Вот так съездил!

                Там, где нас ждут, мы всегда
                оказываемся точно в срок.
                П.Коэлью


                1. Марья из-под Бобруйска


    Редакция газеты поручила своему штатному сотруднику Мише Дубинскому написать цикл статей об одном из эпизодов Великой Отечественной войны. Приближалось 9 Мая, а в этой газете всегда загодя готовились к праздникам, особенно к этому: редакция отбирала присылаемые стихи, корректоры работали с их текстами, корреспонденты брали интервью у ветеранов, писали статьи. Материалы тщательно подбирались, перепроверялись, и лишь потом главред утверждал или не утверждал их к печати.
    Михаил был одной из опор редактора. Ему шёл только 27-й год, но публиковался он много и постоянно. Дубинский с интересом и даже рвением взялся за новую для себя тему, так как военной тематики в своей журналистской деятельности ещё не касался.
    Ему выписали командировку, он получил все необходимые документы и в задумчивости сказал:
    -  А, может, куда-то в другое место поехать, а не в Бобруйск?
    На что получил от главреда такой ответ:
    - Ты что это – как в песне? «На дальней станции сойду»? Езжай уж куда посылают. Там наверняка накопаешь – и не на серию статей, а на целый роман. Очевидцы войны там ещё есть, дети их тоже многого порассказывают, да и места там знатные, партизанские.

    В поезде Миша разговорился с одним военным отставником, который когда-то бывал в бывшей Бобруйской области и её центре. Он запомнил одно село, где бывал во время полковых учений в советские семидесятые, ещё лейтенантиком, «Ванькой-взводным». Ему запомнилась одна молодая ещё женщина лет тридцати пяти, которая приносила солдатикам вкуснющие пирожки с капустой и морковкой и рассказывала, как в годы войны рядом с их селом творили чудеса партизаны. Но названия села он не запомнил.
     - А вот район помню – Елизовский.
     Михаил, всерьёз заинтересовавшись его рассказом, поблагодарил спутника, а когда отставник пошёл в тамбур провожать его в Бобруйске (сам-то ехал дальше), вдруг хлопнул себя ладонью по лысой голове и сказал:
    - Эх, как же раньше-то я не вспомнил. Марьей звали ту женщину с пирожками. Теперь ей уже лет семьдесят пять будет, может, и жива ещё. Поспрашивай в Елизове.
    Последние слова он крикнул уже с удаляющегося поезда.

    Сойдя с автобуса, прибывшего из Бобруйска в Елизово, Михаил  дошёл до редакции местной газеты, где ему пообещали – ввиду отсутствия в городке гостиницы – маленькую комнатушку с диванчиком и письменным столом без компьютера, но с пишущей машинкой. Чтобы не терять времени даром, Михаил пошёл прогуляться по главной улице городка, сетуя про себя на молоденького сотрудника, который не смог дать ему никакой внятной информации о военном прошлом района, тем более о некоей Марье.
    Первая же встретившаяся женщина на улице удивлённо вскинула на него глаза:
    - Марью не знаешь? Значит, издалека. Её тут все знают. А живёт она во-он в том доме, за рощицей. Всю жизнь она там и живёт. Ступай с Богом! Марья у нас словоохотливая.
    Свернув с асфальта на тропинку, Михаил сквозь указанную ему рощу дошёл до дома, где должна была жить Марья, и постучался в дверь. На стук никто не отозвался, и тогда он постучал уже в окошко. Стук в окно – совсем другое дело. Из него, откинув занавеску, выглянула полная женщина лет семидесяти шести.
    - Простите, пожалуйста, вы не Марья Лукашевич часом?
    - Она и есть. А вы кто будете?
    Михаил представился и доложил, что его интересует.
    - Ну, что ж, Миша, входи. Сейчас пирожков из духовки достану и чай поставлю. Как знала, что гость пожалует – вот с утра и напекла. 
    - С капустой и морковью?
    - Точно! А ты откуда знаешь про мои любимые?
    Пришлось Михаилу рассказать и про отставного полковника, с которым он ехал в поезде из Минска.
    - Ну, вот и ладненько! Я тебя потчевать буду, а ты жуй и слушай. Дело-то и сладится.
    Но пирожки, поставленные на стол, оказались до того вкусные, что Михаил оторвался лишь тогда, когда съел их с десяток в прихлёбку с чаем, и не каким-нибудь «липтоном», а заваренным на каком-то духанистом сборе трав.
    - Здесь есть и чабрец, и мята, и душица, и даже зверобой. Всё сама сушу и пропорции соблюдаю. С травами тоже нужно по уму, и круто заваривать нельзя.
    - А я вам, Марья Семёновна, тоже гостинца из столицы привёз.
    И он достал из рюкзака палку сервелата, кругляшок литовского сыра и коробку рижских конфет.
    - Небось, у вас тут не каждый день завозят.
    - Завозить-то завозят, но магазин не близко, да и пенсия не для таких угощений. А дорогие гостинцы ты, парень, убери, не возьму.
    - Так это, считайте, подарок вам к Дню Победы.
    На глазах у Марьи заблестели слёзы:
    - Тогда другое дело, спасибо, уважил ты меня. Этот праздник для меня самый любимый. А ведь цвело-то тогда всё, да каким буйным цветом, будто природа тоже понимала, что Победа на землю пришла. Садись-ка ты, милок, на диван, подушечку подложи под спину, а я в кресле вот этом пристроюсь – и расскажу тебе о том, что тебя интересует.
    Михаила интересовало всё. Интересовала и эта женщина, приближавшаяся к восьмидесяти, но сохранившая чистоту голубых глаз и подвижность. 
    Он включил диктофон и сам превратился в слух.


