Не по пути

Мы встетимся только в Аду. В той его части, где я тебя прокляну.
Алеся была пьяна. Её взрослая жизнь свелась к тому, что с утра до ночи не трезвонили по друзьям в поисках блудной дочери. Потому что никто уже не ждал. Солнце больше не грело. В сердце никак не находилось места для новых людей. Старый хлам никуда не исчез.
Бутылка чуть не трещала от остро впившихся в мутное стекло больно, под самый корень обгрызенных ногтей. Только что узнала, что некогда лучшая подружка спит с её отцом. Что за пародия на реальность такая? Или реальность — всего лишь пародия?
До костей. До дрожи в коленках красивая. Со стекающей искренностью изо рта.
На сколько она сегодня потянет? Ценник всё ещё висел.
Вся жизнь посыпалась. Крах целой империи. Внутри. Весь мир как-то вмиг стал небезопасен. «Ни на что не годная, абсолютно не способная...» Одно сплошное разочарование.
— А как надо жить? Надо ли вообще?
Зачем людям чувства, если они причиняют такую боль? Почему нельзя их отключить?
Башня становилась слишком высокой. Её крышу сносило. И каждый кирпичик был на счету. Одного не досчитался — и уже рушилась с таким трудом выстроенная иллюзия. В ней был так тепло и уютно. Не сразу почувствуешь, что за ней — ничего.
Без усилий передвигаясь, будто под землёй, курить. Идя по бисеру, не прекращала разлагаться по частям. Обращаясь в зверство. В панику.
Может, сработает как обезболивающее?
Вены заполняла дрянь. Потерянное равновесие очень скоро нашлось в джоинтах с травой. Роман по любви с наркотой. Это был абьюз. Душить безобидных демонов ради ещё не накормленых. В пустыне бездушных душонок напиваться до отказа почек, упиваясь собственной мнимой свободой. Она не знала, что ей с ней делать. Может, и не нужна была вовсе?
Внешняя пустота заполняет изнутри, требуя немедленной подкормки. Тупым автоматом в режиме нон-стоп. Есть, спать, тусить, работать. Приелось. Тут без остановки наступали окаянные дни. Беспробудного анафилактического шока. Уже не получалось прятать в длинных рукавах свою кроткую боль. Ничто не спасало из бездны. Мрак её поглощал.
«Он ужасен. Наркоман,
Заранее зная, что врёшь. Ей нравилось.
«Приезжайте, заберите её. Она себя не контролирует».
Все кричали в спину. Будто она — изгой.
Было всё равно, жить не хотелось. Распинаясь перед слепоглухонемыми, разбрасываясь дежурными диагнозами. Спускаясь в дивный сад чахлой души. Склизкими пальцами клея бесполезные блёстки на изуродованное тело. Ради него — всё. Никакой ад не был страшен, никакой рай не был важен.
Тоска по Глебу разъедала внутренности кислотой. Её руки — шитое полотно. Ушла в любовь, как в запой.
Что же делать, чтобы почувствовать себя счастливой без него? Когда нет рядом костыля?
Её преследует её же фамилия. Хотя, она принадлежала не ей, а отцу.
Блевала дальше, чем видела.
Никто на это не был способен. Силы духа хватило только у неё. Они все лишь её тени. А она как непостижимый монолит. Жила в сказке о загробной жизни.
Не надоело еще клятв на воде писать?

