И. Г. Эренбург. Пилигрим мира

  На снимке слева направо:
  кинооператор Р. Кармен,
  фотокорреспондент С. Лоскутов
  и И. Эренбург
  под Орлом. Июль, 1943.

                ПИЛИГРИМ МИРА

      Стихи поэта-фронтовика
      Ильи Григорьевича Эренбурга. И о нём.

        1941
Мяли танки тёплые хлеба,
И горела, как свеча, изба.
Шли деревни. Не забыть вовек
Визга умирающих телег,
Как лежала девочка без ног,
Как не стало на земле дорог…

   Я нашла потрясающий очерк о Илье Эренбурге (1891-1967). И там есть это стихотворение.
  «ПИЛИГРИМ МИРА» - так назвал свой рассказ о нём такой же неповторимо талантливый, как и герой очерка, советский писатель Борис Николаевич Полевой (1908-1981; настоящая фамилия Кампов) в книге-сборнике «Встречи на перекрёстках. Наброски с натуры».
   Очерк большой. Я возьму из него лишь часть текста, а что-то кратко перескажу.

   «Илья Эренбург – писатель во многом необычайный. Заметки о нём тоже хочется начать необычно. И, кажется, у меня есть такая возможность.
   … Так вот, в разгар войны, в дни трудных, затяжных боёв в калининских лесах, зимой, нескольким военным журналистам, среди которых был и я, довелось застрять в частях, оказавшихся отрезанными на небольшом лесистом, изрытом оврагами, как тогда говорили, «пятачке».
   Тут был узел дорог, и его нужно было удержать. И держали, хотя участок этот простреливался вдоль и поперёк. Словом, было о ком и о чём писать. И мы писали чуть ли не по корреспонденции в день. Но наземной связи с «большой землёй» не было, и эти сочинения лишь беременили и без того пухлые полевые сумки.

   Пресса жила в шалаше, ею самой и сооружённом из еловых веток на откосе оврага. На ночь, в целях экономии тепла, мы укладывались один к одному, «как газеты в пачке», и, если спать не очень хотелось, устраивали под руководством корреспондента «Комсомольской правды» Сергея Крушинского литературные викторины.
   Это имело и практическое значение. Тот, у кого оказывалось меньшее количество очков, отправлялся безропотно в лес на заготовку сушняка и хвороста для общего костра.

   И вот однажды, когда в морозную ночь на неопрятном, мглистом небе светила Луна, Крушинский самодовольно заявил:
   - Сейчас я прочту вам стихотворение, и вы все пропадёте, как мухи. Условия небывалые: если кто-нибудь угадает, кто автор, я один приношу четыре охапки хвороста; если не угадаете, вы все принесёте по охапке. Идёт? – И, сочтя изумлённое молчание за согласие, он распорядился: - Ну-ка, кто-нибудь посветите.
   Острый лучик фонарика выхватил из зеленоватой, пахнущей смолой полутьмы, хитрую ухмылку нашего друга. Он полез в планшет, достал оттуда газетную вырезку и стал читать. Это были стихи. Простые, ёмкие, они звучали как-то особенно тут, в искромсанном артиллерией леске, где иной раз пули цвикали, как синицы.

   Мяли танки тёплые хлеба… (см. выше; последняя строчка «Как не стало на земле дорог…»).
   Наш друг читал, а мы, слушая, нетерпеливо прикидывали в уме наиболее активно действовавших в дни войны поэтов. Твардовский? Нет. Тихонов? Нет. Сурков? Нет. Симонов? Не похоже. Прокофьев? Может быть, действительно Александр Прокофьев, стихи которого в те дни прорывались из блокированного Ленинграда? Тоже, пожалуй, нет.

Но тогда на жадного врага
Ополчились нивы и луга,
Разъярился даже горицвет,
Дерево и то стреляло вслед,
Подымались камни и стога,
И с востока двинулась пурга,
Ночью партизанили кусты
И взлетали под ногой мосты,
Била немцев каждая клюка,
Их топила каждая река,
И закапывал, кряхтя, мороз,
И Луна их жгла, как купорос.

Шли с погоста деды и отцы,
Пули подавали мертвецы,
И косматые, как облака,
В рукопашную пошли века…
… Затвердело сердце у земли,
А солдаты шли и снова шли,
Шла Урала тёмная руда,
Шли, гремя, железные стада,
Шёл Смоленщины дремучий бор,
Шёл худой, зазубренный топор,
Шла винтовка, верная сестра,
Шло глухое, смутное «ура»,
Шли пустые, тусклые поля,
Шла большая русская земля.

   Стихотворение И. Эренбурга, приведённое здесь из книги Б. Полевого, отличается некоторыми строчками от того, что опубликовано в сборнике стихов поэта. Можно предположить, что для газеты (она не названа) оно было очень большим. И что потом сам автор изменил какие-то строчки.
Например, в сборнике его стихов нет вот этих строк:

Шли солдаты бить и перебить,
Как ходили прежде молотить,
Смерть предстала им не в высоте,
А в крестьянской кровной простоте,
Та, что пригорюнилась, как мать,
Та, которой нам не миновать.
 
