Открытый урок

I

Сижу, курю в открытое окно. Прямо на заправке.

Паренек в униформе пытается сказать:

– Здесь нельзя…

Стряхиваю пепел на улицу. Он затыкается и уходит.

Между ног – стаканчик кофе. Двойной американо, пролив покрепче. И кленовый сироп. Мой любимый кофе – только на этих заправках. Отлично оттеняет
вкус сигарет.

Да и вообще, я уже заправился. И стою далеко от колонок. Какого черта он лезет?


Позади – целая ночь пути. Я не был в этом городе несколько лет, лет пять точно, и уже не помню, стояла здесь, на выезде, заправка, или нет. И вроде бы деревья в посадках кажутся выше, и даже асфальт теперь как-то ровнее.

Здравствуй, Лем. Давно не виделись…



Паренек выводит из помещения тетку-кассиршу устрашающих габаритов. Идут ко мне. Делать нечего – завожу двигатель, поднимаю окно. И направляюсь навстречу рассвету.

Сказать, что хочется спать – ничего не сказать. Хочется выключить радио, потому что там играет Леонард Коэн, его «Челси-Отель», эта тоскливая канадская колыбельная, но выключить ее не могу, потому что, черт побери, это красиво. Хочется остановиться где-нибудь у обочины, откинуть кресло и уснуть. Успокаиваю
себя, говорю с собой, перебивая Коэна – до гостиницы осталось от силы полчаса…

Самое плохое, когда хочется спать – это возникающие из ниоткуда желание говорить. Как у пьющих людей. Только пьющие быстро устают и засыпают. А ты едешь один уже восемь часов, и на девятый начинаешь разговаривать с собой. Или подпевать радио, если знаешь текст.

А какой текст в «Челси-Отель»?..



Да, точно. Я уехал отсюда пять лет назад. Сбежал на попутке. Грязно-желтая «шоха» с самодельным кузовом на крыше, к нему примотан мой чемодан, потому что в багажнике было что-то вонючее. Стухшее мясо? Отходы?.. Уже не помню. Водила – мужик лет пятидесяти. Хороший деревенский мужик. Хороший, потому что не травил анекдоты…

То было весной. Сейчас осень. И у меня – чистенький «L-200». И сколько угодно места в багажнике. А я все равно везу с собой только сумку с костюмом и сменным бельем. А зачем мне больше? Заселюсь в восемь утра. Поваляюсь немного, посплю. К двум нужно быть на мероприятии. И потом – снова за руль, домой.

Радио отрубилось. Ну и к черту, ну и не нужно. Мне и с собой весело. Возвращаться в старые места – все равно, что возвращаться в прошлое, а в прошлом никогда не бывает одиноко.

Пропустим банальности вроде тех, что «здесь я родился и вырос». Скажу проще: здесь я начал жить. Здесь у меня появилось все, что сделало меня человеком. Хотя нет, тоже банально звучит…

Начнем по порядку.

Моя первая квартира – подарок от дяди. В одном из самых грязных районов Лема, но зато – две комнаты, раздельный санузел, балкон. Как у Чижа: «Здесь у каждого свой балкон и сортир»… Я жил в полном одиночестве, начиная с одиннадцатого класса, рядом с заводом, на котором производили шины. Из магазинов рядом находились только табачка и продуктовый. Из более-менее симпатичных мест – Старый Университет. Все остальное нужно было искать в центре.

Жизнь в одиночестве, знаете ли, здорово помогает. Во всех аспектах. Приходится учиться готовить. Если не хочешь плеваться собственной едой, приходится учиться готовить вкусно. Убирать, стираться, шить… К черту вашу службу по призыву. Рискнете в шестнадцать съехать от родителей – пройдете «школу жизни» не менее низкой квалификации.

Главным плюсом, конечно, было огромное наличие свободного вечера по вечерам, начиная часов с семи-восьми и до глубокой ночи. Телевизора у меня не водилось, поэтому я штудировал свое гостиничное дело, на которое собирался поступать, и читал книги. Когда подумал, что созрел – начал писать сам. Да и кто в наше время в этом возрасте не пытался что-то писать?