                2. Как я осталась сиротой


     «Сама-то я родом из-под Витебска. До моих пяти лет там мы и жили, а потом, в сорок первом, немцы дом наш из танка разбомбили, и родители сюда перебрались, в бабушкин, маминой мамы, дом. Отца в армию не забрали, бронь у него была от  железной дороги, а отсюда они с мамой в лес подались, к партизанам.
     Вот мы с бабушкой в этом самом доме и остались одни. Вы не смотрите, что он ладный такой. Это мне его военные подновили в 70-е годы, здесь учения часто проходили. А после войны он страшное зрелище представлял собой».   
    - Мария Семёновна, вы начали свой рассказ о партизанском отряде, куда ушли мать и отец. Вы тогда ещё маленькой были ведь.
    - Мне шестой годок уже шёл. Всё помню. Маму мою звали Вандой, отца – Михасем. В партизаны они сразу пошли. Леса здесь и теперь порой  непроходимые, а в ту пору, когда их так не рубили, так и вовсе стеной стояли.
    Много вреда немцам наносили партизаны, а в посёлке взрослых почти и не было – старики да дети малые. Мать и отец какими-то неведомыми никому тропами иногда приходили к нам, приносили тушёнку с Большой Земли, немного сахара оставляли для меня, кускового, вкусного. Всегда ягод летом приносили в корзинке.
    Бульба у нас своя была, козочка тоже доилась, поэтому мы с бабушкой не голодали.
    В 43 году карателей нагнали видимо-невидимо, лес прочёсывать. Только не нашли они отряд – наши под землю ушли, ходы  выкопали в оврагах. Боеприпасы были, с едой не бедствовали – сельчане подбрасывали, с самолётов скидывали немного, сами добывали, где могли.
    Однажды пришли мама с папой, перемёрзшие, голодные. Бабушка их чем-то натирала, отварами отпаивала. Я на печке устроилась, они внизу, на кровати. А среди ночи меня их разговор разбудил:
    - Надо бы тебе, Ванда, оставаться. Тяжело тебе уже.
    - Да, Михась, седьмой пошёл.
    - Как же это мы, о чём думали?
    - Мы же молодые, а второго ребёночка хотелось. Кто бы знал, что немчуры с полицаями так много здесь будет. В отряде теперь каждый на учёте. Нет, оставаться мне нельзя. Там от пули хоть погибнешь, может, и шальной, а здесь свои полицаи схватят и на куски разорвут. Нет, лучше уж от пули.
    - Больно мне слышать тебя, Вандочка, но ты права: от пули лучше. О дочке бабушка позаботится.
    - Да неужто они дитя тронут?
    - Кто их знает. Лютуют они, лютуют. Но и с собой брать её нельзя, Марьюшку-то. Здесь в тепле, а там сырость, холод, с едой перебои. Да таких малых и нету там.
    Поговорили они и стали собираться. Только собрались, как из окна стёкла полетели: кто-то из своих, поселковских, донёс. Связали моих родителей, углы обшаривать принялись. Бабушку прикладом стукнулись – она на кровать и завалилась.
   - Уведи этих двоих, - приказал старшой. 
   Мамку мою с папкой и увели, а сам полицай стал трясти бабушку и про меня спрашивать.
    - Да вчера с вечера гулять пошла и не вернулась. У кого-то из подружек, видать, заночевала.
    А я под кроватью в углу лежу, всё слышу, едва дышу. Тут кровать надо мною заходила ходуном.
    - Ну, и изверг ты, Петрусь! У тебя же своя баба есть!
    - Да она не может уже, больна.
    - А я могу? Я же на три года её старше!
    - Ничего ты ещё.
    Тут он как зарычит – и всё стихло. Когда Петрусь уходил, сказал:
    - Отпущу твоих, так и быть. Их в сарай погнали при управе. Меня на часы поставят, тогда и выпущу, а к тебе ещё как-нибудь загляну. Крепкая ты ещё баба, справная.
    Не знаю, отпустил ли полицай родителей моих, но только сгинули они, больше я их не видала.
    Бабушка пытала Петра, тот божился, что вывел их из сарая и через большак перевёл, а там отпустил. То ли они на карателей потом нарвались, то ли уже в отряде бой приняли. А может, не нашли они отряд и сгинули где-нибудь в болоте. Только когда наши пришли год спустя, оставшиеся в живых партизаны, из лесу вышедшие, говорили, что без вести пропали оба. Вот так я сиротой и осталась, в шесть годков».