 
   Когда Сергей Крушинский дочитал стихотворение, никто не смог отгадать, кто автор. Пришлось ему просветить друзей:
     - Эренбург, вот кто это написал.

   Борис Полевой вспоминал дальше:
   «Помнится, в ту ночь мы много толковали об авторе этих стихов. Он побывал и на нашем фронте. Однажды мы с Крушинским, с трудом добравшись за новостями на опушку леска, расположенного в непосредственной близости от противника, были поражены абсолютным невниманием артиллеристов к представителям двух могущественных газет.
   Потом часовой разъяснил, что к ним прибыл «сам Илья Эренбург».
 
   И, действительно, в полуразрушенной подковке одного из артиллерийских двориков, откуда вчера прямой наводкой «шпарили» по вражеским танкам, группа солдат окружала невысокого человека, в непомерно большой шинели третьего срока, без погон, в пилотке, надетой на уши, как чепчик.
  Артиллеристы что-то рассказывали ему, а он сидел ссутулившись, и большие выпуклые глаза задумчиво смотрели на чёрные, обгоревшие танки, разбросанные по лугу, похожие издали на стога сена. Тогда мы не были знакомы с писателем и, понимая, что он поглотил всё внимание хозяев дома и нам ничего не оставил, потихоньку ушли, не вмешиваясь в беседу.

   Эренбурга привыкли видеть замкнутым в себе, хмурым… Кажется, он никогда не снимает эту свою маску. И всё же я однажды видел его растроганным, даже нежным.
   Это было на том же фронте, в разгар тяжёлого, медленного наступления на Ржев. Он приехал вместе с американским журналистом – длинным, рыжим, весноватым, по фамилии, кажется, Стоу.
   Иностранцы на нашем тяжёлом фронте были диковинкой, и мы немало отмерили в сапогах по вязким верхневолжским грязям, чтобы посмотреть заокеанского коллегу.
   Гостей мы нашли на завалинке пустой избы, чудом уцелевшей в почти выгоревшей и уже заросшей могучим красноватым бурьяном, деревне, недавно отбитой у противника…
   В момент, когда мы подошли, американец вёл беседу с девушкой-снайпером, а Эренбург переводил, не снимая с лица свою обычную ироническую маску».

   Известно, что Илья Эренбург отлично владел немецким языком и в течение войны много раз служил переводчиком, когда допрашивали пленных фашистов.
  Борис Полевой рассказал историю девушки-снайпера. Ушла на фронт добровольцем. Её отец, генерал, командовал дивизией. Но дочь в его часть не пошла. Прослыла метким снайпером. Однажды была ранена в ногу, находилась в госпитале.  Нога срослась неправильно. Она могла бы демобилизоваться, но не захотела. Дальше служила «автоматчиком при отце-генерале».

   «Девушка была совсем юная, хорошенькая, - вспоминал Б. Полевой. – Американец восторженно расспрашивал её и яростно записывал ответы.
  - Так вы ничего не боитесь? – спросил он, явно ожидая гордое, или торжественное, или величественное «нет», которое ему было, как мы догадались, страшно нужно для корреспонденции, уже набросанной в уме.
   Но маленький, игрушечный, голубоглазый солдатик в складной шинельке и крохотных сапожках; солдатик, у которого на счету было немало срезанных снайперской пулей врагов, вдруг густо покраснел, опустил глаза и ответил чуть слышно:
   - Боюсь мышей. Их тут ужас как много. Деревни сожжены, и они все перебрались в окопы, в блиндажи и ведут себя нагло, как эсэсовцы. А я ужасная трусиха.
   Вот тут-то, когда эта фраза переводилась, мы и увидели, сколько тепла и даже ласки может отражать это хмурое, ироническое и будто всегда чем-то недовольное лицо».

   О Илье Григорьевиче Эренбурге никто не расскажет лучше, чем Борис Николаевич Полевой, потому что они – фронтовики - жили в одну эпоху, были хорошо знакомы; их объединяло общее дело – литературное творчество и пропаганда мира.
 
    Дальше из книги «Встречи на перекрёстках»:
   «Творчество Ильи Эренбурга столь обширно и сложно, что просто теряешься, когда пытаешься говорить о нём. Эренбург – романист, умеющий откликаться на горячую злобу дня, если она его глубоко взволнует. Такие книги, как «День второй», «Падение Парижа», «Буря», «9-й вал», написанные по свежим следам событий, быстро завоевали внимание читателей и занимают теперь место среди популярных произведений современной мировой литературы.
   Эренбург – публицист, страстный, проницательный. Разве забудешь, как в годы войны солдаты, развёртывая газету, искали: «Ну, что там настрочил сегодня Илья?»…
   Эренбург – острый, злой памфлетист, умеющий с исключительной меткостью наносить удары «бичом сатиры», и вместе с тем, он поэт, и поэт лирический, хотя эта сторона его литературной деятельности значительно менее известна читающей публике».