***

Волосы оттенка сентябрьского листа
ломались о забор вороха слов. Глаза с ласковой проседью серебра на тяжёлых иссиня-алюминиевых веках.
Матёрая рожа под масть пожизненного уголовника
Музей редкостных дураков и имбецилов. Ходячий паноптикум.
— Бохатый послужной списочек, молодец.
Алесины глаза. Пустые и грустные.
— Вы читали Мариенгофа, голубчик?
И, не дав сообразить, кто это: мол, запаметовала:
— Вот и я нет.
Тоска необъятная усердно сватает со смертью. Уже который год. Может, даже десятилетие...
Луна, недурно обмытая и вычищенная наилучшим душистым мыльцем, сияла полированным железным подносом. От уха до уха её лицо вспорола острым равнодушным лезвием глупая лыба, улыбка умалишённого, но чертовски счастливого человека. Просто так. Без ничего за ней.
Она ненавидела свою любовь. Луна становилась ещё наглей.
Кулаки сжаты так, будто он собрался драться насмерть. Чугунные веки висели на пробадающих в копати заспанной кожи вежд.
Ядовитая медь из шприца неспеша просачивалась через Алесю. Внутрь, через неё, казалось, бежала в кости, и так до мозгов. Клацанье собственных зубов не переставало раздражать. Ходики трещали на весь этажа надоедливое и непрекрекращающееся «тик-так». Она кинула в них со всей силы, что в ней ещё жила, жестяную банку из-под гороха. Часы заглохли. Алеся выдохнула, заметила сверкающий и отливающий в свете тусклой лампы стекло разбитого ею зеркала. Поднесла ближе к глазам. Посмотрела сквозь них и улыбнулась. Отчаяние пробрало резко стукнувшей по вискам болью молота и наковальни. Лезвие бритвы щекотнуло тонкую кожу полупрозрачного запястья. Вмиг оно обожглось горячей багровой известью голубых беспризорно выпячивающихся нитей. Великомученица блаженно опустила тяжесть век на туманные, расширяющиеся всё больше с каждой секундой зрачки. Больше её ничего не тревожило. Тот, кто был нужен больше всего на свете, перестал существовать. Она уже была не здесь. Где-то далеко за пределами. По ту сторону рая.
Красивые, витающие, тонущие плавающие в кучерявых облаках глаза всё тускнели, растворяясь в забытии. Серая звёздная пыль глаз кружилась в танце с синевою небес.
Своё мнимое бессмертие она ощущала не менее правдиво. Умерла молодой — возвысила себя до ранга божества. Разве что местного. Для глуповатых читательниц Кости Модэлс её нерукописных мемуаров. Акт таинства непростителен. Завтра об этом будут говорить все. Даже там она будет купаться в лучах звёздной, а главное долгожданной славы. Всего лишь мимолетная пыль мгновения под ногами целой истории. К великому сожалению.
Она не Сократ, Овидий, Моцарт и Сольери, и даже не политический прихвостень. Просто Леся. Просто
Пустяк. Выпотрошенное, ничего не значащее слово. Смерть.
Ей был уготовлен иной исход.
Все проблемы разом исчезли, испарились как ход ненавистных часов, что показывал с секундной точностью время её разлуки с любимым. Люби того, кто любит тебя. А ему она была не нужна. Не простив его, она убивала себя. Таков был её исход.
Гнусный спутник Обетованной неуклонно катится вниз. Тяжестью продавливает сиплое от бесконечного тумана небо. А Леся плевала ей в жёлтое щербатое лицо. Она ненавидела её, ненавидела всех. И с этой ненавистью она покинулла этот бездушный дешёвый театр.

***

— Мы похоронили Алесю на Ваганьковском.
Раба божья Алеся. Смешно. Она никогда не была рабой. И тем более божьей. Только собственных предрассудков.
В саване, в гробу, зашитом железными прутьями. Будто захочет из него выбраться. Снова и снова сбегая на край меркнущего света. Нимфа. Чистый ангел. Непорочная дева, почти что Мария. Перед смертью мы все чисты как божья роса. Погребена в холодной яме. Её будут жрать черви. Животный крик разбивал его потускневшее бледное сердце от осознания этой невыносимой правды жизни. Он видел её смерть так же ясно, как сейчас холодной труп на посмертной перине. Как ту неудачную первую попытку. И от этого его разрывало ещё больше. Страшное человеческое горе, столкнувшись с неизмеримым счастьем, слепило настолько, что заставляло хотеть выдрать ногтями с кровью и мясом собственные глаза.
Он мысленно воздвиг ей невидимый, нерукотворный памятник. Жаль, что не при жизни. Она бы как никто оценила. Она разбила ему сердце своим самым эгоистичным поступком. Лишив его своего существования. И теперь Глеб как никогда понимал, как же сильно он её любил. Всегда начинаешь ценить кого-то только после его смерти. Нужно потерять человека, чтобы по-настоящему осознать значимость его утраты потери.
Он схватил её туго перевязанную окостеневшую бледную руку и мысленно покрыл её самыми горячими поцелуями, на которые только был способен.
— Алеся... Боже, дай мне время. Верни её. Верни сейчас!
До этого время с ней тащилось дряхлой клячей, тянулось как резина, и тут, ни с того ни с сего, поскакало голопом и понеслось со стремительностью, за которой ему уже никогда не поспеть.
Алесины губы цвета пьяной вишни растянулись в улыбке на бледном измученном лице. Еле заметные трещинки обранили тонкие посыпи пунцовой пыли от былой крови, запёкшись густым сладким ромом в уголках аккуратного рта. Маленькая ручка поблёскивала жемчужной нитью в лучах холодного солнца. Вся она будто отлита из чистого, самого драгоценного серебра.
Глеб тихо взял в свою жаркую руку её промозглые прозрачные окоченевшие застывшие замёрзшие навсегда пальчики.
Кажется, ещё чуть-чуть, и она поднимет тяжёлые веки, озарив его светом своих серых глаз. Но этого не случилось.
Земля продолжала вращаться вокруг своей чёртовой оси так, будто ничего не случилось. Какая же эта ложь.