                3. «Мы никого не вернули»


    «После того, как родителей увели, приходил ещё один полицай, Яхим, со своим племянником Ясем. Пацанчику восемь лет уже было. А у нас поленница дров рассыпалась на дворе.
    - Вы пока соберите дровишки, ребятки, а я с бабушкой потолкую.
    Мы дровишки собирали-собирали, а полицай всё не выходил из хаты. Я проголодалась, уже  хотела зайти в дом и по голове полицая поленом стукнуть, да Ясь меня отвлёк какой-то игрой. Потом полицай вышел, племяша позвал, и они ушли. Я в хату, смотрю – бабушка на кровати лежит, растрёпанная вся и тяжело дышит.
    - Бабуля, - кричу, - что, бил он тебя?
    - Хуже, внученька, подлец он, гад.
    Встала, картошку на стол поставила. Глядим – а на столе сала копчёного шмат лежит. Представляешь, какая роскошь это была?
    - Это он, гад, значит, принёс, - вымолвила бабушка и заплакала.
    Но шпек мы всё-таки съели. Козочка стала молока давать совсем мало, а без него голодно было.
    Вечером подходит ко мне бабуля и говорит:
    - Сестра у меня в Минске живёт, Петро и этот всё равно теперь лазить сюда повадятся. Не пропадать же тебе тут со мной. Вот поедет Яхим днями в Минск, я его и упрошу, чтобы он тебя свёз к сестре. Город там большой, схоронишься, не найдёт никто, а там, глядишь, и война закончится.
    - А ты, баб?
    - А я дом беречь буду. Тебе он ещё пригодится. Вернёшься – жить тут  будешь. Вот бабе Яне записочку передашь, чтобы место жительства сменили после того, как Петро у них там с тобой побывает.
    И бабушка зашила записочку в воротничок моего платья.
 
    Через неделю полицай Яхим вёз меня на телеге в Минск.

    Лишь несколько лет спустя я узнала, что бабушка тогда жизнь мне спасла. Её и многих других, кто с партизанами якшался, или просто родственников, всех в тот сарай загнали, откуда родители мои сбежали. Потом почти всех порешили, а бабушку, когда каратели из посёлка ушли, рядом в погребе нашли, всю избитую. Кроме неё, в живых осталось только несколько человек со всего посёлка.
    Бабушку пытались выходить соседи, но не смогли. Она умерла через три недели после того, как к сестре меня отправила.
    Изверги потом за всё заплатили, но мы никого не вернули. Так и доживаем – с болью в сердце и чувством вины. Оно, это чувство, не даёт спать по ночам. И всё гложет, и всё гложет…
    Моя бабушка была тогда значительно моложе, чем я сейчас, но мужественно вынесла всё, что выпало на её долю: гибель мамы с папой (мы были уверены, что они погибли), расставание с любимой и единственной внучкой, то есть со мной, избиения и надругательства со стороны тех, кого и людьми-то называть не хочется. Но она никогда не роптала на судьбу, считая, что все беды и препятствия надо выносить, преодолевать - и жить дальше, пока ест хоть один шанс держаться на ногах. Уроки бабушки я запомнила на всю жизнь». 


