Колготки

                (Рассказ) 
               
 Когда некий знакомый предложил мне пожить в своём загородном доме в его отсутствие, я охотно и даже с радостью согласился.
 Дом располагался в живописном, курортном, пригороде, на берегу мелководного залива, среди золотоствольных сосен.
 Я переехал в новое жилище в сентябре. Как раз в это время моя жена вернулась из своих летних путешествий. По некоторым причинам, о которых я, возможно, напишу позже, жить с ней под одной крышей мне было невыносимо.
 Я захватил с собой только компьютер, немного одежды и ещё кой-какие мелочи. Компьютер мне необходим для работы, так как я занимаюсь редактированием текстов и предпочитаю заниматься этим дома.
 Предоставленная мне «дачка» была вполне капитальным двухэтажным строением. Первый этаж был слишком обжит хозяевами, полон чужими вещами, поэтому я предпочёл расположиться на втором, куда вела скрипучая деревянная лестница. Комната, которую я выбрал, представляла собой просторное помещение с двумя окнами, глядящими в противоположные стороны. Из одного окна, южного, открывался вид на довольно крутой склон, поросший кое-где ёлками и, колючими с виду, кустами, за которыми угадывалась асфальтированная дорога, а за ней, в просветах между деревьями, виднелся песчаный пляж и серый простор залива. Из второго окна, северного, можно было увидеть глухой забор и соседний участок. Так как оно располагалось довольно высоко, то участок этот хорошо просматривался, и я мог разглядывать его сколько угодно.
 Соседний дом не отличался особыми размерами или архитектурными фантазиями: одноэтажный с мансардой, штукатурка стен цвета топлёного молока, высокие окна с коричневыми наличниками, над красной крышей – кирпичная труба. Сбоку к дому примыкала пристройка с широкими воротами – гараж. Фасад украшало, выступающее полукругом, крылечко и балкон над ним. Перед входом красовалась большая клумба, где ярко доцветали тяжёлые лиловые и пунцовые георгины, золотились неприхотливые бархатцы и настурции, ближе к забору высились редкие сосны.
 Жизнь в загородном уединении не отличалась разнообразием. Работа моя, чтение и правка чужих, часто откровенно графоманских, текстов никак не радовала. Из возможных развлечений: поход за продуктами в пристанционную «Пятёрочку» или прогулки по песчаному берегу вдоль воды, но большую часть времени занимала работа. Однако, через несколько дней моя однообразная унылая жизнь приобрела неожиданный интерес. 
 Поглядывая в северное окно на соседний участок, я видел там иногда мужчину. Он выходил из дома, чтобы пойти на улицу, в сарай, в хорошую погоду посидеть на скамейке у садового стола, или заняться какими-нибудь хозяйственными делами. Появлялась там и женщина. Она приезжала и уезжала на небольшом автомобиле абрикосового цвета, уезжала, как правило, в первой половине дня, а возвращалась поздно вечером, порой, под утро. Заметен там был иногда, греющийся на скупом осеннем солнышке, серый пушистый кот. Впрочем, я не особенно интересовался неожиданными соседями, пока не увидел эту парочку вблизи и не разглядел более подробно.
 Был погожий осенний день. Прохладный сыроватый воздух с запахом сосновой хвои, нежаркое бледное солнце, сочащееся сквозь ветви деревьев.
Я вышел из дома с продуктовой сумкой и направился к станции. Следовало пополнить иссякающие запасы еды. Когда я проходил мимо соседского забора, калитка в нём отворилась, и вышел сперва мужчина, а за ним женщина. Он был не молод, за пятьдесят, среднего роста, самой непримечательной внешности и одет тоже неброско. Это уже впоследствии, когда я разглядел его поподробнее, то заметил сходство с французским философом Жаном Полем Сартром. Он даже носил похожие очки и один глаз у него слегка косил, как на фотографии у Сартра. Я так и стал называть его про себя Жанполем. Но тогда, при первой встрече, я этого не заметил, потому что за ним шла Она и «свет белый затмевала». Я не смог бы сказать, как она была одета, да это и не важно.
 Она была красива! Красива той необъяснимой красотой, которая поражает, удивляет, ошарашивает, и которую нельзя имитировать никакой косметикой. Стройная, на полголовы выше своего спутника, мягкие рыжеватые волосы, спускаясь на лоб густой чёлкой, легко вьются вокруг головы. Глаза, нос, рот… Я теряюсь, это невозможно описать словами. (Хотя глаза, я успел заметить, были солнечные, медово-карие, сердоликовые.)
 Она улыбалась! Улыбалась, конечно, не мне, возможно, она меня вообще не заметила. Улыбалась чему-то своему поистине всепобеждающей, лучезарной улыбкой. (Куда там безбровой дурнушке Моне Лизе). Так улыбаются изваяния древних языческих богинь, наблюдая кровавые жертвоприношения у своих ног. «Ну, нельзя! Ну, нельзя, быть красивой такой!», как отчаянно поётся в одной песенке. Это была, я понял сразу, женщина, которой можно всё простить, пойти ради неё на преступление, поехать за ней на край света, такая роковая Настасья Филипповна, Грушенька, Манон Леско.
