлык. Я только научился считать и у меня возникло желание сосчитать сколько лет назад до моего рождения была война. Получилось четырнадцать и подумалось: «Как это было давно!, моих жизней укладывается целых две с лишним». 
А был я очень вреднючим ребёнком и часто доставал родителей своими вывертами. Мне говорят: «Нельзя» - , я понимаю, что нельзя, а я всё равно занудствую. И как-то довёл мать «до белого каления». Она схватила меня под подмышки, приподняла и стала трясти, приговаривая: «Меня немцы расстреливали, наши расстреливали, теперь ты терзаешь!» Я хорошо помню себя сильно сотрясаемого и не понимающего, причём тут я и немцы проклятые. Вообще в нашей мальчишеской среде быть обозванным «немцем» или «фрицем» было высшим оскорблением. Но мама иногда вкладывала в этот термин другой смысл: когда я делал что-то очень аккуратно и качественно, она обнимала меня и говорила: «Ну, ты как немец». Запомнилось, что иногда она утром жаловалась на сильную головную боль, которая возникла ночью после того, как ей снился авианалёт и бомбёжка. Для меня и «бомбёжка», и «головная боль» были непонятными терминами, никогда в жизни голова у меня не болела ни физически и ни о чём в переносном смысле.

Мы жили в своём доме, который родители построили через два месяца после моего рождения. Брат помнит, как строили дом, а я нет.  Для меня он был всегда. Дом состоял из зала, детской, спальни родителей, кухни, веранды и чулана. Чулан сосредотачивал в себе много занимательных вещей: на полочках стояло варенье, которое иногда можно было выклянчить на открывание, внизу лежала дедушкина гармошка, патефон с пластинками, ржавый штык от винтовки и много других игрушек, из которых мы уже выросли, но перебирание которых вызывало трепетное чувство.
В зале стоял большой раздвижной (для гостей) круглый стол (перемычки между ножками стола брат подпилил, чтобы, когда придут гости, стол развалился и было бы очень смешно, но подпилил недостаточно и стол не разваливался);
диван с валиками по бокам, обшитый красивой тканью с загогулинами;
в углу стоял столик с гнутыми ножками и ящичком. На столике стоял телевизор-комбайн (с проигрывателем сверху и радиоприёмником внизу). Как отец привёз телевизор, я помню, на ЗИМе, это было событие!( соседи приходили к нам на телевизор).

В те времена ещё не было центрального телевещания из Москвы и по телевизору часто показывали мультики и кино … , иногда «до шестнадцати лет». С газетами нам приносили программу телепередач, в которой указывалось, что данный конкретный фильм только для взрослых. Когда мы узнавали о такой оказии, то прятали Программу. Родители спрашивают: «Где Программа?», - а мы: «Не знаем». Дождавшись нужного времени перед фильмом (а диктор перед фильмом тоже сообщал о шестнадцатилетии), мы вдруг неожиданно начинали громко кричать, прыгать, одним глазом кося на диктора. Родители кидались нас успокаивать. А тут уже начинался фильм и мы, довольные успешной проделкой, устраивались для просмотра.
В ящичке «гнутого» столика лежали медали и ордена родителей. Они их никогда не носили  (тогда как-то это не было принято), а давали нам ими поиграться. Очень нравившиеся ленточки на медалях мы пытались отодрать, но не получалось.
О войне родители практически не говорили. Только однажды, услышав морзянку по эфирному радио (под телевизором), мама достала три или четыре военные фото и, сидя на диване, рассказывала — кто на них есть кто, про «Батю», про Марийку. Я был настолько мал, что, когда я стоял перед ней, голова моя едва возвышалась над её коленями, на которых и были разложены фотографии. Я помню чувство ревности, захлестнувшее тогда меня: мама была где-то, а меня с собой не взяла.
Отец любил полежать на диванчике. Во всю его грудь был нарисован (наколот) ИЛ-2. Изображение очень искусно передавало мельчайшие особенности самолёта, даже антенна нарисована. Папа называл его «горбатый». Я тыкал пальцем в отдельные части самолёта и спрашивал, что есть что и для чего. Еще он интересно рассказывал про Китай и китайцев, про Жёлтое море, как всё вокруг становится жёлтым, как в госпиталь залетела шаровая молния, как его рана долго не заживала и один китаец посоветовал лечиться грязью и это удивительно быстро помогло.
Отец был идейным коммунистом, учителем истории, директором школы и иногда он по поводу каких-то событий начинал возмущаться, а мама возражала ему, что надо идти на компромисс. Тогда он возмущался ещё больше: «Сколько живу, а не знал, что в доме контра завелась!» Но эти политические споры были несколько ироничны и больше похожи на дискуссию, упражнение ума, а не на раздор.
У меня осталось такое впечатление, что в пятидесятые-шестидесятые годы люди жили беднее, но радостнее, ценили Жизнь, Общение, Дружбу, был товарищеский дух. А может быть это мне только кажется. Не знаю.
Отец умер достаточно рано и мысли подробнее выспросить у него про войну у меня не возникало.
В двухтысячных появилась мода записывать воспоминания ветеранов и я стал приставать к матери с этим. Она отказывалась и отнекивалась, говорила: «Отстань!», —  но иногда всё же её доставал и она рассказывала. Я записывал и зачитывал ей. Она удивлялась моей непонятливости, поправляла точность событий и мест, где они происходили. Мои приставания продолжались года четыре или пять и сложились в «Воспоминания старшего сержанта …». В этих воспоминаниях ничего мною не придумано, как услышал, так и записал, какие слова были сказаны, так и осталось. В Советские времена такие мемуары были бы запрещены к публикации, так как в них высказываются, неудобные для Советской пропаганды мысли, сетования на хамское и даже бесчеловечное отношение командиров к подчиненным. Мама не жаловала генералов и в гражданской жизни. Иногда к ней на врачебный приём приходили генералы и требовали внеочерёдности приёма. Она их осекала и говорила, что для неё все пациенты одинаковые и генерал тот, у кого сильно болит.