   Более чем сто книг разного жанра написал Илья Григорьевич. Среди них: «Буря» - о 2-й мировой войне (1946-1947 гг.), «Война» - острая антифашистская публицистика (1942-1944 гг.).Чрезвычайно интересные мемуары «Люди, годы, жизнь» (6 томов).
  Борис Николаевич вспоминает ещё И. Эренбурга, как исследователя в области литературы, живописи, истории культуры. Его книга «Япония, Греция, Индия» была достойно оценена специалистами. 

   Интересная история с художественным кинофильмом «Чапаев». Б. Полевой рассказал о встрече с Рафаэлем Альберти: «мой старый друг, прекрасный испанский поэт». Друг показал Борису Николаевичу «комплекты республиканских газет времён борьбы с Франко».
   « В одной из них он указал на фотографию. На ней был изображён старый смешной грузовик кинопередвижки. Возле него, в кругу живописных, увешанных оружием бойцов республики в широких беретах и шапочках пирожком, стоял маленький, штатского вида человек, в мешковатом, будто с чужого плеча, костюме, с трубкой в зубах.
   - Знаешь, кто это? – спросил Рафаэль.
   - Нет.
   - Эренбург.
   - Эренбург? В Испании у кинопередвижки? – воскликнул я точно так же, как когда-то в шалаше на фронте.

   - Именно он. – И Рафаэль рассказал, как в дни испанской войны, в которой международные силы мира давали бой международным силам войны и фашизма, писатель, попав в Испанию в качестве корреспондента советских газет, соорудил кинопередвижку и разъезжал с ней по сражавшимся частям арагонского фронта, показывая кинофильм «Чапаев».
  Только в этой советской киноленте для бойцов – испанцев, чтобы не травмировать их души, был другой конец – Чапаев не тонул в реке.
  Есть фотография той кинопередвижки.
 
                ОДНАЖДЫ В ГРЕЦИИ

    «Пилигрим мира», - сказал о И. Г. Эренбурге великий француз Фредерик Жолио-Кюри. Физик и общественный деятель.
   Что подтверждали такие размышления Б. Полевого:
   «Это было произнесено в шутку, за дружеской чашкой кофе, после одного из утомительных заседаний, закончившегося под утро. В сущности, это шуткой не было. 
   И сейчас, когда вопрос войны и мира стал проблемой – будет ли человечество жить на земле, среди писателей, участвующих в движении, немного найдёшь таких, кто столько бы разъезжал по свету, вёл дискуссии, выступал с докладами в разнообразных аудиториях; кто с такой страстью разоблачал бы поджигателей войны; с таким упорством трудился бы над сплочением сил мира, отрываясь для этого от собственного письменного стола.
   Люди доброй воли во многих странах знают неутомимого «пилигрима мира», ненавистника фашизма, достойно представляющего великий миролюбивый советский народ».

   Приведу ещё несколько рассказов Б. Полевого о «Пилигриме мира». Сборник писателя «Встречи на перекрёстках» вышел в 1961 году. Тираж всего 60 тысяч. Для тех лет – очень мало. Уверена, что с тех пор книга не переиздавалась. Очень жаль!
   А потому, я сомневаюсь, что ещё где-нибудь есть эти интересные воспоминания Бориса Николаевича о Илье Григорьевиче, писателе, который неутомимо «разъезжал по свету, вёл дискуссии, выступал с докладами в разнообразных аудиториях». И никогда не терялся, если попадалась «интересная» аудитория.

   «В Греции я был свидетелем выступления писателя в одном из крупнейших кинотеатров Афин, - вспоминал Б. Полевой. – Лекция его называлась, насколько я помню, «Мир и война». Обстановка, в которой предстояло её прочесть, мягко говоря, была мало благоприятной.
   За час до начала окрестные улицы оцепила полиция, в толпе, стекающейся к кинотеатру, не очень даже маскируясь, сновали шпики асфалии (политическая полиция) …
   И вот лектор вместе с молодым греком-переводчиком подходит к трибуне. Маленький, седой, сутулый человек, похожий на какую-то мудрую птицу, пожёвывая губами, вглядывается в полутьму зала, который глухо гудит.

   Аудитория пёстрая. Аплодисменты смешиваются с шиканьем и даже со свистками…
   Кого-то даже выталкивают из дверей в шею –«в самом прямом смысле этого слова». Даже мне, сидящему на галерее, над всем этим кипением, становится как-то не по себе.
   А Эренбург стоит, будто бы ничего особенного не происходит, и близоруко щурится, переступая с ноги на ногу. Потом как-то сразу начинает говорить.
   Это был яркий, остроумный рассказ о традиционном миролюбии советских людей… Подробности стёрлись в памяти. Но хорошо запечатлелись первые фразы этой речи, слова, заставившие превратиться в слух и тех, кто аплодировал, и тех, кто свистал.

