Вай-на! Цикл Баланс белого

Желтинки зерен. Сухой, как в песочных часах, терпеливый шорох их трения. На ночной кухоньке бабо Аджи перебирает пшеничную крупу для сытного молочного супа. Называется «грар». Быстро подрастает горка отборных - на зависть притихшим мышам - цельных зерен.

Они будут размокать в кастрюле до утра, когда бабо Аджи поставит ее на медленный огонь вариться до обеда в белых простых тарелках на всю семью. «Пять душ»-пять порции в первый день и …четыре - на следующий. Младшая «душа», внук и баловень, не ест «суп второго дня». Он же не сгребает руками в хлеб, как в пористую губку, жидкие меловые капли остатков супа со дна тарелки. Пуганные в прошлом голодом войны старшие, отправляя набухшие куски такого хлеба в рот, утверждают, что это — самый смак.

Закончив сортировку, бабо Аджи сноровисто, сильными в кистях руками, по которым в темноте на прикосновение ли, на запах ли, понимаешь — это одна из самых легких работ, из тех, что доводилось ими выполнять, вновь… смешивает крупу в одну кучу.
И начинает заново.
 
Ночи ее давно однообразны и долги. Как пытка. До рассвета далеко.

У утреннего разносчика бабо Аджи попеременно берет молоко то в полулитровых бутылках «в стекле» с серебряной фольгированной крышкой, то в недавно появившейся цветной,непривычно треугольной таре . По 16 копеек.

Внук любит крышечки. Он разглаживает их, превращает в «бронированные танки»: «наши» и «вражьи». И подолгу играет в грохочущий бой.

Бабо Аджи любит треугольные пакеты. Они, бывает, подтекают, скользят и сдать их нельзя, но пакеты настойчиво — а ведь не признаешься никому, неловко — напоминают ей о тех треугольных «по форме» письмах мужа с фронта, которые она ждала.

Маленькая, тихая, от рождения сдавленная острым, горбом, из-за которого ее руки всегда казались длиннее, чем они есть, с мужем она встретилась не случайно. Смущенная его жениховским вниманием, несмотря на свои изъян и полную безграмотность, она тем не менее старалась выглядеть, как и полагается в ее среде, женщиной, готовой к стоическому самоотречению во имя семьи. Простое молодое, без ухищрении, лицо, отдающее этнически неожиданной белизной в контраст смоляным волосам, прядью выбивавшимся из под плотной цветастой косынки. На шее - недавно нанизанные на новую плотную нить крупные бусы стерто-вишневого цвета.

На них и смотрел будущий муж Эчо взглядом с прищуром, который, как ему казалось, должен быть у бывалого мужчины, ищущего преданную, заботливую жену. Так он и стоял перед ней, худой, выше нее на две головы, с упрямым, норовистым носом, с аккуратными усами, незадолго до этого подведенными, «по поводу и для свежести» по контуру.

Не то, чтобы вспыхнула любовь и - праздник, праздник! Ох, какой праздник! Жизнь в общих требованиях, принятым порядком, ожидала начала чиной последовательности: семья, дети, внуки, хорошо бы, правнуки – и сулила более степенные, чем «глупость-любовь», основания для домашней гармонии: одна - «своя» кровь, одна - кожа.

Когда тридцать три года назад, в ночь на 22 июня сорок первого, к ней, беременной шестым (первый и третий умерли при родах) ребенком (по всем предвестьям — быть мальчику) и ее мужу обратился «Лёвитан» с известием о вероломном нападении на СССР, они в первые минуты, без плакатного беспримерного геройства, все-таки посчитали — (и кто их за это осудит) — что города Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и другие, подвергшиеся бомбардировке германских войск, - они,  конечно,  свои, но находятся далеко от «нашей улицы».

Да и когда это было, чтобы своя улица оказывалась в центре больших событии?

«Заденет» их разве что недоеданием. Родня деревенская скрыто поворчит — и поможет с ним справиться.