Местного успеха я добился быстро. Публикации в журналах, газетах. Первый сборник, вышедший в городском издательстве, когда я поступил на второй курс. Творческие вечера, выступления… Все это было. И мне это нравилось.

Третий курс – моя первая машина. Совместный подарок родителей и неугомонного дяди. Почти новый «Логан», козырного черного цвета с матовым покрытием. Не автомобиль, а мечта.

И появление главных в моей жизни людей тоже пришлось на ту пору.

Лучший друг, Максим. В свои двадцать я бы написал:

«Я запомнил его именно таким: идет по улице в своей старой джинсовке, в руке – книга Нила Геймана, «Никогде». Может, видели раньше – в толстой красно-синей обложке, с иллюстрациями Криса Ридделла. У него была именно такая, и еще торчала закладка кофейного цвета, вся растрепанная и потертая. Мы с ним столкнулись около кофейни, он шел с книгой, я – со стаканчиком чая, и весь чай пролил на него и на рисунки Криса Ридделла. Стоим, ошарашенные и ошпаренные, ничего не говорим. Только смотрим на его новенькую книгу. У меня в голове – экстренный подсчет денег. Прикидываю, во сколько мне обойдется замена.

Он молчит. Завершаю подсчеты, протягиваю руку. Представляюсь. Он руку пожимает, но молчит.

Делать нечего.

– Идем, – говорю, – в книжный.

Благо, он неподалеку. Нахожу такое же издание, оплачиваю. Молча вытаскиваю из его рук старую книгу и вручаю новую. Почти торжественно.

И он, наконец, расщедрился на слова. Сказал мне:

– Спасибо.

Пока шли к остановке – оказалось, мы живем поблизости, – он расщедрился еще и на кофе.

Та залитая чаем книга так и осталась у меня. Простояла на полке почти пятнадцать лет, как символ завязавшейся дружбы…»



Но зачем кого-то обманывать? Все было намного прозаичнее. Познакомились на тренировке. Макс позвал меня в гости – и я пошел…

Он жил в общежитии. Приехал к нам из Тульской области. С тех пор я сделался завсегдатаем общажных сборищ. Меня проводили незаконно, иногда приходилось лазать по балконам. Почти весь третий курс я провел там.

А на четвертом, осенью, познакомился с чудесной девушкой. Милое создание, верящее в людей и людям. Второй курс филологии, первый курс наивности. Любила Мураками и Стокера. А тут вдруг я, увязший в Довлатове и Фитцджеральде…
Пересеклись на какой-то общажной посиделке. Пока все пили, мы сидели рядом, потягивали вино и разговаривали о детстве. К утру у девушки заболела голова, я повел ее к себе.

Стоим на балконе. Я курю. Говорю:

– Оставайся. Куда идти уже, утро…

– А я и не собиралась уходить.

– Меня Женя зовут, кстати.

– Инна.

С тех пор всегда были рядом. Почти двенадцать лет. Я выпустился на год раньше,
забрал Инну в свою квартиру. Помню, перед выпускным сидим в баре. Предлагаю переехать ко мне. А она:

– Я не готова к совместной жизни…

Через неделю все-таки позвонила и попросила помочь перевезти вещи. Ну а через два года у нас родилась Валя.

Валя росла здоровым и проблемным ребенком. В пять лет пошла в первый класс. Инна уже работала в университете, вела зарубежную литературу. Я пропадал по гостиницам. Временами, когда удавалось – писал. Виделись редко. Но когда виделись…

В школу меня вызывали часто. Инну почему-то старались не трогать. Каждый раз было одно и тоже.

«Ваша дочь разбила окно в спортзале».

Или:

«Вчера Валя ударила портфелем Людочку».

Когда дочка стала немного постарше, добавилось:

«Она проявляет нездоровый интерес к парням», «На уроке биологии затронула тему полового взросления, хотя по программе это будет только в девятом классе». И самое забавное: «На уроке музыки слушала Мерлина Менсона».

Я чувствовал себя самым счастливым отцом на земле.

Когда Вале исполнилось двенадцать, мы разъехались. Без развода – потому что женаты не были… Первое время снимал комнату. Дальше – не выдержал, собрал вещи и перевелся в другой город.