   - Люди сидят обычно по-разному, - неожиданно начал лектор. – Вот мы с вами привыкли сидеть на стульях с длинными ножками. В Турции сидят на низеньких табуретках. Есть страны, и немало таких стран, где люди считают удобным садиться просто на пол, свернув ноги кренделем.
   А вот недавно я был в Японии, так, представьте себе, там предпочитают сидеть на полу, на собственных ногах. И оказывается, для них это очень удобно, хотя любому из нас в этой непривычной позе трудно бы было долго выдержать.

   Даже странно было слышать полную тишину, наступившую в зале. Но, не обращая на неё внимания, как он не обращал внимания на аплодисменты и свистки, лектор продолжал в своём обычном ворчливо-улыбчивом тоне.
   - И каждый из этих способов сидеть можно понять и принять, кроме одного – манеры сидеть, положив ноги на стол. Да и с этой манерой, пожалуй, можно согласиться, однако при условии, что стол этот будет собственный, а не чужой.
     Тут разразились такие аплодисменты, что никакие свистки уже не могли пробиться сквозь них».
 
   Вы, конечно, поняли, на манеру кого – сидеть, положив ноги на стол, – намекал Илья Эренбург.
   Из воспоминаний Ильи Григорьевича:
   "В декабре ( Москва,1943 г.) меня пригласил к себе посол Соединённых Штатов Гарриман. Я тогда ещё не знал американских нравов, меня удивили и невкусная еда, и простота, порой переходящая в фамильярность, и то, что дочь посла положила ноги на столик, на котором нам сервировали кофе".

   И ещё одна история, рассказанная Б. Полевым:
   «Советские солдаты в дни боёв на немецкой земле случайно нашли под развалинами какого-то старинного, разбитого авиацией, замка охотничье ружьё дивной работы. Ружьё было сломано, но ствол, казённая часть и ложа, украшенная великолепнейшей гравировкой, инкрустированная перламутром, серебром, золотом, обратили их внимание.
   Нашёлся в роте знающий человек. Он прочёл надпись, выгравированную по-французски, и узнал, что уникальное это ружьё – подарок льежских оружейников Наполеону Бонапарту, сделанный ими в дни, когда будущий император был ещё революционным полководцем Конвента.
   Полюбовались на диковинку, и кто-то вспомнил при этом, что Илья Эренбург увлекается историей Франции. И вот писатель получил из действующей армии ящик с обломками уникального ружья, посланными ему в подарок, и письмо за подписями всего наличного состава роты с пожеланиями доброго здоровья и творческих успехов».
   Жаль, что не известна дальнейшая судьба того подарка.
   (Пилигрим - паломник, путешественник, скиталец)

   Ещё стихи Ильи Григорьевича.

          9 МАЯ 1945               
               1
О них когда-то горевал поэт:
Они друг друга долго ожидали,
А встретившись, друг друга не узнали
На небесах, где горя больше нет.
Но не в раю, на том земном просторе,
Где шаг ступи – и горе, горе, горе,
Я ждал её, как можно ждать любя,
Я знал её, как можно знать себя,
Я звал её в крови, в грязи, в печали.
И час настал – закончилась война.
Я шёл домой. Навстречу шла она.
И мы друг друга не узнали.
    1945 г.
      
              2
Она была в линялой гимнастёрке,
И ноги были до крови натёрты.
Она пришла и постучалась в дом.
Открыла мать. Был стол накрыт к обеду.
«Твой сын служил со мной в полку одном,
И я пришла. Меня зовут Победа».
Был чёрный хлеб белее белых дней,
И слёзы были соли солоней.
Все сто столиц кричали вдалеке,
В ладоши хлопали и танцевали.
И только в тихом русском городке
Две женщины сидели и молчали.
    1945 г.

                ЛУЧШЕ, ЧЕМ КТО ДРУГОЙ, ЗНАЛ, ЧТО ТАКОЕ ФАШИЗМ

   Из «Вступительной статьи» писателя Б. М. Сарнова к мемуарам И. Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь» (1990 г.):
   «В 1946 году Эренбург издал небольшую книжку стихов – «Дерево». Многих она тогда удивила. Никому даже в голову не могло прийти, что в страшные военные годы, работая едва ли не круглосуточно, постоянно выезжая на фронт, успевая написать порой в день две, три, а то и четыре статьи (для «Правды», для «Красной звезды», для радио, для какой-нибудь западной газеты), он ещё ухитрялся найти время и силы для лирических стихов.
   Но, как видно, была у него в те дни и такая душевная потребность.

