Суперинтеллектуал Тургенев

Тургенев – первый, кто начал поставлять из России в Европу товар высшей пробы. Да что там в Европу – во Францию! Где, как мы понимаем, было всё. Товар высшей категории – значит, интеллектуальный. Вообще, за одно это Тургеневу надо ставить памятники под окнами всех администраций в России – от деревенских до президентских. У стен Кремля: вместо мифического князя Владимира – нетитулованного интеллектуала Ивана.

Утверждается, что фамилия Тургенев произошла то ли от монгола, то ли от татарина Тургэна, мол, быстрый. Тургэн (по слухам) выехал из Орды в XV веке и в 1848 году (а это точно) прибыл в столицу мира. Не быстро, но, выходит, татаро-монголы добрались до Парижа. Там восточный варвар полгода с ужасом наблюдал, как цивилизованные культурные люди под лозунги прогресса резали друг друга поодиночке и группами.

Я совершенно убеждён, что именно этот факт дал Тургеневу внутреннюю уверенность чувствовать себя primus inter pares. Уж как минимум, не ущербнее культурных европейцев. Ибо ехал азиат туда перепрошиться со второго сорта на первый, но выяснилось, что прошивают там пулями, а количество не азиатов даже – гамадрилов – на бульварах зашкаливает.

Культурный отрыв Франции был столь велик, что изрядно поглупевшая после трёх революций, она, тем не менее, возглавляла западный интеллектуальный поход. На дне 1848 года её культурными акциями удачно завладел восточный человек с символическим именем Иван.

Надо понимать, что литература – это французское национальное развлечение. Остальные подражают, имеют право постоять. Иногда обыгрывают самих французов. В числе тех и русскоязычный Ivan. Но то, что для французов отдых, для прочих – труд (Tour-gu-e-ni-ev). А труд, как известно, вред.

Как ни старалось британское государство, полностью подавить или дискредитировать культуру Франции ему не удалось, хотя на крючок шекспиризации клюнул и Тургенев. Лобовое сорокалетнее государственное противостояние Англии привело к тому, что англомания в России запоздала лет на столько же, что сыграло русской культуре незаслуженным бонусом, и она развивалась до 70-х по старым французским лекалам (подхватили выпавшее на парижских баррикадах знамя). Сами же французы, увы, отчасти переняли худшие образцы литературы британской, – социальной, воспитательной литературы памфлета. По форме это был роман-фельетон, изобретённый самими французами, по содержанию... да фельетон и был. Не над социальностью, но над искусственным аристократизмом и невозможным на французской почве «майоратом» на примере Эжена Сю хихикал едкий Белинский.

В 50-е Тургенев сам возглавил поход в гору мировой культуры, и свежий ветер с востока оказался столь востребован, что не стала помехой даже Крымская мировая война.

И конечно французам с Тургеневым несказанно повезло. Но повезло и русским. Взаимно продвигая тех и других на своей первой и второй родине, умный аристократ добился кумулятивного эффекта обогащения старой и новой культур. И рискну сказать, что Франции это было выгоднее.

Потому что давление английского юмора, удобренного навозом снобизма, было убийственным особенно в стане главного конкурента (а Россия за культурного конкурента не считалась). В существенной степени благодаря русскому влиянию (вернули кредит с процентами) французская изящная словесность хотя бы устояла, литература, как искусство – сохранилась, а вот зашекспиренную германскую литературу XIX века до сих пор с фонарями ищут.

Самой русской литературе западные переводы мало что дали. Как мало что дали переводы западных авторов в России, их переводили и без Тургенева, это был десерт высокого искусства. Сама же русская литература развивалась довольно обособленно в плотной французской закваске. А вот для европейской культуры русские блюда стали приятным и полезным сюрпризом, навсегда войдя в меню главных блюд.

В национальном пантеоне Пушкин – Лермонтов – Гоголь – Толстой – Достоевский – Чехов... сам Тургенев обретается, возможно, даже не в первой пятёрке. Долгие же годы именно он, а не Толстой или Достоевский (уже давно написавшие свои хауптверки) занимал уверенное место главного русского писателя в Европе. Величайшие русские имена и книги открывал Западу как раз Тургенев.