 Но чудесное виденье находилось в поле моего зрения не более двух секунд. После этого я должен был продолжить свой путь в продуктовый магазин, а необычная парочка двинулась в противоположную сторону, к приморскому шоссе и пляжу. Очевидно, они хотели погулять по берегу залива.
 После этого случая я стал смотреть из своего убежища на соседний участок совсем иначе. Любопытство заставило меня обшарить весь первый этаж в поисках бинокля. Почему-то я был уверен, что он там есть. И действительно, старинный морской бинокль нашёлся в кладовке среди стопок старых журналов, коробочек с нитками, бутылочками, просроченными лекарствами и прочим хламом.
 Теперь, когда у меня была такая сильная оптика, я мог вести более подробные наблюдения за соседним домом и его обитателями. Почти каждый день, примерно в полдень, Манон выходила из дома, открывала гараж, садилась в свой «опель» и куда-то уезжала. Жанполь целовал её на прощанье, провожал до ворот в заборе, открывал и закрывал их, потом возвращался в дом. Куда она уезжала? Была ли она актрисой, манекенщицей, или занималась бизнесом? Что должен был чувствовать Жанполь в тех случаях, когда она возвращалась только под утро? Какая-то драма, полная невысказанной боли и невидимых миру слёз, представлялась моему воображению.
 В морской бинокль я мог подробно разглядывать Манон, когда она выходила из дома. У неё были длинные стройные ноги и она редко появлялась в брюках. Обычно она была в платье или юбке средней длины с жакетом, а в холодные дни в светлом шерстяном пальто или в короткой шубке. И, когда она садилась в машину, я мог видеть её ноги в разнообразных колготках: чёрных прозрачных с мушками или в сеточку, телесного цвета со стрелками, красных с ажурными полосками, леопардовых с пятнами, узорных с ромбиками, спиралями, розами, бантиками.
 Она стала являться мне по ночам. Во сне я раздевал её, она оставалась в одних колготках… Не буду продолжать, мужчины и так поймут меня.
 Тут следует, наконец, объяснить, почему я так хотел пожить вдали от жены.
  Мне хотелось задушить её колготками.
 Нет, я любил её как мог, мы жили с ней мирно более десяти лет, она вовсе не банальная толстая тётка, довольно привлекательна и достаточно образована, увлекается французской философией постмодернизма, ей нравится путешествовать по странам Евросоюза. Она до сих пор верит, что оттуда к нам идёт цивилизация. Она не понимает, что Европа: «Ой, всё!», что Европе пришёл песец, и никакая философия её уже не спасёт.
 Когда жена, перед тем как лечь в постель, снимала колготки, они ещё некоторое время сохраняли объём, форму тела, как будто в них вселялось некое бесплотное воздушное существо, которое тут же на глазах из них вытекало, оболочка его сплющивалась, мялась, превращалась в нечто длинное и бесформенное. Жена вешала это на спинку стула, я старался не смотреть туда, искушение было очень сильное.  Я не оправдываюсь, возможно, это болезнь. Наверное, нам с ней уже давно следовало разъехаться, и только моя инертность мешала этому. Но я не хотел стать убийцей. Вот именно поэтому так и обрадовался возможности пожить от неё подальше.
  Колёса времени катились своим путём. Прошёл сентябрь, октябрь подошёл к концу, уже первые заморозки погубили цветы на клумбе под окнами Манон. Мысли о соседях и наблюдения за ними разнообразили моё скучное существование. (Я даже пытался сочинять стихи о красавице соседке: « Её глаза – медовый сердолик, / Что силу солнца в глубине хранит. / Её улыбка  лучше умных книг /  Вам объяснит, в чём мудрости родник».) Я представлял себя на месте Жанполя и от души ему сочувствовал. Несчастный очкарик, зачем он связался с такой «штучкой»? Ведь она уезжает, конечно, не в библиотеку. Там, куда она ездит, множество мужчин молодых и красивых. Она, несомненно, изменяет ему. Он, наверняка, ужасно страдает. Мне казалось, что он мучается от ревности и старательно скрывает свои чувства. Но, следовал я своей логике, рано или поздно какое-нибудь незначительное происшествие может нарушить это обманчивое спокойствие. Все, дотоле скрываемые, подозрения и обиды, вся эта лава уязвлённых чувств, как при извержении вулкана, способна выплеснуться наружу внезапно. И он может в припадке ревности, в состоянии аффекта, как Отелло, погубить свою Манон. Ведь она, я был в этом уверен, изменяет ему с реальными мужчинами, а не с французскими философами. К концу осени я уже твёрдо уверился в том, что Жанполь должен со дня на день задушить свою красавицу. И я усилил наблюдение за соседями.