   В одном из стихотворений, вошедших в эту книгу (оно помечено последним годом войны), он вздохнул:

Умру – вы вспомните газеты шорох,
Ужасный год, который всем нам дорог,
А я хочу, чтоб голос мой замолкший
Напомнил вам не только гром у Волги …

   Тогда, в 1945-м, ему – да и не только ему – казалось, что его публицистика военных лет надолго, если не навсегда, заслонит всю его прежнюю, да и будущую литературную работу.
   И в самом деле, никогда – ни прежде, ни потом – голос его не звучал так громко и, главное, не волновал так сердца (без преувеличения) миллионов людей, как в эти четыре года.
   Давно уже стал общим местом (возможно, автор хотел сказать: хрестоматийным, то есть общеизвестным – Л. П.) рассказ о том, что на фронтах и в партизанских отрядах действовал неписанный закон: на раскрутку идут все газеты, кроме тех, где напечатана очередная статья Эренбурга.

   О военной публицистике Эренбурга написаны горы восторженных откликов, воспоминаний, статей, книг, диссертаций, дипломных работ. Но самая суть этого феномена, мне кажется, до сих пор не была – да и не могла быть – объяснена до конца.
   Огромная популярность военных статей Эренбурга объясняется, конечно, множеством самых разных причин, не последняя из которых – недюжинный дар публициста, присущая Эренбургу редкостная способность заражать (это слово выделено другим шрифтом – Л. П.) читателя своими чувствами, выраженными в слове. (Способность, которая, по убеждению Л. Н. Толстого, составляет сущность всякого искусства).
   Но была тут ещё одна причина, лежащая, так сказать, вовне. Эренбурга вынесла на этот высокий гребень истории некая историческая реальность.

   Теперь мы уже можем сказать об этом вслух: страна вступила в войну в состоянии полной идеологической растерянности. В первые же военные дни в прах разлетелись идеологические представления и стереотипы, внушавшиеся нам на протяжении многих лет и прочно завладевшие нашим сознанием.
   Сразу же стала очевидной беспочвенность владевших на ми иллюзий – начиная с наивной уверенности, что немецкие пролетарии ни за что не станут стрелять в своих братьев по классу, и кончая столь же наивной убеждённостью, что «на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом».

   Далеко не сразу Сталин вышел из состоянии прострации и наспех соорудил вместо рухнувшей в одночасье идеологической схемы другую,  призвав на помощь все имевшиеся в его распоряжении резервы - православную церковь, великие тени славных русских полководцев и флотоводцев, в том числе и тех, которые ещё вчера третировались как верные слуги ненавистного царского режима; в ход были пущены даже антинемецкие сплетни и анекдоты времён первой мировой войны.
   Но это всё – позже.
   А в первые трагические военные дни волею обстоятельств чуть ли не единственным идеологом страны, вступившей в смертельную схватку с фашизмом, стал Эренбург.

   Но почему именно он?
   «Тогда, в войну, - вспоминал Константин Симонов, - я, наверное, так же, как и другие читатели Эренбурга, не думал над истоками его публицистики.
   Тогда, в годы войны, мы, по правде говоря, не знали и истории создания «катюш» и не раздумывали над тем, в результате каких многолетних трудов и усилий они вдруг появились на фронте. Для нас было главным то, что они появились и ударили по фашистам!
   Так это было и с прямым и сокрушительным действием военных статей Эренбурга. Люди, причастные к войне, не размышляли над тем, откуда и как он появился, они радовались тому, что он есть!»

   Эренбург «появился» и сыграл в войне ту роль, которую ему суждено было сыграть, прежде всего потому, что он лучше, чем кто другой, был внутренне подготовлен к разразившейся катастрофе.
   Многие его современники – даже самые проницательные из них – в той или иной степени были всё-таки обмануты пактом с Гитлером. Вера в то, что Сталин, заключивший этот пакт, лучше знает и понимает ситуацию, что он прекрасно отдаёт себе отчёт в своих поступках и, следовательно, у него есть какие-то свои, недоступные пониманию простых смертных, основания поступать именно так, а не иначе, - эта вера сбила с толку если не всех, то многих.
   Эренбурга она сбить с толку не могла. Не потому, что он был умнее и проницательнее других, а потому, что лучше, чем кто другой, знал, что такое фашизм.