Такие вот дела. Теперь часто думаю, что, может, и стоило остаться, а потом вспоминаю все и понимаю, что – нет. Что рано или поздно все равно разбежались бы, как мышки, только со ссорами и битой посудой. А тогда все хотя бы прошло спокойно. У нас в принципе все стало довольно спокойно: спокойно жили в соседних комнатах и пересекались только на кухне. Сухие взгляды, тяжелые приветствия. Из общих интересов – лишь та маленькая конфорка на плите, на которую хорошо помещается турка. Старались встать раньше друг друга, чтобы спокойно сварить себе кофе.

Все как у людей, да?

Как там говорил Довлатов… Кастрюля, полная взаимного раздражения, тихо булькая, стояла на медленном огне.

Нет, я пытался все как-то исправить. Только не получалось. Если человек не хочет – ты хоть расшибись, а ничего не добьешься.

Она постоянно мне говорила:

– Мне нужно личное пространство.

Или:

– Я и так сделала тебе большое одолжение, начав встречаться с тобой так быстро.

Говорить что-то было бесполезно. Вспыхивала и уезжала к подругам. Поэтому приходилось молча заниматься своими делами. Так Инна хотя бы оставалась дома, и я знал, что в этот отдельно взятый вечер мне не нужно переживать, что к ней прикоснется кто-то еще.


II


Раньше здесь был какой-то алкомаркет. Теперь его снесли и расчистили место под парковку.

Беру паспорт, сигареты, закрываю машину на ключ. У дверей стоит старый портье.

– Багаж?

– Нет, все нужное в машине. Есть свободные номера?

– Это Лем, господин. Здесь всегда есть свободные номера, – улыбнулся
старик.

Вхожу внутрь и снова ощущаю знакомый ветерок. Здесь я проходил первую практику…

Номер мне дали с видом на Озеро. Чуть ли не люкс по местным масштабам.

У стойки сидела миловидная девочка с белым каре. Сонная, обозленная. Хотела послать меня к черту. Когда назвал свое имя – сразу подала ключ… Все-таки несколько изданных в прошлом книг имеют свой вес в этом мире.

Поднимаюсь к себе. Седьмой этаж, третья дверь слева.

Внутри – идеально чистый воздух и белое постельное белье. Шкафчики, стол и стулья какого-то дурацкого кремового цвета. Ненавижу такие гаммы.

Сбрасываю с себя джинсы и кожанку. Иду в душ. Стою, отмываюсь от дороги, от колыбелей Коэна и воспоминаний. Потом – мягкий халат, стандартные тапочки и балкон. Курю, думая о том, что верно не поехал к себе на квартиру. Меня бы неправильно поняли.



Разбудили меня жестоко и бессердечно. Кто-то решил дозвониться… Вытаскиваю из-под подушки телефон – там сброшенный вызов. И времени только десять. Можно еще спать и спать.

Закрываю глаза, настраиваюсь на частоту недосмотренного сна – снова телефонный звонок, но теперь еще и вместе со стуком в дверь. Вскакиваю, матерюсь, запахиваю на ходу халат. Открываю дверь – в коридоре стоит Максим, держит в руке мобильник. Нажимает на кнопку сброса – мой перестает трезвонить.

– Ну привет, старый.

Обнимаемся, проходим внутрь.


Он здорово изменился. Из старого узнаю только эти дурацкие круглые очки, которые ему, на самом деле, до сих пор идут. А так – заматерел, огрубел. Щетина на пол-лица, внушительный торс. Ходил в зал, безумный…

Сидим, пьем кофе. Его принесла миленькая девочка в униформе, у Макса даже загорелись глаза. Годы идут, а алтарный палец остается свободным…

– Мне это не нужно, ты же знаешь. Я привык к своей жизни.

Киваю, но понять не могу. Потому что я к своей пока еще не привык.

