Глава 4. Колыма

       Так прошли два года, и мне, присвоив звание лейтенанта, дали предписание прибыть на постоянное место службы в город Магадан в Главное управление лагерей (зловещий ГУЛАГ). По дороге в Магадан я впервые с семьей побывал в Москве у старшего Галиного брата, который, как вы помните, отговаривал Галю ехать ко мне на Кавказ. Его бросало в страх от одного моего происхождения  - «казак». Встреча была не очень теплой, но и не жесткой. Получив соответствующие документы в Министерстве Внутренних дел, мы отправились в далекую дорогу до города Находка Приморского края. В Анжерке по телеграмме к нам в вагон пришел средний брат Гали Павел, который проехал с нами несколько станций, а потом вернулся к себе. Галя всегда была очень дружна с ним, может быть, близость характеров, а может из-за близости в возрасте. Младшего Гришу она очень любила, жалела его и испытывала какие-то даже материнские чувства, наверное, потому, что в период страшного тридцать третьего года спасла его от голодной смерти.

       Дорога до Находки длилась девять суток. Дети, да и мы, устали очень. Нас  в поезде по направлению МВД СССР ехало  семей пять, все с маленькими детьми. В Находке нам пришлось жить в пересыльных бараках целую неделю в ожидании парохода на Магадан. Дорога до Магадана оказалась спокойной, без особых трясок и штормов. Проплывая через пролив Лаперуза, нас немного заставили понервничать американские самолеты – истребители, которые несколько раз в бреющем полете, чуть не касаясь парохода, облетали нас со всех сторон. Все эти действия, конечно, вызывали определенную панику. Всех пассажиров с палубы согнали в каюты и не выпускали до тех пор, пока американские самолеты не прекратили преследование нашего судна под именем «Ильич». Тогда говорили, что этот пароход-красавец был личной собственностью Гитлера. Насколько это было правдой, не знаю, но пароход был действительно первоклассным. Каюты, в которых нас разместили, были двух- и трехместные, везде чистота, уют, зеркала, двухэтажный ресторан наверху, плавательный бассейн и прочие зрелищные и подсобные помещения, которые для нас всех были в новинку. Здесь вспоминается один случай с шампанским.

       Когда наш пароход начало качать на зыби моря, мы вышли наверх в ресторан и купили бутылку шампанского, думали таким образом предотвратить укачивание. Сели за столик: наша семья и семья Тимченко, с которым мы ехали вместе из Москвы. Шампанское  нам раньше не приходилось пить, следовательно, открывать его ни я, ни Тимченко не умели. Оба новоиспеченные лейтенанты, перед присутствующими в ресторане стыдно, тянем время. Никто не решается открыть бутылку. Тогда я взял на себя ответственность, смело освободил пробку от проволочной закрутки и вдруг – выстрел! Шампанское до самого донышка выплеснулось на сидящих в зале, да не на один столик, а по всему залу, так как я с испугу не знал, что с ним делать и махал бутылкой вокруг стола, пока все содержимое не оказалось на одежде рядом сидящих людей. Извиняться и оправдываться было так стыдно и унизительно, что после извинений мы поспешно покинули ресторан и ушли в свои каюты.

       После прибытия в Магадан, бухту Нагаева, нас поселили  километров за пять от города в палатках. Ни постели тебе, ни кровати, даже настилов не было никаких. По ночам спали друг к другу ногами или голова к ногам. Магадан – город, население которого, в основном, из бывших заключенных и переселенцев, в общем,  не самые лучшие слои населения. Редкая ночь в нашем палаточном городке обходилась без драк, пьянок, скандалов и поножовщины. Здесь мы ждали автотранспорт, который должен был доставить нас в поселок Сусуман, это примерно восемьсот километров на север от Магадана. Там поместили нас в одном из солдатских бараков, где ни окон, ни дверей не было, но это, как нам объяснили, временно. Нас через два – три дня должны распределить по лагерям и приискам.

       Мне повезло при распределении – меня определили командиром учебного подразделения, где призванные на службу солдаты проходили двухмесячный карантин. Располагался этот карантин на старом заброшенном прииске Токай. Жили мы здесь в деревянной избушке около небольшой речки, которая в середине сентября вымерзала до самого дна. Условия проживания были ужасными. Наши дети заболели дизентерией. Больница, если ее так можно назвать, находилась километров за десять от Токая. Галю с дочкой поместили в проходе у дверей туалета, где и холодно, и сыро, и никакой медицинской помощи, кроме грязи и антисанитарии. Когда я приехал их навестить, я был в ужасе. Условия в больнице для семьи офицера были хуже, чем в изоляторе для больных заключенных. В раздраженном состоянии я поднял на ноги заведующую этого, так называемого, лечебного учреждения и под личную ответственность, под расписку, с большим скандалом вырвал Галю с Валей из этого зловонного лазарета. К счастью, вскоре меня перевели в военный городок в Сусуман на должность командира учебного дивизиона. Учебный дивизион представлял из себя школу младших командиров для военизированной охраны, которая охраняла лагеря и заключенных, работающих на добыче золота на приисках. Кроме основной работы приходилось выполнять различные специальные обязанности. 