   Сошлюсь только на один красноречивый эпизод, относящийся к 1936 году, который приводит в своих воспоминаниях об Эренбурге Алексей Эйснер, тогда молодой русский поэт-эмигрант, а позже – интербригадовец, адъютант генерала Лукача:
   «Дело было весной, когда, вскоре после победы Народного фронта на выборах в Испании, он победил и во Франции. В разгар этого антифашистского медового месяца одна моя добрая знакомая… предложила сходить вместе с нею на собрание около партийных парижских интеллигентов, на котором Эренбург, только что побывавший за Пиренеями, поделится своими наблюдениями …

   Послушать Эренбурга явилось человек сто или полтораста … Неожиданно для нас, как, по-видимому, и для всех присутствующих, Эренбург заговорил о «сгущающихся над «гренадской волостью» облаках. Ведь Испания – это не Франция. В стране, где на десять мирян, считая и младенцев, приходится одна сутана или монашеская ряса, а на каждые шесть солдат – генерал, реакция обладает колоссальными возможностями…
   Но завоеваниям народа угрожает не только внутреннее пронунсиаменто. На Испанию точит нож коричнево-чёрный фашизм. В густых тучах, клубящихся над оливковыми плантациями Андалузии и виноградниками Кастилии, просвечивают ликторские пучки и паучьи лапы свастики. В испанском воздухе пахнет порохом. Республика в опасности …
   После собрания взбудораженные слушатели обменивались недоуменными репликами. Эренбурговскую остроту взгляда, оригинальность и литературную отточенность его формулировок, насколько я мог расслышать, признавали все, но выводы большинство также единодушно находило чрезмерно мрачными, а главное, слишком уж они расходились с мнением других наблюдателей.
   Именно это полнейшее несоответствие его оценки положения в Испании неколебимо мажорному тону французских левых газет смущало меня. Что касается моей спутницы, она была категорична:
   - Неисправимый пессимист и страшно сгущает краски. Только третьего дня я была у Мари-Клод и нашла Поля в прекрасном настроении …

   Так как Мари-Клод, с которой Вера состояла в дружбе,  была женой не вообще какого-нибудь Поля, но Поля Вайяна-Кутюрье, одного из руководителей Коммунистической партии Франции, его хорошее расположение духа снимало всякие сомнения, и я решительно счёл неожиданные мрачные прогнозы беспартийного парижского корреспондента «Известий» не внушающими доверия.
   Прошло, однако, всего около двух месяцев, как они – эти мрачные предсказания – сбылись».
   Таких историй можно было припомнить множество. В роли «прорицателя», мрачные пророчества которого вскоре сбылись, Эренбург на этом вечере выступил не в первый и не в последний раз.

   Ещё в 1931 году в книге своих путевых очерков «Виза времени» он предсказал, что Германия – накануне фашизма.
   А вот эпизод, пожалуй, ещё более впечатляющий, относящийся уже непосредственно к 1941 году.
   «Первого июня 1941 года, - вспоминает В. Каверин, - мы вместе поехали навестить Ю. Н. Тынянова в Детское Село. На вопрос Юрия Николаевича: «Как вы думаете, когда начнётся война?» - Эренбург ответил: «Через три недели».
   То, что война началась ровно через три недели, - это, быть может, чистая случайность. И рассказ этот я привожу не затем, чтобы уподобить Эренбурга Нострадамусу, а лишь с единственной целью: показать, что пакт с Гитлером, усыпивший бдительность многих политиков и военных, на него такого усыпляющего действия не оказал.
   Так называемое «вероломное нападение» его врасплох не застало.

   «Двадцать второго июня, - вспоминает он, - рано утром нас разбудил звонок В. А. Мильман: немцы объявили войну, бомбили советские города. Мы сидели у приёмника, ждали, что выступит Сталин. Вместо него выступил Молотов; волновался. Меня удивили слова о вероломном нападении… Что можно было ждать от фашистов?..
   Мы долго сидели у приёмника. Выступил Гитлер. Выступил Черчилль. А Москва передавала весёлые, залихватские песни, которые меньше всего соответствовали настроению людей. Не приготовили ни речей, ни статей; играли песни …

   Потом за мною приехали – повезли в «Труд», в «Красную звезду», на радио. Я написал первую военную статью. Позвонили из ПУРа, просили зайти в понедельник в восемь часов утра, спросили: «У вас есть воинское звание?». Я ответил, что звания нет, но есть призвание: поеду, куда пошлют; буду делать, что прикажут».
   «Обжигающе современной книгой» назвал Бенедикт Сарнов мемуары И. Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Я разделяю это мнение.

   Стихотворение Ильи Григорьевича не о войне. «Коровы в Калькутте» он написал, побывав в Индии. Незадолго до смерти.

Они бродят по улицам,
Мычат, сутулятся –
Нет у них крова,
Свободные и пленные,
Никто не скажет им злого слова –
Они священные.

Есть такие писатели –
Пишут старательно,
Лаврами их украсили,
Произвели в классики,
Их не ругают, их не читают,
Их почитают.
Было в моей жизни много дурного,
Частенько били – за перегибы,
За недогибы, изгибы,
Говорили, что меня нет –«выбыл»,
Но никогда я не был священной коровой,
И на том спасибо.