Мне кажется, в этих «Воспоминаниях» не хватает предыстории. А она такая …

Её отец, Павел Никитич, из большой зажиточной крестьянской семьи в Орловской губернии. А мать, Ксения Михайловна, в раннем детстве осиротела в результате эпидемии чёрной оспы, которой тоже переболела, но легко. Её пригрели помещики, у которых она стала выполнять разные посильные работы, а в подростковом возрасте определили на кухню, где повар нашёл в ней хорошую помощницу и обучил поварской науке. Она всю оставшуюся жизнь поминала его добрым словом.
Найдя друг друга, молодые люди обвенчались и переехали на Кавказ. Устроились в пансионат, она поваром, а он плотником. Павел Никитич был мастером на все руки, подрабатывал ремонтом и настройкой гармошек (без музыкального образования, на слух) и распространением швейных машинок «Зингер».
Одна из этих машинок до сих пор у нас в рабочем состоянии.

Когда началась Гражданская война, в семье уже народилось двое маленьких детей. Павел Никитич ушёл в армию Будённого, где ему, безлошадному, определили цирковую лошадь. Воевал на Кавказе и в Средней Азии. В одном из боёв был тяжело ранен. Его в бессознательном состоянии лошадь зубами вытащила в расположение своих. После ранения его демобилизовали и Будённый подарил ему эту лошадь. Во всё это время мать с маленькими детьми бедствовала. Чтобы прокормить детей, пекла пирожки и продавала их на вокзале. Белоказаки, прознав, что она жена красноармейца, подстерегли её и затоптали лошадьми. Но она не умерла. Из-за тяжёлого перелома позвоночника полгода ходила в гипсовом корсете и на всю жизнь приобрела горделивую осанку. Помогли выжить соседи.

Вернувшись с Гражданской войны, отец семейства построил дом из самана под железной крышей. В те времена было принято всей улицей помогать строящемуся. Лошадь ходила по кругу и дети, бегая за ней, месили глину с соломой. Женщины формовали блоки и складывали их для сушки. Мужчины ставили стены и возводили крышу.
Жили зажиточно: корова, лошадь, куры, гуси, огород, по меже (чтоб налог не платить) росли плодовые деревья. Во время коллективизации всё отобрали и из дома выселили. Но, так как глава семьи был буденновец, не сослали. Переселили в бывшую конюшню и стали помогать как беднякам одеждой и обувкой.  После коллективизации случился Голод и Павел Никитич уехал на заработки крепильщиком в Донбасс. Вернувшись работал плотником в Опытном хозяйстве сельско-хозяйственного института, а Ксения Михайловна поваром в санатории. Снова построили дом, снова под железной крышей, купили корову на двоих с соседом.
К концу двадцатых годов в семье уже было двое взрослых детей и двое маленьких. В семье были тёплые и доверительные отношения: «Ксюша», «Павлуша», «Верочка», «Володя». Мама вспоминает: когда отец возвращался с работы, а она маленькая сидела на русской печке, говорила: «Пал Никитич, возьми Веру Палну на ручки».
 Отец любил говаривать: «Хорошая Советская власть, дуракам да сволочам досталась». За эти слова можно было бы и жизнью поплатиться, но в семье знали, как надо вести себя на людях, что можно говорить, а где надо и промолчать.
Вера Пална пошла в школу шестилетней … сама, как Толстовский Филипок. Все дети с улицы пошли и она пошла. Так ходит целую неделю. Родители днём на работе, не ведают ничего. Как-то Ксения Михайловна пришла с работы, а дочери нет. У соседей спрашивает. Они ей и рассказали. Пошла в школу. Как раз большая перемена. Хочет забрать, а та не соглашается. Упала на пол, устроила истерику, дрыгала ногами и кричала: «Хочу учиться!!!». Все ученики собрались вокруг, смотрят, удивляются. Подошла учительница. А была она старорежимная: пожилая, добрая, в платье с белым воротничком и бабочкой. Подошла и говорит: «Пусть ходит, надоест и бросит». А Пална то всё слышит и понимает, что всё только от неё зависит. Так и осталась. И окончив десятый класс на отлично, была она не восемнадцати лет, а шестнадцати.