       Вспоминается один служебный наряд, куда нас, офицеров штаба, назначали дополнительно к наряду для усиления службы в ночное время. Я был назначен ответственным дежурным по охране лагеря, в котором были так называемые «законные воры», это те заключенные, которые осуждены за воровство и ни при каких условиях и  требованиях на работу не выходят. Те же, кто выходил на работу, считались «суками».

       Так вот в этот вечер привезли две машины из Магадана «сук». «Законные» пришли к нам  в дежурку и потребовали, чтобы прибывших по этапу «сук» в лагерь не впускали. Они угрожали смертью всем тем, кто войдет из «сук» в их зону. «Суки» же, узнав, что в этой зоне лагеря находятся только законные воры, тоже наотрез отказались входить в зону. Мы с дежурным по лагерю связались с управлением лагерей по Сусуману с просьбой принять решение, как поступить в этой ситуации. Тут же получили указание водворять в зону «сук». Это происходило сразу после принятия закона и издания приказа по МВД не разделять лагеря по признакам заключенных. Нам сказали, не строить же лагеря отдельно для политических, «законных воров», «сук» и «красных шапочек». Есть лагерь для заключенных мужчин и лагерь для заключенных женщин. Всё! Получив данное распоряжение, вновь прибывшие осужденные были водворены в зону, где содержались уже все группы осужденных, кроме «сук».
 
       Прошло чуть больше трех часов, как к нам к окну снова подошли  трое заключенных, которые в руках держали окровавленные ножи и головы. Это произошло около часа ночи. Тут же подняли по тревоге подразделение охраны, вызвали представителей управления и штаба охраны. Входить в зону было небезопасно. Лагерь гудел, как улей пчел перед роением. На требование «Разойтись по камерам!» в охрану летели палки-моченки, доски с нар, плевки, сплошная ругань и угрозы. Так длилось до тех пор, пока  солдаты и надзиратели не получили приказ стрелять в упор тех, кто оказывает сопротивление. Стрелять, конечно же, было дано указание холостыми (учебными) патронами. После первых выстрелов дым от пороха и взрыв патронов ошеломил озверевшую толпу. Подобного поворота событий они не ожидали. Они не знали, что стреляли в них холостыми патронами. В один миг все разбежались по своим камерам, освободив проходной коридор, в котором на цементном полу остались лежать в густой луже крови порезанные «суки», прибывшие  этапом несколько часов ранее. Их было человек десять. Весь этот ужас и сейчас стоит у меня перед глазами при малейшем воспоминании о том времени.

       Первую зиму на Колыме мы проживали в бараках, отапливаемых паром. В квартирах, надо сказать, было довольно тепло. Мы потихоньку привыкали к северным условиям.

       Однажды мне по службе довелось прийти в штаб военизированной охраны, который находился здесь же, в военном городке. Каково было мое удивление, когда в штабе за одним из рабочих столов я увидел того самого Ориночку, который будучи в Грозном начальником штаба охраны, отправлял меня на учебу в Калининградское училище МВД СССР в 1950 году. Теперь он здесь, на Колыме.  Бывший стройный, подтянутый офицер теперь напоминал мне опустившегося пропойцу. При встрече с ним, я пригласил его к себе в гости, как бывшего своего начальника. После ужина, конечно со спиртным, Ориночка идти к себе домой не смог, и мы с Галей уложили его у себя в квартире. Прошло некоторое время, и Ориночка в темноте стал шарить по комнате в поисках оставшегося спиртного. Он уже не мог собой владеть. Доходило до того, что пил воду, посыпав в нее соли, и тут же пьянел. Часто ночи проводил в конюшне. В общем, опустился  до предела. Из органов МВД он был уволен, и жена увезла его к нему на родину в Днепродзержинск. Как она сообщила, в пути он поломал ногу. Дальнейшей его судьбы мы не знали. Вот так из уважаемого подтянутого красивого офицера водка сделала опустившегося безвольного человека.