                4. Жизнь в Минске


    «Бабушкина сестра Янина относилась ко мне очень хорошо. Вначале мы с ней жили неплохо, если не считать того, что творилось вокруг нас в оккупированном советском городе. Муж её Иван где-то служил и получал продовольственные карточки. Тётя Янина, как я стала её называть, подрабатывала шитьём. Обшивала она и обращавшихся к ней немцев, хотя и ненавидела их в душе. Только немцы эти были штатские чиновники, а не военные.
    Когда я приехала, она распорола мой воротничок и вытащила записку. Бабушка испекла в дорогу большой круглый хлеб, который я отдала тёте Янине.
    Когда вечером вернулся дядя Иван, мы сели втроём за стол. Я взяла нож и хотела отрезать от этого каравая кусочек.
    - Хлеб надо ломать, а не резать! – провозгласил Иван, и тогда мы все отломили по куску, обмакнув их в соль.   
    В середине каравая лежала свёрнутая вчетверо салфетка. Янина взяла её и развернула: в ней лежали деньги, оккупационные марки. Я поняла, что бабушка передала их, чтобы было на что содержать меня. Бабушка не знала, каково материальное положение сестры, а оно-то как раз было намного лучше, чем у неё.
    Через неделю дядя Иван с помощью своих связей обменял квартиру, в которой мы вначале жили, на другую, поменьше и победнее, но зато она была на окраине, а, главное, далеко от того места, где нас могли бы найти.
    Год спустя, когда звуки артиллерийской стрельбы с фронта уже доносились до Минска, дядя, возвращаясь с работы домой пешком, угодил под облаву, и шальная пуля пробила ему голову. Он умер сразу. Жить стало намного хуже, и вот тогда тётя Янина стала пользоваться бабушкиными деньгами, но они быстро таяли. Заказов на шитьё на окраине было намного меньше, чем когда мы жили в центре. Она стала и меня учить шить, и я начала понемногу ей помогать.
    А тут и настало счастливое лето 1944 года: 3 июля наши вошли в столицу Белоруссии. Мне как раз исполнилось 7 лет, и тётя Янина, сшив мне форменное платьице, отвела меня 1 сентября в полуразрушенную школу. Приходя из школы, я помогала тёте Янине по её заказам.
    Война закончилась, жизнь постепенно входила в свою колею. У тёти заказов становилось всё больше. Но в городе было ещё неспокойно, как и по всей стране. В разрушенных домах – а в Минске их было большинство – селились какие-то непонятные люди, среди которых были не только те, кто вернулся из эвакуации или из сельской местности, но и всякое отребье – уголовники, бывшие дезертиры, бывшие полицаи и даже их дети. У многих из них были поддельные документы. Словом, в городе надо было держать ухо востро.
    Прошло уже полтора года, как бабушка отослала меня в Минск, но от неё не было никаких вестей. Мы с тётей Яниной решили сами не ехать в Елизово, а написать письмо с запросом в райсовет. Нам пришло письмо с официальным ответом на запрос, а в конверт один из соседей вложил своё письмо, в котором подробнее написал о трагической судьбе и бабушки, и моих родителей. Так я узнала, что осталась сиротой.

    Я училась хорошо, была способной, а лучших учеников премировали. Помню, как мне за успешное окончание третьего класса подарили отрез на платье, дарили и всякие школьные принадлежности. Это хорошо помогало нам с тётей Яниной продержаться в те непростые годы.
    Я уже заканчивала седьмой класс, когда тётя слегла. Когда я после уроков приехала в больницу, врач сказал мне:
    - Держись девочка, и мужайся: твоей тёте жить осталось не больше месяца.
    Так и случилось. Мне помогли похоронить тётю Янину, и я осталась совсем одна.   
    После семилетки я решила идти учиться на швею в училище». 


                5. Встреча с Ясем


    «Три года спустя я получила аттестат об окончании вечерней средней школы, а ещё диплом профессиональной швеи. Мне было почти восемнадцать лет, и я давно научилась жить самостоятельно.
    В середине пятидесятых годов жизнь в стране постепенно наладилась, и моя жизнь стала тоже стала наполняться всё большим смыслом.  Меня взяли работать в престижное столичное швейное ателье, я стала прилично зарабатывать. Я уже могла откладывать деньги на книжку. Ещё через год меня повысили, я стала закройщицей. Как-то сама собой появилась постоянная клиентура – это были женщины-чиновницы, жёны партийных и хозяйственных деятелей, актрисы кино и театра, балерины.
    Я была женским мастером, но ещё в детстве, помогая тёте, я научилась шить и на мужчин. Однажды в ателье зашёл молодой мужчина среднего роста, спросил меня, я вышла по звонку, и он спросил, могу ли я сшить ему костюм из светлой ткани, которую он принёс с собой. Я подошла к его заказу с чисто профессиональной точки зрения, как и ко всем: сняла мерки, записала в блокнот.
    - Назовите своё имя или фамилию, - попросила я.
    - Я назову только имя: Ярослав. Но все зовут меня Ясем.
    Что-то дрогнуло во мне, когда я услышала это имя, – как отзвук чего-то былого и страшного прозвучало оно, хотя для белоруса ничего необычного в таком имени не было. Я подняла глаза на заказчика и, внимательно присмотревшись к нему, узнала того мальчика из Елизова, с которым играла тогда в бабушкином дворе и собирала поленья. Я узнала его, несмотря на то, что прошло тринадцать лет. Вспомнила я и его дядю-полицая, который отвёз меня сюда, в Минск, и то, как он издевался над бабушкой.
    - Ну, здравствуй, Марьюшка. Я сразу признал тебя. Лица меняются, но не так, чтобы вообще не узнать. А мне тогда уже восемь лет было. Дядя потом с немцами сбежал, грешков немало за ним водилось, оставаться нельзя было.   
     Мы потом разыскали его следы в Германии, но позже, в семидесятые, а к тому времени он уже в Америке был. Так следы и затерялись. Ну, а теперь что вспоминать, его давно уж на свете нету.
     - Из-за таких, как он, карателей, сгинули мои родители, - отвечала я, -  бабушка тоже  до старости не дожила, и здесь дядя с тётей. Я совсем одна осталась в большом городе и с пятнадцати лет пришлось жить самостоятельно. Трудно было и страшно. Так что, списывать таким, как твой дядько?
    - Понимаю твой гнев, Марьюшка, очень тебе сочувствую, но мы с тобой в одинаковом положении. Я тоже в Минск уехал, как война отгремела. Дома оставался только второй мой дядя, от самогона не просыхавший. Он карателем не был, но и патриотом тоже. Ведь мог же в партизаны податься, как его сестра, матушка моя. Так нет же, при немцах отсиживался. А мои отец и мать тоже погибли в лесах, как и твои, только сражались они с фашистами не здесь, а на Брянщине. В Минске, я жил у своей дальней родственницы по отцу, помогал ей по работе, а учился в вечёрке. Потом на завод пошёл и учиться продолжил в техникуме. Сейчас мы вместе с особым отрядом комсомольцев-дружинников помогаем органам отлавливать последних затаившихся изменников родины, которых в Минске ещё немало. Хочешь присоединиться к нам?
    Мне было приятно, что Ясь оказался не таким, как его дядюшка, что он настоящий советский человек, комсомолец и патриот. Теперь я взглянула на него другими глазами, и как женщина – тоже.
    Я пока не интересовалась парнями, но на него посмотрела по-женски. Это был статный голубоглазый шатен. Улыбка у него была очень притягательная. Он был постарше меня -  почти на три года. В ваше время это не разница, а тогда 22-летний парень был совсем взрослым, мог быть даже женатым и отцом.
    Мы расстались с Ясем до следующей примерки». 