                КОГДА ЛУНА БЫВАЛА ЗЛАЯ…

    Я читала книги воспоминаний Ильи Григорьевича и о нём, и искала ответ на вопрос: «Был ли он арестован во время политических репрессий? Или хотя бы была угроза ареста?». «Опричники» Иосифа Джугашвили – Сталина и сам этот гражданин причину могли придумать какую угодно; взять с потолка. Заслуги человека перед Отечеством, авторитет, известность не были тому препятствием.
   Конечно, где-то ещё есть ответы на эти вопросы. Я нашла их в тех же мемуарах И. Эренбурга, но вышедших в 2024 году (Илья Эренбург. Диалог эпох. Люди, годы, жизнь. Издательство АСТ. Москва).
   Замечательно, что и в этой книге нет предупреждения о том, что надо спрашивать разрешения у издателя, если читатель захочет взять какой-то текст и где-то процитировать. Спасибо!

   Из «Предисловия» к 3-му тому (1945-1960). Автор Б. Я. Фрезинский (в выходных данных есть информация, что он же подготовил текст мемуаров и написал комментарии):
   «В третьем томе мемуаров Эренбурга, состоящем из шестой и незавершённой седьмой книг, повествуется о послевоенном времени. Период 1945 – 1960 годов естественно делится на две существенно разные политические эпохи: позднесталинскую деспотию и хрущёвскую оттепель.
   Чёрное восьмилетие (май 1945 – март 1953) было одним из самых беспросветных в истории СССР. У дряхлеющего диктатора, не выпускавшего из рук управление мощным аппаратом госбезопасности и армии, было ещё немало безумных планов упрочения своей диктатуры и расширения занимавшей полмира империи.
   Сразу после Победы 1945 года, достигнутой народом ценою неимоверных жертв, он напомнил всем, кто именно в доме хозяин и что поблажек не будет никому…

   В жизни Ильи Эренбурга морально это было очень трудное и очень жестокое время. Не впервые он морально был готов к аресту*.
   (*К этой фразе есть в книге такая сноска: «В конце марта 1949 г., в разгар компании против космополитизма, ответственный сотрудник ЦК ВКП(б) Ф. М. Головенченко, выступая в Москве с докладом о литературе в присутствии тысячи свидетелей, объявил: «Могу сообщить вам хорошую новость – разоблачён и арестован космополит № 1, враг народа Илья Эренбург».
  Очень подробно о том тяжёлом для Ильи Григорьевича времени он рассказал в 6-й книге (глава 15-я) своих мемуаров. Невозможно это читать без пупырышек на коже от ужаса.
   Нет, арестован он не был. Было что-то вроде домашнего ареста).

   Но когда 30 июня 1950 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление «Утвердить т. Эренбурга И. Г. заместителем председателя Советского Комитета защиты мира, поручив ему руководство делом пропаганды движения сторонников мира и организацию в печати пропагандистских выступлений по этим вопросам», его сделали титулованным «борцом за мир».
   Это не гарантировало ему жизнь, но давало уверенность, что его судьба будет решаться только Сталиным, а не любым начальником в госбезопасности.
   Итоговая формула в мемуарах Эренбурга об отношении его к Сталину однозначна: «Я не любил Сталина, но долго верил в него, и я его боялся».

   Думаю, что это честное признание. В стихах о том времени, написанных Эренбургом, он был к себе строг и откровенен:

Когда луна бывала злая,
Я подвывал, и даже лаял,
Не потому, что был я зверем,
А потому, что был я верен –
Не конуре, да и не плети,
Не всем богам на белом свете,
Не дракам, не красивым вракам,
Не злым сторожевым собакам,
А только плачу в тёмном доме
И тёплой, как беда, соломе.

   В те годы реальная жизнь не предоставляла Эренбургу иного внутреннего выбора; это следует из того, что он очень много раз выезжал за границу, но всегда возвращался домой. Весной 1953 года, вскоре после смерти Сталина, он почувствовал: для страны настают новые времена.
   Теперь, с его лёгкой руки, во всём мире их зовут оттепелью (именно Эренбург первым и широковещательно назвал их так)».
   В марте 1963 года (к этому времени уже начали издаваться первые книги мемуаров И. Эренбурга) Н. Хрущев на встрече деятелей культуры зло критиковал эти воспоминания писателя. Критиковал, не прочитав мемуары, а использовал то, что ему написали на бумажке подчинённые.
  А когда прочитал, то хвалил. И с тех пор И. Г. Эренбург был сам себе цензором.      

  Тяжёлый и опасный труд фронтовиков, плодотворная послевоенная их жизнь – завет потомкам: «Не давайте никому в обиду Отечество! Берегите мир!».

    И ВСЁ-ТАКИ ОН БЫЛ АРЕСТОВАН!
   Об этом рассказал в отзыве на мой очерк коллега по перу, автор Прозы. ру Александр Ресин (18.07.2024 г.):
   «25 октября 1920 года Эренбург был арестован ВЧК, в соответствии с выданным сотруднику особого отдела ВЧК товарищу Проценко 24 октября ордена на обыск и арест за подписями председателя особого отдела Г. Ягоды и начальника секретного отдела В. Плята.
   Освобождён через трое суток благодаря вмешательству Н. И. Бухарина, с которым он учился в одной гимназии. С помощью последнего получил разрешение на выезд из страны, и в марте 1921 года вместе с женой выехал в Париж».