То и другое, в общем, справедливо.

Романы (все их виды) Тургенева несколько стереотипны, сюжеты не блещут оригинальностью и забываются сразу по прочтению. В память западает только то, что герои (героини) умирают или исчезают, а, точнее, растворяются в авторском безволии. Но – остаётся приятное послевкусие превосходного русского языка, который он сам так боготворил (и который, замечу, наполовину калька с французского, не столько обилием галлицизмов, сколько самой структурой, сконструированной гениальным Карамзиным). Набоков, столь высоко ставивший тургеневскую прозу – прямой его наследник, не только в русской словесности, но и в распространении русской литературной культуры. Ну и... не быстро, а так, лёжа на боку, татаро-монголы прикочевали и в Америку.

Но закономерно и тогдашнее лидерство суперинтеллектуала Тургенева в тогдашнем интеллектуальном мире. Впоследствии, с понижением веса интеллектуализма он просто остался над опускавшейся планкой.

Униженная и раздавленная Франция, увязшая в какой-то трагикомической копипасте (второй-третий Наполеон, вторая Парижская коммуна, вторая-третья республика) восстанавливалась тяжело. Бородатая броня постороннего Тургенева была как нельзя кстати («заграница нам поможет», «восток с нами», «господа, Тургенев – с нами»). Не будет преувеличением сказать, что франко-русский союз зародился в ресторанах Пелле и Риша.

Там в 1874 Тургенев возглавил элитный клуб «обедов пяти»: Флобер, Гонкур, Доде, Золя. В 1878 на международном литературном конгрессе (конечно, в Париже, не в Берлине) был избран вице-президентом. Оксфорд первому из беллетристов присвоил ему звание почётного доктора (за продвижение Шекспира, хотя в России на юбилей никто не пришёл). После подсуетился и Московский универ. Это этапы движения планки вниз.

Тургенев в первых своих романах не избежал нового французского мейнстрима, а именно, социальности. Но природный вкус и приобретённый интеллект позволили ему за 12 лет пройти путь, который мало кому удался за всю жизнь. Он не просто подавил её, а научился над ней иронизировать. «Рудин» обратился в «Дым».

С начала 19 века у европейских «прогрессивных» интеллектуалов возникла мысль, что литература должна тащить какой-то дополнительный груз, кроме культурного. Кроме изящного изложения какой-нибудь истории.

Произошло это под влиянием англо-французского переворота: после ВФР страны поменялись местами на пьедестале мировых держав, а после Венского конгресса Франции и вовсе пришлось занять непривычное для себя место в конце пятёрки лидеров; в период «100 дней» ей, в известном смысле, пришлось даже бороться за то, чтобы не оказаться выброшенной в лимб. При этом в смысле высокой культуры французская по-прежнему доминировала в мире безраздельно. Когда лидеры Венского конгресса обсуждали Францию без французов, они делали это по-французски.

«Французские» интеллектуалы сформулировали три вопроса интеллигенции: что случилось, кто виноват и что делать. Война войной, но поскольку вопросы формулировали люди культурные, то и ответ они искали в области культуры, что, в целом, верно, но в случае матча Англия – Франция не верно совсем. Сев играть в стоклеточные шашки, Англия перевела партию в «Чапаева», под конец напялила французам на уши доску: «павлины, говоришь...»

Итак, позже вопросы были переформатированы в один: что такого было в Англии, что варварская страна в каких-нибудь 50 лет оказалась впереди планеты всей?

Сами англичане предложили несколько маскировок: «промышленная революция», «политическая система», «мировая торговля», скрывавших подкуп, шпионаж, подрывную деятельность. Справедливости ради, надо сказать, что и «промышленную революцию», и «политическую систему» и «мировую торговлю», а равно подкуп, шпионаж, подрывную деятельность изобрели не они, а, скорее, против них (вспомним отторжение Францией США), но они достигли в этом известного совершенства.

В этой борьбе у Британии риск проиграть был выше шансов выиграть, – интеллект и опыт были за французов, – однако, якобинский переворот и террор прошли крайне успешно. До такой степени, что казалось, всё катится с горы само собой: французы сами себе свернули шею.