                6. Я люблю!


    «Костюм Яся был готов уже к следующей примерке. Я кроила его от души, поэтому угодила ему с первого взгляда. Нежно-голубой цвет костюма гармонировал с его серо-голубыми глазами.
    Ясь пригласил меня вечером прогуляться и зайти в кафе-мороженое. За мной ещё никто и никогда не ухаживал, да я и сама  ни с кем не ходила. Ясь был нежен и предупредителен со мной. Прощаясь, он сказал: «Закрой глаза!». Я закрыла. Ясь вытащил из кармана – больше неоткуда – что-то шуршащее и накинул мне на плечи. Когда я открыла глаза, то увидела красивый газовый шарфик голубого цвета. Я была вне себя от такого красивого подарка. Ясь взял меня за руки, привлёк к себе и поцеловал. Изумлённая, я смотрела на него. Как он догадался, что он мне нравится?
    - Марьюшка, будем встречаться?
    Не в силах произнести ничего вслух от переполнявших меня чувств, я кивнула и побежала домой. В комнате было темно. Натыкаясь на вещи, я подбежала к окну и, сделав щёлку в занавеске, стала смотреть на всё ещё стоявшего под окном Яся. Не знаю, почему, но я поняла, что он будет моим мужем. 
    Три месяца мы встречались с Ясем. Однажды, проводив меня до дома, он сказал:
    - Марьюшка, не пригласишь ли меня к себе? Мне кажется, что пора.
    Я зарделась, но сказала:
    - Милости прошу. Заходи и чувствуй себя, как дома.
    Он повесил свою куртку (было начало сентября, но уже прохладно) и, повернувшись ко мне, сжал меня в своих крепких объятьях, сказав:
    - Пора нам, милая, пора! Хватит уж нам гулять, людям на смех.
    Потом он стал горячо целовать меня. Потеряв голову от его любовного натиска, я не сопротивлялась и по-настоящему очнулась только тогда, когда он, утирая мне слёзы, шептал:
    - Любимая моя Марьюшка! Вот мы с тобой и стали половинками одного целого. Осталось только официально оформить отношения.
    Я поцеловала его вместо ответа, чувствуя самую восторженную нежность.
    В сентябре 1956 года мы  ним расписались. Сами накрыли свадебный стол, пригласив соседку с мужем, я своих двух сотрудниц, а Ясь – двух друзей. Так в небольшой, но очень дружественной компании мы отпраздновали своё вступление в брак.
    Мы очень любили друг друга и хотели бы жить долго и счастливо. Поначалу всё так и было. Ясь ходил на свою работу, а по вечерам выходил на дежурство в своей дружине. Они помогали милиции и госбезопасности бороться с проходимцами всех мастей, особенно с теми, кто в годы войны сотрудничал с фашистами, а теперь затерялся в большом городе.
    Я шила в ателье и на дому, потому что заказов было много, а одной дома без Яся было скучно. К тому же мы начали откладывать деньги на постройку собственного домика. 
    Как-то ночью я спросила мужа:
    - А ты не хотел бы, коханый, уехать из этого большого города поближе к родине – или в Бобруйск, или в Елизово? У меня, между прочим, и дом там есть, бабушкин, только починить нужно – и живи.
    - Хотел бы, Марьюшка, - ответил Ясь. – Только ещё годок мне поработать нужно, а потом можно и поехать.
    Эти слова мужа очень обрадовали меня, и я с удвоенной страстностью ответила на его ласки. Как же я любила своего Яся!»