Сижу, рассказываю, почему приехал. Объясняю, что через три часа нужно выезжать к Вале в школу. Что у нее какой-то безумно мудрый преподаватель профориентации, учит по западным шаблонам и все такое. И сегодняшняя тема занятия – профессии родителей. А я, как оказалось – приглашенный гость…

Говорю, что не совсем хотелось приезжать. Да, по Вале я соскучился, но по
Инне скучаю не меньше. Что бы там ни происходило, а я до сих пор, даже в новой квартире, смотрю на пустые комнаты, на незанятые шкафы, полочки, и рисую картинки: как бы смотрелись здесь ее вещи…

Макс обрывает меня, ставит кружку на стол. Говорит:

– К черту эту паршивую гостиницу. Переночуешь сегодня у меня.

– Да я уже вечером уехать хотел…

– Да ты серьезно? Мы столько зим не виделись, а ты вот так меня кидаешь?

– Ну…

Сдаюсь, соглашаюсь остаться на пару дней. Осознавая подкоркой, во что это
может вылиться.



III

Когда наш космический корабль дал крен, Макс сказал:

«Да, мы мужчины, но и мы страдаем.

Но! Не смотря на страдания, мы можем быть счастливы и спокойны. Ты её любишь, она
позволяет себя любить. Будь с ней, пока это возможно. Будь хорошим парнем. Многие об этом забывают и делают много гадостей».

Я был хорошим парнем, определенно. Но закончилось все одной замечательной фразой:

«За двенадцать лет я поняла, что ты не мой человек».



Я спустился к машине за костюмом. Портье улыбчиво поприветствовал меня, я кивнул ему в ответ. Казалось, что я помнил его еще со времен своей практики, но тогда он был моложе и величавее. Время беспощадно даже к тем, кто, казалось бы, никогда не изменится.



Макс сидит там, где я его оставил, за маленьким журнальным столиком в номере. Рассматривает какую-то брошюру, которых здесь накопилось великое множество.

Переодеваюсь. Он кричит мне:

– Давай где-нибудь позавтракаем? Плевать, что уже скоро обед, я не напился твоим кофе.

Смотрю в зеркало, затягиваю галстук. Что ж. Завтрак в одиннадцать – неплохая идея…

Берем мою машину. Он садится за руль, я располагаюсь на пассажирском сиденье. По пути вспоминаю, где здесь раньше можно было неплохо перекусить…

Друг рассказывает, что увидел меня, когда я стоял на заправке. Он ехал в город и сразу узнал меня, несмотря на то, что мы не виделись целых пять лет.

– Еду утром с дачи и вижу – ты выходишь, в руке – твой вечный кофе. Совсем не меняешься…

Заворачиваем к «Камино». Я никогда не был здесь, и он ведет меня к тяжелой дубовой двери, украшенной мощным тонированным стеклом.

– Кофе здесь получше, чем на заправках, – улыбается Макс и распахивает
дверь. В глаза ударяет свет, отраженный огромным зеркалом над барной стойкой, и я
мгновенно щурюсь и слепну.

Садимся за один из черных деревянных столов, в шикарные кожаные кресла. Инна сказала бы: «Они слишком шикарны…»

Она много чего говорила. Такого, что навсегда въелось в память. Все ее забавные словечки, фразы, эти неверные ударения – они иногда проскакивали и в моей речи. Но больше всего в голове отложилось заявление, которое она выдвинула однажды за ужином.

Тогда все было еще относительно неплохо, но между нами уже появлялось то напряжение, которое все окончательно порушило. Мы сидели на диване, палочками вытаскивали из картонных коробочек китайский рис и о чем-то шутили. И в один из моментов тишины я решил сменить тему.

– Я скоро брошу работу. Не вижу в ней смысла, теряю слишком много времени. Вместо командировок могли бы больше времени проводить вместе, выезжать на природу…

– А на что будем существовать? На мою зарплату преподавателя?

– У меня почти готова рукопись. И есть знакомые в издательстве. Это принесет деньги.

Она рассмеялась.

– Ты серьезно? А вдруг это ничего не даст? Да и вообще – как я буду жить с человеком, который бросил хорошую работу и пишет сентиментальные рассказы, основанные на своей жизни? Ты серьезно?

Меня это задело. Писательство оказалось для нее глупостью…



Нам принесли кофе и сладости. До урока Вали остается еще два часа. Играет какой-то ненавязчивый джаз, Максим молча поедает свой завтрак. А мне совсем не хочется есть. Хочется покурить, хочется побыстрее отмучиться на уроке и поболтать наконец с дочерью. И поехать уже домой.