       Еще один случай, связанный со спиртным. Однажды вечером у нас на квартире мы отмечали какой-то праздник. Теперь трудно вспомнить, какой именно, то ли Новый год, то ли Октябрьские, а может быть и 1-е мая. Помню, на улице была еще зима. Да-да, в мае на Крайнем Севере еще зима. К нам в комнату вошел лейтенант Андриянцев, который работал при штабе начальником ПФС (полевого финансово-хозяйственного снабжения). Он, как и я, как и другие присутствующие, был выпускником Калининградского училища (даже мой однокурсник). Мы с радостью пригласили его присесть с нами за стол. Когда Андриянцев выпил одну за другой рюмки, то стал воображать из себя этакого начальника, и присутствующие попросили меня выставить его за дверь. Когда я стал провожать его, он потребовал, чтобы я немедленно вернул на склад два полушубка, которыми пользовались курсанты, когда заступали в караул. Я обещал ему, что верну после праздника. Завязался скандал, и мне все-таки пришлось вытолкнуть его за дверь. Но через некоторое время, он снова вернулся с тем же требованием и угрозами в мой адрес. Я снова вытолкнул его, и снова он у открытой двери. Пришлось закрыть дверь на крючок. Но он не унимался, стучал кулаком в дверь, орал. И вот тут-то произошло то, что повлияло на мою дальнейшую службу. Я открыл дверь, Андриянцев с ходу полез в нее, я не очень хороший боксер, но со всего маху применяю боксерский прием, Андриянцев отлетает назад и больше не возвращается. А на следующий день, а может через день из Магадана приехали представители  управления для инспекторской проверки нашего штаба, и здесь в строю офицеров я увидел Андриянцева с огромным синим  ореолом  вокруг левого глаза. Увидели его и инспектирующие. На вопрос:
       - Что с Вами?
       - Лейтенант Никифоров, по пьянке, - многозначительно ответил тот.
       Расспросов и объяснений не потребовалось, и тут же начальник штаба подполковник Тарасенко объявил мне пять суток ареста с содержанием на гауптвахте. Таким образом, я стал арестантом. Гене в то время было уже шесть лет. На третий день моего ареста он нес мне завтрак на гауптвахту и встретил  Андриянцева.
       -  Куда идешь, Гена? – спросил Андриянцев.
       - К папе, в тюрьму, - угрюмо ответил сын.
       Это, по-видимому, растрогало моего однокурсника, и он попросил начальника штаба освободить меня, что тот и сделал.

       Вскоре закончилась программа подготовки младших командиров, и учебный дивизион был расформирован. Меня откомандировали в поселок Фрунзе в километрах тридцати – сорока от Сусумана на должность командира отдельного взвода. Это было уже после смерти И.В.Сталина, которую мы все  так болезненно переживали. Многие, я в том числе,  думали, что после смерти Сталина советская власть рухнет, что жизнь прекратится вообще. Люди, слушая сообщение о его смерти, плакали у репродукторов, как будто потеряли самых близких родственников. Но жизнь не остановилась, а текла своим чередом.

       Здесь, в поселке Фрунзе, мне пришлось познакомиться с технологией добычи  золота, вплотную встретиться с заключенными, которые добывали из шахт золотоносную породу, а в летний период ее промывали на промывочном приборе. Я бывал в шахтах, снимал золото с этих приборов и помещал в банки для транспортировки, затем золото в сопровождении двух солдат отправлялось на приемный пункт.

       В стране все еще царила послевоенная разруха  и нищета. Люди жили впроголодь, а то и умирали от голодной смерти. Вовсю царил террор, насаждаемый Берией, который возглавлял Министерство Внутренних  Дел. Каждый честный человек, если у него было какое-нибудь «отрицательное» пятно в биографии, жил в  страхе и в ожидании репрессий. Мне часто приходилось заполнять анкету или личный листок по учету кадров, писать биографию, и я использовал имеющуюся у меня копию, чтобы, не дай бог, не допустить какую-нибудь ошибку или описку.

       Ходить на работу приходилось через лес и речку Берелех, километра три. Речка не очень большая, но и не ручей. В зимние морозы, а они достигали 55 градусов, речка промерзала до самого дна, образуя целые айсберги ледяных  гор. Зачастую в лагере были бунты и неповиновения, да и в самом взводе охраны дисциплины не было.Иногда и мне, и начальнику лагеря Мореву, который проживал с семьей в центральной усадьбе поселка,  приходилось не покидать лагерь и ночью, оставляя семью в одиночестве.