                7. Не покидай меня, Ясь!


    «Мы счастливо прожили с Ярославом год, к концу которого я почувствовала, что с моим организмом творится что-то неладное. Ничего не сказав мужу, я пошла к женскую консультацию. Доктор  осмотрел меня, порасспрашивал и в конце сказал:
    - Есть пока не страшное нервное истощение. Наверно, много работаете.
    Я подтвердила.
    - Но это не главное. Вы в положении, третий месяц пошёл. Надо бы вам оставить на время работу. Отдохнуть, прогуливаться ежедневно. Да и в больнице полежать не мешало бы.
     От больницы я отказалась и поспешила домой с радостной вестью для Яся.  Его ещё не было, я переделала все домашние дела и вышла во двор, где под дубом стояла скамейка. Был уже десятый час вечера. Я сидела и в нетерпении смотрела в глубь арки, через которую должен был прийти муж. Возле арки горел фонарь.    
      И вот я возликовала: он появился с каким-то пакетом в руках. Я хотела побежать ему навстречу, но словно приросла к земле, заметив, как из соседнего подъезда выскочила подозрительная парочка и направилась к нему. Один из них сунул руку в карман. «За оружием!» - мелькнула мысль, и я страшно закричала на весь двор. Те двое оглянулись и, увидев меня, перебежали в тень деревьев, где и скрылись.
   - Что ты, что ты, дорогая? Пойдём скорее домой. Боже, да ты вся дрожишь!
    Втолкнув меня в прихожую, он сразу же запер дверь и вопросительно посмотрел на меня. Я рассказала ему о том, что видела. Он нахмурился.
    - Давай уедем отсюда, Ясю! Ты же обещал!
    - Скоро уедем. Два-три месяца осталось.
    Мы поужинали и легли спать. Муж потянулся ко мне, и тогда я сказала, что у нас будет ребёнок. Он очень обрадовался.
    - Я удивляюсь, почему это не произошло раньше, - только и сказал.
   В эту ночь он был, как никогда, ласков со мной. Накопившаяся в нас обоих за последнее время страсть овладела нами всецело.
    Утром Ясь категорически запретил мне встречать его по вечерам, пообещав, что будет возвращаться не один, а с другом, который временно поселится у нас.
    Действительно, вечером он привёл с собой высокого парня, моложе себя года на три, сказав, что Гриша три года служил на границе. У меня отлегло от сердца. 
    Спал наш жилец за шифоньером, которым мы перегородили комнату, столовались вместе. Но те, кто их «пас», не отступались. Тут как раз мать умерла у нашего Григория, и он выехал в родную Гомельщину. Ясь продолжал ходить на работу. Я, как обычно, ждала его к десяти часам.
    Уже через день после отъезда Гриши зазвонил телефон:
    - Гражданка Лукашевич? – у меня осталась девичья фамилию. – Вам нужно подъехать в отделение милиции номер пять. Мы пришлём за вами машину. Собирайтесь.
    - А что случилось-то? – успела крикнуть я в трубку, но там уже отключились.
    Ехала я с очень дурным предчувствием.
    - Гражданка Лукашевич Мария Степановна? – обратился ко мне майор, очевидно, начальник отделения милиции.
    - Да, это я.
    - Мужайтесь! Ваш муж, Ярослав Курилович, два часа назад был убит. Убийца задержан. Это бывший полицай из Бобруйской области, говорят, в военные годы люто зверствовал, потом жил в Минске под чужой фамилией, работал в депо. Думали, его и нет уже на свете, а вот воскресла гадина. Его теперь в Бобруйске судить будут, так что придётся ему вторично сдыхать, уже по-настоящему.
    - Бобруйск – наша с Ясем родина. Мы хотели… - но я не успела договорить, потому что потеряла сознание.
    Очнулась я в санчасти городского управления милиции. Около меня хлопотала медсестра.
    - Ты на котором месяце, милая? – спросила она.
    - На пятом, - с трудом пробормотала я.
    - Господи, хоть бы с ребёночком-то всё в порядке было.
    - Я живучая - значит, и ребёнок будет таким. 
   