   Есть информация, что так называемый «красный паспорт» (позволяющий, кажется, через три года вернуться домой; а если просрочен – то домой не пускали) за номером 1 получил именно И. Г. Эренбург.
   Обратите внимание, что арестован писатель был при власти в России Владимира Ульянова-Ленина (уверена, многие знают, что у В. У. было чуть ли не 50 псевдонимов). Давно уже не скрывается, что именно при Ленине в России начались политические репрессии и массовые расстрелы «не угодных».

   О судьбе некоторых здесь упомянутых личностей.
   «Ягода Генрих Григорьевич (1891-1938), государственный деятель. С 1920 года член президиума ВЧК, с 1924 – зам. председателя ОГПУ при СНК СССР; генеральный комиссар гос. безопасности (1935); нарком внутренних дел СССР (1934-1936). В 1936-37 – нарком связи СССР.
   Возглавляя органы внутренних дел, был одним из организаторов и главных исполнителей массовых репрессий. Расстрелян» (из «Нового энциклопедического словаря». Рипол Классик. Большая российская энциклопедия. Москва. 2004 г.).

   Чем-то не угодил «вождю политических репрессий» после смерти Ленина – Иосифу Джугашвили-Сталину. Не помогли и выше перечисленные «высокие» должности.
   Если всмотреться в перечень тех должностей, то видно, что дамоклов меч повис над головой Ягоды в 1936 году, когда его сделали вдруг наркомом связи СССР. Подобные трюки с должностями, по повелению Сталина, проделывали и с другими «государственными деятелями».

   «Бухарин Николай Иванович (1888-1938), политический деятель, академик АН СССР (1928). Участник революции 1905-07 и Октябрьской революции 1917 гг. В 1917-18 – лидер «левых коммунистов».
   В 1918-29 – редактор газеты «Правда». В 1919-24 – кандидат, в 1924-29 – член Политбюро ЦК большевистской партии; в 1919 -32 – член исполкома Коминтерна. В 1929-32 – член президиума ВСНХ СССР; с 1932 – член коллегии Наркомтяжпрома. В 1934-37 – редактор «Известий».
   В конце 20-х годов выступил против линии И. В. Сталина на применение чрезвычайных мер при проведении коллективизации и индустриализации, что было объявлено «правым уклоном в ВКП(б)». Труды по философии и политэкономии. Необоснованно репрессирован» (из названного выше энциклопедического словаря».

   Расстрелян в том же году, что и Ягода, и многие другие «правые уклонисты».
   Н. Бухарина Ленин не дал бы в обиду. Ведь они вместе провели много лет в разных странах, лелея мысль о революции в России, то есть о военном государственном перевороте; строили планы, как будут рулить; тунеядствовали.
   Вместе и приехали в Петербург в том самом «опломбированном вагоне». Не помогло вымолить (в литературе можно найти, что арестованный Н. Б. написал много писем Сталину с просьбой сохранить ему жизнь) пощады даже то, что он был участником революций.
   В СССР долгое время таким участникам «революций» давали должности, квартиры, награды; они восседали в президиумах разных торжеств. Конечно, тем, кто дожил до марта 1953 года; кого не убили свои же. 

                *********
   Б. Н. Полевой - забытый писатель. Что-то не припомню, чтобы о нём в наше время говорили в каких-то передачах по телевидению или показали бы документальный фильм.  Уверена, что фильм или какая-то кинохроника о нём где-то есть в киноархиве.
   Забыты и его, когда-то очень популярные произведения: «Повесть о настоящем человеке» (1946 г.; о Герое Советского Союза лётчике А. П. Маресьеве); сборник рассказов «Мы – советские люди»; роман «Золото»; повесть «Доктор Вера» и другие.
   Борис Николаевич был с группой советских журналистов на Нюрнбергском процессе, где судили фашистов. О том историческом событии написал книгу «В конце концов» (1968 г.).
   Был главным редактором журнала «Юность» (1962-1981 годы) и Председателем правления Советского фонда мира (1969-1981 гг.). Конечно, имел награды и военного времени, и после войны (Государственная премия СССР в 1947 и 1949 гг.).
   На Нюрнбергском процессе был и Илья Эренбург.
 
Литература:
 ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ. Сборник «Стихи. 1938-1958». Издательство «Советский писатель». Москва. 1959 г.
 БОРИС ПОЛЕВОЙ. Встречи на перекрёстках. Наброски с натуры. Издательство «Советский писатель». Москва. 1961 г.
 ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ. "Люди, годы, жизнь". Воспоминания в трёх томах. Москва. Издательство "Советский писатель".1990 г.
 Опубликованная здесь фотография взята из его мемуаров, изданных в 2024 г.

 8 мая 2024 года