– Слушай, – говорю. – Как думаешь – это нормально, писать о своей жизни?

– Ну, наверное. Ты ведь не дословно?

– Ну да. Беру за основу свое, а потом дописываю надстройку.

– Нормально. Тебе ведь деньги приносит? Вот и не думай.

– Не думаю…

А у самого теперь только об этом и мысли. Ведь дети будут спрашивать, как я придумываю все это, откуда берутся идеи…


IV

– Садитесь, дети. Сегодня у нас замечательный день. Вы знаете, что мы планировали побеседовать с вами на тему нестандартных профессий. И сегодня к нам в гости пришел отец вашей одноклассницы Вали, известный писатель Евгений Александрович Тверской!

Стараясь сдержать тошноту, вызванную самым заштампованным приветствием в своей жизни, встаю из-за стола дочери и прохожу к доске. В классе относительно тихо – кому из этих семнадцатилетних недоумков интересно слушать истории какого-то писаки?

Подхожу к учителю, пожимаю ему руку. Смотрю на Валю – она просто сияет от счастья.

– Вы стали местной легендой, Евгений Александрович, – негромко говорит мне учитель.

– Успокойтесь. Я не более легендарен, чем старый портье в местной гостинице.

– Ну…

Он желает мне удачи и выходит из кабинета. А я стою у доски, словно идиот, смотрю на свою дочь и не знаю, с чего начать.

– Закрывайте свои тетради. Сегодня писать не придется. В основном я буду говорить, как раз о том, как пишу, а вы, если захотите, можете поспать или поиграть в карты. Потому что мне хочется как можно скорее отделаться и поехать со своей дочерью на обед.

По классу прошелся легкий смешок. Похоже, я им понравился…



Где-то на середине моей речи отворяется дверь.

– Михаил Аркадьевич, простите…

Я сижу на столе босиком, сложив ноги по-турецки. Носки туфель выглядывают из-под стула. Пиджак расстегнут, а черная рубашка нелепо забилась под ремень.

Именно в таком виде меня застала Инна.

Дети встают. Я сидя отвешиваю поклон. Кошусь на Валю – она разрывается на атомы от эмоций.

– Здравствуй. Куда ты спрятал учителя?

– Четвертовал и скормил детям. Привет, дорогая.

Ученики уже не сдерживают смех.

– Можете садиться, – обращаюсь к ним. – Ничего особенного не произошло. С нами всего лишь случилась моя бывшая жена. Знакомьтесь – Инна Дмитриевна Казакова.

– Я никогда не была твоей женой. И я по делу. Валя сказала, что сегодня раньше освободится, и попросила ее забрать.

– Смирись, женщина, сегодня ты ее не получишь. Я приехал выступить перед ее однокашниками, а потом заберу ее на весь день.

– Ну уж нет.

– Именно так.

Сквозь хохот детей слышу голос Вали:

– Может, я побуду днем с папой? А вечером мы поужинаем дома?

Поворачиваюсь к Инне.

– Присаживайся и послушай о том, чего добился человек, от которого ты отказалась. А потом исполним желание дочери. Раз уж она подстроила нашу встречу, то не будем нарушать столь продуманный план.

Она вздыхает и садится за стол. Я собираюсь продолжить, но один из учеников – тот единственный, который весь урок меня внимательно слушал, протягивает вверх руку.

– Да?

– Извините, Евгений Александрович. Я читал ваши книги, последней – сборник рассказов. Почему вы часто оставляете рассказы как будто недописанными? Обрываете их на полуслове, и в итоге непонятно, как все закончилось?

Улыбаюсь. Хороший вопрос.

– Потому что, приятель, иногда мне хочется, чтобы читатели сами додумали концовку. Либо нет желания удручать их плохим финалом, либо – слишком хорошим завершением истории. И я оставляю все на их священный суд. А иногда, – говорю и ловлю на себе взгляд Инны, – я сам не знаю, как закончится та или иная история. И дописать ее смогу лишь тогда, когда мне позволит моя жизнь.