Дым и Мнемозина

ДЫМ И МНЕМОЗИНА

Можно повелеватьсвоему разуму и даже своему
сердцу, но повелевать своей памяти - невозможно.
                Н. Лесков

С дымом отечества, как замечено, не всё так просто. Независимо от нашей воли богиня памяти -- Мнемозина потихоньку ворошит остывающие угли. Среди известных девяти её дочерей не было Музы Дальних Странствий. И хотя в нашем сознании дамы живут рядом, у них разные гены. Одна порхает и звенит в предвкушении новых впечатлений. Другая пребывает в задумчивости, обратив свой лик туда... откуда дым.

                ДЕТСТВО ЗОЛОТОЕ
     Звонит внук: «Алё, дедушка, ты мог бы принести меня в один?» Он переводит с английского: «...could you bring me at one?» В час у него тренировка по баскетболу. Разумеется, я всегда могу. Грущу, понимая, что скоро он сам сядет за руль, и мы будем видеться так же редко, как с его старшей сестрой, которая учится в университете в соседнем городе. Впрочем, речь не об этом. Внуки подрастают, становятся самостоятельными. И слава Богу.
     Но как они живут десять лет от 7 до 16! В школу и обратно – школьный автобус (или дедушка). А в кино, в спортзал, к друзьям? Приходится кого-то просить, договариваться, планировать. Это в их то возрасте! Вероятно, в городах с развитой сетью общественного транспорта, таких как Нью-Йорк или Сан Франциско, проблема решается проще, но в большинстве американских городов дети очень зависимы. Разумеется, они пользуются плодами цивилизации от Макдональдса до Диснейленда, какие нам и не снились, но компенсирует ли это беззаботную вольницу нашего небогатого детства?
     Не успевал я прийти из школы домой, как в дверь стучали или свистели под окном: “Выходи!” Наш дом в Свердловске стоял на набережной Рабочей Молодёжи городского пруда. Берега его казались тогда довольно высокими. Зимой они превращались в горки для катания на лыжах и санках. По льду мы гоняли замёрзшие конские яблоки, играя в хоккей. Теперь сказали бы “с мячом”, но тогда другого не знали, канадский хоккей с шайбой пришел в Россию гораздо позже. Клюшки были самодельные. Лучше всего они получались из обломков гнутых “венских” стульев. Коньки привязывали веревочными петлями, закручивая их палочкой, которую цепляли за подъём валенка. Недостатка в “мячах” не было. Недалеко от дома на лёд спускалась накатанная санная дорога, сокращавшая зимний путь на противоположный, берег реки Исеть. То и дело проезжали обозы из двух – трёх упряжек с общим возчиком. Запретным, и поэтому заманчивым развлечением, было уцепиться за последние розвальни бегущего обоза и прокатиться с ветерком, пока сидящий впереди кучер не шуганет, беззлобно матерясь.
     Летом центром активности становился старый, заросший лопухами и крапивой сад за бывшей конюшней, перестроенной после революции, приспособленной под жилье. Помню зеленоватый полумрак в комнате моего приятеля Бори Липинского, окно которой выходило в густые заросли сирени.
     При бывшем хозяине усадьбы, известном в Екатеринбурге враче, докторе Русских, сад был огорожен и тщательно ухожен, но в наше время заглох, стал в запустении таинственным, любимым местом игр в прятки, в “сыщики–разбойники”. Мы знали там каждый закоулок, все укромные уголки в его зарослях, сырые места, где даже в летнюю жару можно было накопать червей, собираясь на рыбалку. В пруду тогда ещё водилась рыба.
     В саду мы постоянно что-нибудь ели с перекошенными от кислоты и горечи лицами: весной – мелкие цветки жёлтой акации и молодую, пахнувшую смолой, пушистую хвою лиственницы, которую называли “кислянкой”, позже - чёрные костлявые ягоды черёмухи и похожие на горох терпкие дикие яблочки. Осенью поспевали ягоды рябины. С наступлением заморозков они теряли горечь, становились вкуснее. Яркий серо–оранжевый ствол рябины рос наклонно, пересекал центральную дорожку. Бегая, мы цеплялись за него и подтягивались. Он был гладким и теплым, кое-где шелушился тонкими прозрачными чешуйками.
     В 80-е годы я зашёл однажды в наш старый двор. От сада мало что осталось. Забор, кусты и многие деревья исчезли. Рябина уцелела. Преградила мне путь шлагбаумом чуть выше пояса. Постояв в нерешительности несколько минут, погладил её потрескавшуюся в старческих пигментных пятнах кору, повернулся и ушёл. А вскоре весь квартал снесли, построили здание театра драмы, и перед ним распланировали сквер, ставший известным всей стране в мае 2019 года, когда мирные жители города сумели отстоять это редкое в городе зелёное пространство от строительства очередной церкви.   