 Наступил ноябрь с серыми короткими днями и тёмными бесконечными вечерами-ночами. Порой шёл дождь, порой снег, или то и другое вместе, лужи поутру покрывались ледяной хрустящей корочкой. Над крыльцом дома соседей в тёмное время зажигался фонарь. А над кирпичной трубой, украшавшей крышу, по вечерам курился дымок. Очевидно, там топили камин. Никаких особых изменений в распорядке жизни соседей не было заметно. Днём Манон, поцеловав на прощанье своего друга, уезжала на своём абрикосовом «опеле», а возвращалась за полночь. Иногда она оставалась дома. В такие дни я особенно бдительно наблюдал, приглядывался и прислушивался. Атмосфера тревоги сгущалась. По моим соображениям, Жанполь вот-вот должен был сорваться, всё шло к тому. И тогда Манон не поздоровится.
 В один из таких дней, когда «опель» оставался в гараже, а его хозяйка дома, мне было особенно тревожно. Жанполь сбегал днём куда-то с хозяйственной сумкой, очевидно, за продуктами. Манон не показывалась ни днем, ни вечером.
 Спать я ложусь поздно. Давно перевалило за полночь, а я ещё сидел за компьютером. В комнате было тихо, только иногда что-то потрескивало, в старой деревянной начинке дома, да за окном тихонько шуршали ветви сосен от прикосновения ветра. Я чутко реагировал на все звуки и, различив какой-то посторонний стук снаружи, выглянул в окно, и разглядел в скудном свете фонаря Жанполя, который выходил из сарая с лопатой. Он подошёл к дому, взял на крыльце большую картонную коробку и направился к калитке с коробкой под мышкой и с лопатой в руке.
 Вот – оно! Подумал я. Сердце моё отчаянно заметалось в груди, как пленный зверёк. Сразу же в моей больной голове сложилась картинка преступления . Конечно, он задушил её, распилил труп на части и понёс закапывать. А в коробке руки или ноги несчастной Манон.
  Я быстро, как только мог, оделся и выскочил из дома. На улице было темно, неясный лунный свет из-за облаков помогал лишь отличать небо от земли. Я в нерешительности огляделся и прислушался. Куда же он двинулся?       Проезжающая по ночному шоссе случайная машина огнём своих фар на короткое время растворила темноту и высветила силуэт человека вдали, спускавшегося по дорожке к пляжу. Я последовал за ним крадучись, со всеми предосторожностями. Движущиеся облака слегка приоткрыли Луну и стало светлее. Жанполь пересёк шоссе, миновал полосу деревьев и кустов, повернул налево; пройдя небольшое расстояние, остановился напротив  корявой сосны и стал копать. Я присел, скрывшись за кустами и невысоким бугорком, стараясь слиться с темнотой, прислушивался к скрипу песка под лопатой, ждал, когда он закончит работу. Закопав свою коробку, Жанполь двинулся обратно. Когда он ушёл достаточно далеко, и шуршание песка под его ногами затихло, я, выждав ещё какое-то время, отправился на место захоронения. В, сгустившейся вновь, темноте искать наугад было бы трудно, но сосна, как ориентир, и маленький карманный фонарик, который был всегда при мне, помогли. Конечно, следовало бы вернуться домой за лопатой, но я был так взволнован и нетерпелив, что принялся разгребать песок руками. Перчатки почти сразу же разорвались. Я скрёб ледяной песок, сдирая ногти, и плакал, потом ковырял землю какой-то случайной палкой. Это продолжалось, наверное, около часа. Когда я вытащил коробку, и с большим трудом оторвал скотч, которым она была обмотана…
 (Проницательный читатель, думаю, уже давно догадался, что я там увидел.) В Коробке находился мёртвый, соседский пушистый кот, Барсик, Мурзик, или просто Васька. Я плакал, выл как собака, и размазывал слёзы по щекам грязными исцарапанными руками. Бедный Мурзик! Бедный, глупый, с поехавшей крышей, я! Сунув коробку обратно, и кое-как закидав её песком, я поплёлся домой.
 Это событие подкосило меня. Я лежал больной неделю. После этого мне больше не хотелось смотреть в окно. Так безотрадно прошла зима. А в марте, когда солнце, активно принявшееся за свою ежегодную работу, лизало и плавило голубые ноздреватые льдины у кромки берега, а в лесу под ёлками ещё лежал снег, я неожиданно познакомился с Жанполем. Он сам крикнул мне из-за забора: «Здорово, сосед, давай знакомиться!». Оказалось, что зовут его Пётр Иванович, он военный пенсионер, а Манон на самом деле не жена его, а дочка, зовут её Настя, она балерина, танцует в Мариинском театре, потому и ездит регулярно в город.
 Несколько раз звонила жена. Я вспоминал про колготки и отключался.