Действительно, после гильотины головы сильно потупели. Из синтезаторов, то есть создателей мира, французы превратились в аналитиков, задающих себе глупые вопросы. А анализ – деятельность подчинённая, им легко манипулировать, имея возможность задавать нужные вводные. Вроде бы к самому анализу не подкопаешься, да и аналитик чист, как стекло, но формулы подобраны так, что как в известном арифметическом фокусе в конце получится одинаковый результат.

Результат получался такой, что в английской жизни было нечто, что позволило при незаурядной трансформации обеспечить победу. Поиски, однако, ничего не дали. У англичан решительно не находилось ничего, чего раньше не было бы у соседей.

Однако отрыв (по совокупному влиянию) Англии от Франции в 20-е – 40-е годы был настолько обескураживающим, что французы, в тоске по былому величию решили взять пример с России и просто пристроиться к локомотиву (последним вагоном). Это назвали модой на англичан, англоманией. В литературе это приобрело характер подражания Диккенсу, что было мгновенно подмечено острым резонёром Белинским. Из-за дальности рассеявшийся дым романтическим туманом скрывал огненную сущность левиафана, пламенный ад топки проецировал аристократический хэппи-энд. Принц получал по заслугам, а нищий (тоже принц) торжествовал (по праву не добродетели, но майората).

Русские, однако, прицепившись первым вагоном (из мировой войны они выкатились на втором месте) имели отрыв от Англии куда меньший, и вдобавок у них было ощущение своей важности в прошлых европейских делах. Важность была мнимой, европейцы отлично справились бы сами, но Александр грамотно использовал заминки с определением второго призёра и занял пьедестал сам, растолкав конкурентов и вдобавок совершенно нагло объявив себя спасителем континента. Агитация внутри страны вообще не понадобилась, здесь достаточно помнили 1812. Александр I, конечно, видел, к какому чуду-юду он прицепил страну, но надеялся оторваться с его помощью от преследователей.

Даже в ранних романах Тургенев не совпадает с новым французским трендом, а идёт с опозданием. Дело в том, что воспитывали Ивана в старых, а не в новых французских традициях, – в России 20-х – 30-х англомания подавлялась. В итоге, Тургенев социальность не показывает, а просто заставляет героев её обсуждать. Вообще, для литератора это большой грех – не показывать, а рассказывать, но тургеневская «заторможенность» стала для европейской литературы спасением. Введение хамоватой криворожей социальности в высокий салон литературы дискредитировало не столько салон, сколько дуру.

Рудин – вербальность второго порядка. Как роман и как персонаж. Рудин – говорилка в её чистом незамутнённом виде, и в этом вполне имманентен самому Тургеневу и русской высокой культуре в целом. Культуре «барской», со всеми её френдами и дислайками. Поддавшись на дикую провокацию профессиональных троллей («социальных критиков», аноним-Чернышевского особенно) Тургенев спустя годы вдруг пишет эпилог, где Рудин [сражается за негров в Африке прокладывает трансатлантический кабель выжимает сок из 140 ананасов] гибнет на баррикадах Парижа. Эпилог характерен для русской вербальной культуры больше, нежели весь роман. То есть Тургенев попытался показать Рудина в действии, а всех действий оказалось – встал-умер. Иными словами, продолжил петербургские салонные экзерсисы пустым воплем на родине салонных экзерсисов.

Впоследствии Тургенев ошибок не повторял и убирал своих героев с доски заблаговременно, то есть ещё до прочтения текстов критиками: с мёртвых спросу нет. Все действия герои Тургенева совершают как бы за кадром: либо до описываемых событий – либо после. В кадре они отдыхают от событий или к событиям готовятся. С ними отдыхает и барин Тургенев. Потом ленивцы улетучиваются как дым, и на даче писателя появляются следующие отдыхающие, плетут курортные романы и т. д.

"Дым" ошибочно воспринимается, как роман полусоциальный, трунящий над разными течениями русской "мысли". "Дым" – это метатекстовый гвоздь в крышку гроба социальности в литературе.