Прибавится и других лишений — но это ведь не в первый раз. А там и война как-нибудь кончится. Победно. Без участия военнообязанных «с нашей» улицы.

Эчо ушел на фронт. Грамотный, он обещал писать. Читать матери письма должна была старшая дочь. Она умеет. Но прошло больше года —и ни единой вести.

Ранен? Убит? В плену?

Знающие женщины поопытнее подсказали — надо жертву принести! Неизвестность только этого и ждет. Такая она. Не задобришь - замучает.

Проще, да и дешевле, если это будет курица. «Попроси родню мужа помочь, позови старейшину, он ритуал проведет. Как надо сделает». Заодно и детей покормишь. Мясо останется, бульон сваришь…»

Старейшина — зубрила, корчил из себя истинного хранителя духовных заклинаний. Он макал пальцы в тазик с теплой кровью курицы, которой сам же ловко отрезал вертлявую голову, и вкривь - вкось разрисовывал тревожными пунцовыми линиями серую входную дверь. Словил (ай!) занозу, но расценил ее, как знак от всесильных высших сил. И нес заумь: «твою жертву, женщина, Всевышний принимает. Видишь, кровь впитывается? Скоро дверь откроется, даже писем ждать не придется, войдет твой муж. Жи-вой! Здо-ро-вый! Дверь ведь из дерева сделана, а какое дерево хочет стать гробовой доской, э?»

«Потом дверь ототру. Содой» - Аджи скрывала хозяйские мысли под показным почтением. В глухой, как чулан, комнатке «с коей какой мебелью» две дочки: старшая и средняя - сверлили взглядами старейшину, ожидая, что он доведет все-таки линии до осмысленного рисунка. Дом, человечек, собака…
Младшей было все равно. Ее «смыслам» только исполнилось два года. С хвостиком.
Младший спал.

Старейшина обещал не какой-то там «счастливый случай», а гарантировал конкретный результат от своего уважаемого сородичами (и оплачиваемого не только едой) труда.

Курицу и немногое, что было к ней, гость, довольно угощаясь, съел в присест: два детских рта – ему не помеха.

«Айдост?» — предложила матери старшая дочь. Языческая забава: поев, повеселев, скрасить будни «игрой». Взять двоим ключицу-вилочку от всласть обглоданной курицы, схватиться оттопыренными мизинцами за ее рогатки и, растащив, разломать. В знак подтверждения своего участия в игре. С этой минуты, по правилам, если ты принял, забывшись, что-либо из рук соперника— ты проиграл. Победа! Айдост! Друг друга играющие окружали услужливой заботой, за которой, смеясь и подначивая, (а как иначе), наблюдали остальные домочадцы.

Пить хочешь? Вот тебе стакан воды. Держи.
Есть хочешь? Кусок хлеба. Возьми.
Умываешься? Полотенце. Прими.
Случалось, игра длилась не день и не два.
Выигрывали всегда дети. У стариков память похуже…

Двор охраняли тяжелые ворота. Они тогда были помоложе, посвежее. Железные, причудливо кованные, в пять расточительных метров высоты. В одной из двух створок — калитка пониже. На ней, укрощенной, повиснув, катались дети, устав ором и ногами взбивать ватагой уличную взвесь. Солнце позднего сентября сорок второго благосклонно грело всех: и детей, и черные ворота. Те легко и бесшумно опрокидывались пышной, кружевной тенью на прохладный каменный пол подворотни… Эй, солнце, смотри!

Такие ворота не могут быть глухими.
Они слышат ропот худеющих к зиме деревьев.
Они слышат шаги.

Злополучный почтальон, дробинки пота на лбу, бесстрастная сумка. Одиночными выстрелами доносится стук костяшек домино. Это где-то - на другой улице? —обыкновенные старики, негромко сквернословя меж собой, кряхтя, вбивают сухонькими ладонями прямоугольные плитки с точками в источенный ударами дощатый стол. Есть еще сила от плеча, с оттяжкой приложить их, черно-белых. Жизнь, не кино… Почтальон стремглав уходит.