    Через день хоронили Яся. Меня накачали успокоительными, но я всё помню до сих пор. На молодое лицо мужа падали последние осенние листья, а он, казалось, безмятежно спал. Когда подошли двое, чтобы закрыть крышку гроба, я закричала:
    - Не покидай меня, Ясь, не покидай!
    Меня оттащили и держали под руки две женщины.

    Первое время я была безутешна. Но скоро по ночам ребёнок в моём чреве стал толкать мня ножками, как бы прося: «Не расслабляйся, у тебя же есть ещё я», - и я взяла себя в руки.
    Я вновь понемногу стала работать. Через три с половиной месяца я родила дочь Светлану. Бедный Ясь! Он, с нетерпением ждавший ребёнка, так и не увидел свою голубоглазую красавицу».

    Мария Степановна заплакала. Михаил и сам еле сдерживался: так трогателен был её рассказ, так жаль ему было Яся, прекрасного человека, не увидевшего своё дитя.


                8. «Вот так съездил!..»


    - Пойдём, пообедаем, да помянем Яся и родителей моих. Не возражаешь, спецкор?
    - Ну, что вы, как можно?
    - Вот и ладненько. А я тогда и закончу свой рассказ.
    Они закусили и помянули павших в войне бабушку и родителей Марьи Степановны, её дядю Ивана, погибшего во время войны, а также тётю Янину и Яся, которые тоже ведь были жертвами той страшной войны, косившей людей и многие годы спустя.  Конечно,  для молодых людей, сверстников журналиста, та великая битва с фашистами стала легендой, но не какой-то абстрактной, годной для душещипательного мультика, а реальной, напоминающей о себе памятниками, фильмами, книгами и, главное, рассказами всё ещё живых свидетелей, подобных той, что сидела сейчас за одним столом с Михаилом. «А что будет тогда, когда их не станет?» - спросил Миша сам себя. И тут же ответил: «А мы и будем рассказывать о войне со слов её свидетелей, как мне, мальчишке, отец, не воевавший сам, рассказывал со слов не дожившего до внука деда!» 
   
