Моя война

Детские воспоминания бывают собственные, как имя. А бывают приобретенные. Когда много раз рассказывают об эпизоде из твоего младенчества, кажется, что сам это пережил. Я ясно вижу обращенными внутрь меня глазами памяти, как стою на краю кроватки, старательно тя-а-нусь, тя-а-нусь и сую любопытный пальчик в  дырочку электророзетки. И отлетаю к другому краю – ток ударил хлестко. Но пощадил, не убил, проучил.
На вскрик и шум прибежали мама с бабушкой и вопросами: что случилось?! Риторическими, ведь говорить я еще не умел. Да и если бы умел, вряд ли ответил бы – я только трясся весь, рукой грозил розетке и мычал: у-у-у-у-у!!! у-у-у-у-у!!! И долго еще после этого, когда взрослые с педагогической целью подводили меня к розетке, я грозно тряс на нее пальчиком: у-у-у-у-у!!!
Помнить этот типовой детский ужастик я не мог по причине того, что было мне тогда меньше годика. Но сработала наведенная родителями память – столько раз мне эту историю пересказывали, что она стала моей!
Однако хватает у меня и воспоминай точно собственных. Одно из них – сосед Иван Алексеевич, дядь Ваня. Жил он от нас через двор, и я, дошколяшка еще,  частенько бегал к нему в гости. С женой они развелись, у дочки с сыном была уже отдельная жизнь, со своими семьями, и дядь Ваня одиночествовал. И меня он встречал всегда радушно – поил вкуснейшей Крем-содой из сифона, угощал конфетами, но главное – разрешал поиграть медалями.
Конечно, у моего папы Севы тоже были медали, юбилейные, за годовщины Победы. И одна скромная совсем, потемневшая, "За доблестный труд" – читать я уже умел хорошо, да и папа рассказывал, как пацаненком в войну на танковом заводе трудился, иногда сутками. И ночевали все в цеху, а по ним, что мне почему-то больше всего запомнилось, крысы бегали.
Дядь Ванины же медали были боевые, сверкающие золотом, с Красными знаменами и Звездами. Я любовался ими, читал вслух надписи, радуя соседа, и он наливал мне очередной стакан газировки левой рукой – правая была покалечена, с двумя уцелевшими пальцами, но к этому я давно привык и не замечал. Потом я, само собой, цеплял медали на рубашку и гордо проходил мимо дядь Вани парадом. А иногда он даже позволял мне взять медали домой – поиграть вместе с папиными. Но про войну никогда не рассказывал, сколько ни проси.
В одно из ранних летних утр, разбуженный петухом, я, не позавтракав даже, помчался к соседу. Закрыл за собой калитку, сделал пару шагов по двору и остановился – за домом, где сараи, что-то металлически стучало и ворчало, как будто собака на цепи. Но еще вчера никакой собаки у дяди Вани не было. Сердечко ёкало в ушах, когда я тихонько заглянул за угол дома. Там, у прибитого к стене сарая рукомойника, фыркая от удовольствия, умывался дядь Ваня. А стучал железный штырь, открывая и закрывая дорогу струе воды.
Поразило меня не это, у нас во дворе тоже был такой рукомойник. Дядь Ваня мылся голым по пояс, и весь правый бок его, где покалеченная рука, был жуткого нечеловеческого сине-сизо-багрового цвета, как будто огромный синяк расплылся по телу.
Пока сосед меня не заметил, я дал деру. И не показывался у дядь Вани несколько дней. Но картина его туловища не уходили с глаз. Я решился рассказать об этом маме. А она рассказала о том, что Иван Алексеевич служил на войне танкистом. Его танк подбили, он выбирался из пылающей машины и сильно обгорел. В те годы мы еще отапливали дом печкой, и я живо представил дядь Ваню выпадающим из топки горящим поленом...
Собравшись с духом, я снова начал гостевать у соседа. Прошли годы – нестроевым шагом беспечной мирной жизни. Но до сих пор при слове война я вижу две разные картинки. То парадную, с оркестром-маршем, с медалями и орденскими планками на кителе. То дядь Ванин израненный обожженный бок, и тогда трясешься сам и пальцем грозишь сердито:  у-у-у-у-у!!! у-у-у-у-у!!!