       В 1954 году наш сын пошел в первый класс. Школа располагалась километров за семь от прииска, детей в пургу и мороз  возили туда на автобусе. Вскоре мне с семьей дали комнату в бараке уже на самом прииске, прямо сразу за забором лагеря, рядом находилась и казарма охранников, куда Галю устроили работать на кухню поваром. Жизнь как-то устанавливалась, денег стали получать побольше, чувствовать себя свободнее и веселее.

       Если бы не болезнь нашей дочери Вали, мы бы, наверное, еще долго жили и работали на Колыме. Врачи при освидетельствовании маленькой Вали обнаружили заболевание легких, бронхоаденит, как они сказали, и посоветовали сменить климат и уехать на материк. Легко сказать – выехать на материк. Практически осуществить это было невозможно. Меня упрекали в штабе, предлагали продолжить службу в бухте Ванино или в городе Находка. Но эти места были с таким же суровым климатом и с такими же жизненными условиями. Валю часто по ночам забивал кашель. Галя настоятельно требовала выезда из этих мест, чтобы спасти дочь.

       Я подал рапорт с просьбой включить меня в списки на сокращение численности вооруженных сил, которое было принято Хрущевым в одностороннем порядке. Но поскольку я служил только третий год после окончания училища, меня в списки не могли включить. Тогда мне пришлось идти на обострение с начальником  штаба, который был младшим братом начальника лагеря. На мою просьбу об увольнении он упрекал меня в трусости, малодушии перед трудностями севера, обзывал мальчишкой и другими унизительными словами, грозил мне лагерем, оскорбления пошли и в адрес моей семьи. Вот здесь я не выдержал, я вообще не очень сдержанный человек, и кинулся на него с кулаками. Это было смерти подобно. Морев младший сказал: «Ты меня попомнишь». И я стал ждать расправы.

       Ровно через два месяца я был вызван в штаб охраны, где мне вручили приказ о моем увольнении из органов МВД в запас Вооруженных сил за нарушение воинской дисциплины, но для меня это было уже не важным. Через три дня я был свободным человеком от службы и служебных забот.

       Как-то очень быстро мы собрались и переехали к моему товарищу Смыслову, который нёс службу по охране телеграфной связи аэропорта Берелех, откуда мы и должны были вылетать на материк.  В аэропорту также задержки не было. А вот пересадка в Якутске на Хабаровск придала немного хлопот. Пришлось долго ждать самолет. В аэровокзале было холодно, стояли уже приличные морозы, хотя на дворе был еще ноябрь. Дети замерзли, Галя нервничала. Но мы, все-таки, улетели. Из Хабаровска поездом мы прибыли на станцию Анжеро-Судженск Кемеровской области. Здесь тоже было очень снежно и холодно. От железнодорожной станции к месту жительства Галиного брата Павла добирались ночью на частном извозчике –  на лошадке, впряженной в сани. В этих местах нам раньше бывать не приходилось, да и ночью ехать  с детьми в холод в чужом городе было небезопасно. Кто знает, что мы везем с Колымы?

       Мела сильная метель, хорошо, что у извозчика был овчинный тулуп в санях, которым мы укутали детей. К часам трем ночи добрались до бараков, в которых жили горняки и наши Гончаруки. Встреча была очень радушной. Его жена Валя была красивой и веселой женщиной.  Павлик был под стать ей. Сын Саша на год младше Гены.

       Хорошая была семья. А как они пели! Придет время, и Валя уйдет от Павлика к другому. А потом вскоре умрет от онкологии. Павлик всю оставшуюся жизнь будет горевать о ней. Но это все произойдет нескоро. А в день нашего  приезда  Павлик зарезал единственного поросенка, которому было месяцев семь, собрались его друзья, соседи. Погостили мы в Анжерке дней пять, и снова в путь!
               
       Вот и Москва. Мы никого о своем приезде не оповещали, чтобы не обременять родных, так что опять добирались до жилья Петра самостоятельно. В Москве мы пробыли тоже дней пять, пока ни сделали кое-какие покупки из одежды для себя и детей, а также гостинцев для родственников. Московские магазины нас потрясли. И снова в дорогу, теперь уже на Украину, к Галиной матери, которая в то время жила с младшим сыном Григорием. Он  еще не был женат.

       Здесь нас тоже встречали очень радостно. Мы чувствовали себя уверенно и гордо. Теперь мы уже не были такими нищими, как в предыдущие приезды. У нас были кое-какие сбережения, заработанные на Колыме. Время у Галиной мамы пролетело очень быстро, и мы стали собираться снова в дорогу. Решили ехать на постоянное место жительства на мою родину – на Кавказ.