Радость, радость! Ох, какая радость! Аджи взяла в руки конверт-квадрат, который ей затаенно подала старшая дочь. «Я выиграла! Айдост!» - кричала она, радуясь и напоминая матери об окончании затянувшейся игры. Та удивилась: «Ты говорила, письма приходят такие, «в три горба». Она хотела сказать - «угла».
Простая геометрия. Вольный треугольник солдатских писем и безнадежный квадрат официальных извещении.
 
«Ладно, девочка – «кячик» - читай. Переводи…».

«Ваш муж ….» - брызнули с письма тиражированные, не сразу понятные дочери и матери, слова неизвестного писаря, вписывавшего в казенные пробелы формуляра № 4 чужие фамилии из списка безвозвратных потерь.

Зачем уметь читать, если слова так беспощадны?

«Неужели куриный бог – не выдуманный, с каменным ушком насквозь, как рана, которым хвасталась повидавшая позапрошлым летом море одноклассница - а настоящий, злой, дождался, когда человеческий замешкался и отомстил отцу за курицу, которую мы съели».

Старшая дочь. Двенадцать лет. Первая потеря. Первый упрек: за что?

Не было стонов в доме. Не было молящих рыдании вверх. Не было бессильных проклятий вниз. Были только слезы по коже. Сухие, как крупинки соли. Режущие.
В той, «своей», крови Аджи издревле жила вынужденная особенность смиренно терять близких.

На полушаге полушепотом… Завесили черной косынкой единственное щербатое зеркало над умывальником. Узкое по горизонтали, оно любое лицо скупо отражало частями. Тремя: или, или, или. Рот. Глаза. Лоб.

Все. Ночь бдения. В доме пропавшего без вести. Три дочери. Единственный сын, которого он не увидит. Никогда.

Гитлер — мерзавец. «Корадар». Понятно.
Сталинград — это город на «Вольга». Такая русская — «урус» — река. Большая. Неохватная.
О Сталине — ни слова плохого, ни слова хорошего. Ни-ни… Иди ее - Аджи - пойми.

Ребенком Аджи, (некому было спешно ее увести), увидела и запомнила, как молча, с торопливым перекуром, с дымом, обметающим худые, смуглые лица, взрослеющие мальчики ее, выносливо бегущей от казни деревни, где остались убитые отец, мать, братья и сестры, хоронили завернутого в груботканую, измятую холстину покойника.
Без гроба. Без долгого плача расхристанных, бросающихся оземь женщин с иссохшими голосами. Когда спасаешь свою жизнь – время непривычно бесценно,ритуалы приходится сокращать…

Мертвые поймут. Они мудрые.

Пятиугольными лопатами с короткими закопченными черенками, захваченным впопыхах единственным   доступным им оружием, мальчики отмеряли: раз-два-три-четыре по длине и раз — по ширине — последнюю определенность человека.
Потом ими же, ожесточенно, выворачивали по разметке землю. Сухую и легкую. Такая может стать пухом. С ним попадают на небо.

Если из укрытия пыльных кустарников смотреть в сторону, вдаль на отлогие, плавящиеся в тяжелом жаре в ожидании потопа или прохладного свиста вечернего ветерка, холмы, то тогда казалось: обычный день. Ничего пугающего. Пить только сильно хочется. И спина у нее ноет. Так бы и смотрела в сторону… Или — перед собой. На пуховые белые головы беспечных одуванчиков.

Вай, война, война…На этой, как и тогда, наверное, ведь тоже не до гробов.
Аджи надеялась, что муж умер без мук. Быстро. Пуля ведь не болезнь.
Аджи надеялась, что нашлись живые, главное –добрые люди: положили мужа в землю. Хорошо, если место сухое.
Аджи точно знала, четырех лопаток по росту и одной – по плечам ему, высокому и статному, было бы мало.