     Они перешли на скамеечку под окном, где Михаил снова включил диктофон.
     - Солнышко-то, видишь, как припекает? Дом на пригорке стоит, солнцу глянется, а от ветров он садом и перелеском ограждён. Бывает, конечно, что он хлёстко бьёт, деревья гнёт, свистит. Но это же редко бывает – и то правда, ему-то себя тоже показать хочется.
    Сказав это, Марья села поудобнее и продолжила свой рассказ.   
    «После рождения дочери что-то неспокойно было мне оставаться на прежнем месте, и я решила купить домик в другой части города – на всякий случай, следы замести, хотя к началу шестидесятых нечисти этой и не осталось, разве те, кто глубоко осел, но те уже до смерти своей высовываться не будут.
    Светланка моя красавицей росла, вся в отца…»
    Я промолчал на это: мне в магазине здесь говорили, что и сама Марьюшка по красоте всех в округе превосходила.
    «Училась моя девочка неплохо, без троек. Всё на английский да на литературу напирала.
    - Что это ты, дочка, всё английский этот долбишь? – спрашивала я её.
    - Так наша же школа, мама, с уклоном на инглиш. И потом, он же в любой стране пригодится.
    И ведь пригодился он Светланке моей. Училась она тогда в девятом классе. Как-то приехала к ним в школу учительская делегация из Бирмингема опытом обмениваться. Представил им директор наших лучших знатоков английского, человек семь-восемь, свободно говорящих, и моя среди них оказалась. Был среди англичан один молодой преподаватель, типа нашего доцента, не знаю как там у них называют. Звали его Майкл. Увидел он Светланку и влюбился с самого первого взгляда. Пока делегация в Минске гостила, он всюду за ней ходил, домой звонил, в кино приглашал. Об этом она мне сама потом рассказала. 
    Когда уехала делегация восвояси, стал этот Майкл письма сюда писать, открытки с видами разных городов слать, а Светка ему отвечала. Когда же школу заканчивала, он ей сюрприз преподнёс: на выпускной пожаловал, ему как раз командировку какую-то выписали в наш БГУ. На другой день после выпускного они оба пришли к нам. Я стол накрыла, угощала-потчевала. За столом Майкл предложил Светлане ехать учиться в Англию, но дело-то было в конце шестидесятых, сам понимаешь, о какой учёбе, да ещё в Англии, могла речь тогда идти. Да и сама Света не хотела из Минска уезжать.
    Потом уж Светка всё мне рассказала, о чём они промеж собой договорились. Майкл сказал, что через год снова в Союз приедет и в Минск обязательно на три-четыре дня заедет. А Света решила поступать на инъяз в БГУ.
    Майкл укатил в своё королевство, Светланка моя пригорюнилась, но ненадолго: взялась за учебники и сходу поступила на английское отделение. В марте ей исполнилось 18 лет, с Майклом она всё время переписывалась, но к весне письма что-то перестали приходить.
    Как-то раз в конце апреля мы с ней с ужином припозднились, в саду заработались, слышим – будто калитка скрипнула.
    - Пойду, погляжу, а ты, мама, сиди.
    Она выбежала из дома. Я сижу – её минут пятнадцать нет. Испугалась я – и во двор. Выхожу на крыльцо – да так и отпрянула назад: входит Майкл, а Светка на руках у него, потом уж чемодан занесли.
    Усадили мы его ужинать. Снедь была нехитрая, но ел британец с аппетитом - с дороги, чай. Ел, да на Светланку всё поглядывал. Потом по комнатам разошлись, для гостей у нас комнатка была, я ему там и постелила. Мы обе сразу заснули – в саду намаялись – а Майкл заснуть не мог. Потом мне Света рассказала, как ночью было. Прокрался он в её комнату в надежде, что не спит она, но увидел, что всё не так, будить её не стал, а присел рядом и стал смотреть. Сидел, сидел – да и заснул. Потом во сне свалился на неё, тут уж Светланка проснулась и стала отодвигать его. А тела-то молодые, жаркие, сплелись – и Майкл, сам понимаешь, не выдержал…
    После этого Майкл долго отказывался уезжать без неё. Уговорили его дать ей хоть первый курс закончить. Он уехал в Англию готовить документы и жильё, а заявление здесь сразу в мае и подали. В июле он приехал снова, и они расписались здесь, в Минске. Пожили недельку у меня и укатили.
    Вот тогда-то меня ничто уже не стало держать в столице.  Я продала домик и переехала в бабушкину избу сюда, в Елизово. Солдатики мне подсобили его в порядок привести, я тебе об этом рассказывала. С тех пор тут и живу.
    Со Светланой мы переписывались. Майкла она любила без памяти, он её тоже. А через год написали, что дочка Алёнка у них родилась. Когда девочке три годка исполнилось, привозили её мне, бабушке, показать. Ох, как полюбила я внученьку, как не хотела от себя её отрывать! А Светланка и говорит:
    - Пусть вырастет и решит, где ей жить.
    И что ж ты думаешь? Выросла внученька моя и ко мне приехала, в Белоруссию. Видно, в меня пошла, не прижилась там, где родилась, а родители и не препятствовали. Пообещала: как доучится в тамошнем колледже, так ко мне и приедет окончательно».
    - И где сейчас ваша Алёнка?
    - А в Бобруйске в школе английский преподаёт. Там ей и квартирку дали однокомнатную. Как раз сегодня должна на праздники ко мне приехать.
    Только Марья это проговорила, как на тропинке, по которой и Михаил сюда шёл, показался стройный девичий силуэт в джинсах и голубой курточке. Она шла и улыбалась сидящим на скамейке.
    - Вот и она, Алёнушка-англичаночка моя. Что, хороша?
    - Красивая!.. – выдохнул Михаил, невольно привстав и обалдело смотря на Алёну. Он никогда не видел такого благородного и вместе с тем красивого лица. По всем признакам, наш спецкор влюбился с первого взгляда. Девушка тоже с интересом посмотрела на него.
    - Пора уж обоим! – под нос себе и немного в сторону проговорила Марья Лукашевич.

    Три дня по приглашению Марии Миша Дубинский гостил в её доме. По утрам, до обеда, он на ноутбуке строчил то, что записал на диктофон, перерабатывая услышанное в небольшую повесть. По частям он отсылал готовые главы в Минск, бегая для этого с флэшкой в поселковую библиотеку, где был интернет. Предварительно он читал написанное бабушке и внучке, и только после их замечаний и одобрения закрывал вордовские документы для отсылки в редакцию. Главред быль очень доволен материалами и, позвонив Михаилу на мобильный, поздравил его с публикацией первой главы в номере от 7 мая.
    А тем временем между ним и Алёной завязывались отношения… И выяснение этих отношений между двумя симпатичными молодыми людьми ждать себя не заставило. Оба любят, оба хотят, оба готовы ко многому, в том числе и к ЗАГСу.
    Жить пока решили у бабушки по выходным, а на работу ездить на рабочие дни в Бобруйск (она) и в Минск (он), а дальше он сможет устроиться и в Бобруйске, в местную газету. С такими материалами, какие напечатали в Минске, его, конечно, с руками там возьмут, не сомневайтесь.

    Иногда Михаил хитро улыбался сам себе и глубокомысленно изрекал:
    - Да-а, вот так съездил!..
    - Ты это о чём? – с лёгким английским акцентом спрашивала его Алёна, помогавшая бабушке шить свадебное платье.
    - Да это так, о своём, о личном…


                8.05.2020