Враг народа

Пшеница опустила свои тяжёлые головки вниз.
Никанорыч пожевал зерно растертого колоса.
- Пора,- сказал он, сдвинув картуз на макушку.

Это был первый послевоенный хлеб созревший под мирным небом.
Сеяли дедовым способом,  вручную. Смеялись и плакали, не веря, что не надо смотреть на небо и опасаться вражеских самолётов. Не надо с тревогой прислушиваться к ночной тишине, в ожидании карательных отрядов. Не надо прятать детей в подполье уезжая до вечера в другое село.

Мирное небо над головой было синим, родным, и слегка непривычным. Бабы радовались, ожидая мужиков с войны. Дети всё время просили у мамок есть, думая, что если войне конец, то и еды будет вдоволь.

Никанорыч гладил обрубок левой руки, который всегда ныл на перемену погоды.

Мать вашу за ногу, думал он, вспоминая полученную утром телеграмму. С каждого гектара требовали пятнадцать центнеров пшеницы государству. Оно и понятно, страну кормить надо. Но, как ему сказать бабам, которые последнее зерно отдавали на посев, в надежде на то, что колхоз вернёт сторицей.

Пятнадцать центнеров. Да где ж ему столько взять, когда всего лишь один трактор, и тот через раз работает. Да и лето не такое жаркое было, чтобы всё зерно в рост пошло.

- Ну, бабоньки, поднажмите. Кто, если не мы,- подбадривал он своих колхозниц, взявших в руки серпы.

- Слышишь, председатель, ты бы нам на балалайке поиграл, что ли. Раз мы тут, как при царе батюшке серпами жнем,- со злостью сказала Нюрка, увязывая пшеницу в снопы.

Поиграл бы я, кабы было чем играть, думал Никанорыч, с тоской глядя на своих бабонек, согнувшихся пополам. Эх, была бы у него вторая рука, он бы впрегся с ними плечом к плечу. И они бы дали стране эти так нужные пятнадцать центнеров, и себе бы оставили. И было бы чем накормить эти голодные рты, которые за войну забыли вкус чистого хлеба.
Эх, что же жизнь надо мной так посмеялась. Что же война проклятая так надо мной изголилась. И не повоевал толком, в сорок первом под осколок угодил, и к рукам сразу не прибрала, а по частям решила разделаться.

- Нюрка, ты бы это, меньше говорила, да больше делала,- пробурчал он, запрыгивая в телегу.

Три дня, от зари до зари бабы жали хлеб. Работали, в надежде на то, что вот оно, светлое будущее наконец-то пришло. Никанорыч весной, когда собирал по горсточке зерно на посев, обещал вернуть сторицей. И они верили. Кому же верить, если не ему. Это же Никанорыч, зимой сорок третьего, когда стояли такие морозы, что снегири на лету падали, раздал свои дрова тем, у кого были маленькие дети. А как сам? Да кто его знает, как он сам лютую пору пережил, но живой же.
И это он приказал выделять по стакану молока детям от колхоза ежедневно.

Да что там, Никанорыч для своих баб был отец родной.

- Ну вот, бабоньки, справились. Низкий вам поклон, мои дорогие. Приказываю вам сутки отдыхать, а потом молотить надо. Уж не обессудьте, но страна требует,- говорил Никанорыч, поглаживая ноющую культю.

Бабы, уставшие, но довольные, разошлись по домам, предвкушая сладкий отдых и крепкий сон.

А в полночь небо озарилось красным светом.
- Горит, горит, ой спасите люди добрые, хлеб горит,- кричала  баба Клава, живущая рядом с колхозной сушилкой.
Она, припадая на больную ногу, выбежала в одной ночной сорочке на дорогу и кричала что есть мочи.

Нет, хлеб спасти не удалось. Сгорело всё, до единого колоска. Спасибо, что хоть сами живы остались, благодаря тому, что ночь была безветренная, да во время нагрянувшему дождю.

Бабы, простоволосые, да перепачканные сажей, сбились в кучу, как испуганные овцы. А их вожак стоял на коленях, и ударяя здоровой рукой по земле - плакал.

Пятнадцать центнеров с гектара достались огню, а не государству.

Приехавшая из района комиссия изучила дело, выслушала очевидцев, допросила подозреваемых,  и вынесла свой вердикт:
Признать Ивана Никаноровича Григорьева врагом народа.

А Никанорыч не возражал. Кто же он, если не враг, оставивший без хлеба не только государство, но и своих баб столько лет не едавших до сыта, и верящих в его обещания. Враг. Враг народа он и есть.