                ПРИКОСНУТЬСЯ К КОРНЯМ   
     Моя будущая мать Эдя (Этя) Моисеевна Уревич (1905-1983) приехала в начале 20-х годов из Витебска в Свердловск к старшей на 20 лет сестре Анне (Нехаме). Муж Анны Моисеевны -- Кузьма Исаакович Хиенинсон, дореволюционный делец среднего уровня, широкий человек, этакий Егор Булычов -- занимался уральскими камнями и золотом. Жили они с тремя дочками в своём доме на берегу Исети ниже плотины. Молодой юрист Марк (Мордехай) Браславский снимал у них комнату. В 1926 году он и Эдя поженились, и через год «дядя Кизя» признал меня своим первым внуком.
     Потом Хиенинсоны уехали в Ленинград. А по-настоящему я с ними познакомился после войны, когда они жили в Москве в коммуналке на углу Пушкинской улицы и Столешникова переулка. Кузьма вскоре умер, и тётя Нюра осталась с внуком-инвалидом от старшей дочери. Я любил тётку. Она была светской женщиной со сложной ухабистой судьбой. Помню, как в полумраке коммуналки иногда остро сверкали брильянты в её ушах --- последний остаток прежней роскоши. Пару раз она посылала меня в синагогу. Например, заказать кадишь по дяде (имя Кузьма там вызвало вопросы) или получить мацу перед пасхой, говорила: «мне трудно есть хлеб в эти дни».
     В 1936 году я с родителями побывал в Витебске. Три маминых брата с семьями жили в большом доме на улице Канатной. Познакомился с бабушкой Малкой, с двоюродными братьями и сестрой. В начале войны бабушка и её младший сын, мой дядя Лейзер, отказались уезжать и были убиты при ликвидации витебского гетто.
     Марк Исаакович Браславский (1899-1988) -- мой отец, был адвокатом, с 1924 года членом Свердловской коллегии, которая тогда называлась «коллегией защитников» и проработал в ней более 60 лет. Времена бывали разные, но положение адвокатуры при советской власти всегда оставалось двусмысленным. «Кого и от кого защищает адвокат в народном суде?» –- этот риторический вопрос звучал достаточно угрожающе. Несмотря на публичность профессии, в быту он был человеком сдержанным, немногословным, «без лирики». Мама, порой, обижалась, называла его «сухарём». Впрочем, они счастливо прожили вместе 57 лет. Однажды он признался невестке -– моей жене, что лишён эмоциональности, считал это своим недостатком. Но я думаю, что такая стабильность нервной системы, способствовала долголетию. Он прожил 89 лет, и работал до 87-и, хотя, в последние годы уже не выступал в судах, был юрисконсультом.
     За несколько лет до смерти папа как-то сказал, что хотел бы побывать на своей родине в селе Калужино, бывшей Екатеринославской губернии на Украине, откуда уехал в годы гражданской войны. Такого рода сантименты были для него необычны, и тем более заслуживали внимания. Однако, он понимал, что слишком стар и не здоров. Поэтому, когда я собрался ехать в Украину с группой студентов на производственную практику, попросил меня навестить его родные места.
     Практика была на заводе бумагоделательного оборудования в Верхнеднепровске, уютном, заросшем вишней городке на берегу Днепра, неожиданно благоустроенном, с асфальтированными улицами и центральной площадью, украшенной бюстом дважды героя социалистического труда, товарища Щербицкого, первого секретаря ЦК компартии Украины. Город даже газифицировали, потому что в нём жила мать «дважды героя», которая отказалась переезжать в Киев.
     По счастливой случайности Калужино оказалось совсем близко. Туда ходил автобус. Определив своих студентов на рабочие места, попросил заводского мастера быть снисходительным к ребятам с Урала, впервые увидевшим Украину в вишнёвый сезон, я отправился на автостанцию, и через два часа тряски в разбитом автобусе по ухабистой пыльной дороге оказался в селе Калужино, вернее, в том, что сохранилось после разлива Днепра при строительстве Днепродзержинской ГЭС.
     Оставив меня в клубах пыли, автобус задребезжал дальше. Когда пыль осела, глазам открылась картина полного запустения. Заросшая травой тропинка вдоль поваленного плетня и несколько покосившихся хат на пригорке. Украшением казалось лишь одинокое дерево шелковицы метрах в ста от дороги на возвышении посреди подтопленной низины. Пройдя по единственной улице, я не обнаружил ни малейших признаков жизни. Сходил на кладбище в надежде увидеть там какие-нибудь следы своих предков, но не нашёл ни одной могилы ранее 1945 года.
     Обескураженный неудачей побрёл обратно. Неожиданно, за одной из хат увидел копавшуюся в огороде старуху лет восьмидесяти. Поговорили. Она была глуховата, но в здравом уме. Родилась и прожила здесь всю жизнь. Фамилия моя ничего ей не напомнила. Тогда я спросил, жили ли в селе евреи. Ответила: «Еврэив було богато. У нас булы тры (3)». На вопрос помнит ли она кого-нибудь из них, сказала: «Був Ицка -- лавкою торговав». Я понял, что не зря приезжал. Судя по отчеству отца, старушка, в детстве, знала моего деда! Добавила: «Когда булы гонэния на еврэив, наша мама прятала у погрэбэ ихную маму з дитамы». Среди этих «дитэй» мог быть и мой отец.
     Человеческий голос из прошлого оживил казавшийся безжизненным пейзаж. До автобуса оставалось около часа. Разувшись, я прошёл через мокрую низину к островку с шелковицей. Расчистив кое-как от опавших ягод место на траве под деревом присел в тени его могучей кроны. Попытался представить себе жизнь в начале ХХ века этого украинского села с тремя еврейскими семьями, к одной из которых принадлежал.