***

Если б можно было привесить камень на шею и утопиться — так бы и сделала (если бы был 19-ый век на дворе, аки бедная Лиза). Но, резанув руку, сохранить тело от участи утонувших и пострашневших телесов трупов. Это красивее.
Приятнее было смотреть в чёрную бездну, за которой ничего нет. Ни Глеба, ни страданий по нему. Она бы и его с собой забрала, если б только могла. Голыми руками придушила. Или б убежала на край света без оглядки.
Сбегала.
Не помогло.
Прохладная уже кровь всё струилась по кафелю, а Каф была в забытие.
Задушить и сбежать от него — наводящая идея. В самом деле, до чего же всё просто... Но чувства не выковыряешь равнодушной лопатой и не закопаешь в выгребной яме. Легче себя закопать живьём. Она всё для этого сделала. Духу бы вот так прямо лечь под поезд или живой лезть в чёрную мёртвую червивую землю не хватило. Ускорила процесс, так сказать.
Месяц до этого тупо лежала на диване. И рыдала. Все глаза выплакала. Как белуга выла по нему, скотине этакой. И теперь, без обратного билета, Лесечка решила на веки вечные покинуть его. Если только Бог не сотворит для неё чуда и не отдаст ей его. Безвозмездно.
Неожиданно она начинала хохотать. Громко, хрипло, визгливо.
Лоб её был увенчан тяжким терновым венцом, который она самолично водрузила себе. Попытка оправдаться.
— Мой ангел убил себя, я не успел с ним попрощаться... — тихо прошептала Алеся с улыбкой облегчения на устах. Её исход.
Бодливые и злые люди позади. У неё впереди бесконечность. Хлипы, выплёскивающиеся из неё, вместе с кровью, становились всё веселей. Тусклая нить печали всё же пронзила её сорванный голос на издыхании.
Ивы пыльными листьями шелестели очередную жалкую плакательную мелодию. Буря в беспокойном, ненасытном смятением сердце наконец-то стихает.
Отливая ржавчиной.
Какие только чудовищные вещи она не проделывала со своей любовью. И прятала ото всех за семь замков, и беспризорно выставляла на всеобщее обозрение... Что стало с их любовью? Что стало с ними?
Смертельные сальто под куполом равнодушных, лишь насмехающих над ней людей. Она была слишком неустойчивой для этого.
Сердце истекало кровью и тут же получало очередную звонкую пощёчину. От отвратительных рож этих безликих мерзавцев, что бдили денно и нощно, тыкали её носом в ошибки прошлого, настоящего и будущего. И дальше продолжат. Но уже без неё.
В воздухе замелькали цветные огоньки. По осенним лужам стучали как по молотом по наковальне отбивным молотком хрустальные капли небесных слез. Исполняя реквием по её боли.
Захлёбываюсь рвотой. Каждый нерв звенит и бьётся об остывающий холодный висок.
Смерти больше нет.
Горячая алая струйка, сверкнув, вонзилась в нетронутые участки кожи.
Везде одна сплошная ложь!
Тишина повисла комко и не желала растворяться даже при помощи дури.
Ночь распустила за окном чёрные космы. Шум за ним — чужой, враждебный, неясный. Такой же, как и всё вокруг.
Она нарочно невовремя прыгнула в этот омут с головой.
В дряблых веках застыли мёртвые глаза-стекляшки. Хохочущее безобразие несчастьея безобразно. Но Её горе имело право на смех.
Её любовь была страшнее безумия. Но Алеся не пережила бы его смерти. Легче было бы отправить себя на тот край, с которого уже так просто не вернуться. И ждать его там. Чтобы уже навсегда соединиться. Навечно.

Она вскрылась в ночь дня рождения. Глеб, после поцелуя, бросил её. Она не выдержала очередного предательства.

***

Глеб притянул полупьяную девушку к себе за талию. Расстояние между их губами сократилось до пары миллиметров. Жилистые руки с ветвями циановых вен под полупрозрачной кожей нежно тронули рёбра Элеоноры. Всё, чего он хотел, — тонко касаться шёлка оголённой кожи и волос цвета увядших осенних листьев.
Гаснут свечи, тонут плечи.
Наверное, по-настоящему хорошие произведения я бы боялась публиковать. Ведь как от сердца отрываешь кусок. Кусочище собственной мысли.
— Я ублюдок, беги от меня, — злобно усмехнулся Глеб. В его стеклянных глазах застыл холод недосказанности. — Я так проявляю любовь. А чего ты ждала? Розовых соплей и ванили? Ты же знала, какой я. Ничего удивительного в моём поведении нет. Я буду доводить тебя до истерик и слёз, любить других в нашей кровати, в чёрный список без причины кидать. Низко, не спорю. Но, если ты ещё не поняла, — между нами не будет ни ***.
И ты никогда не сможешь почувствовать себя в своей тарелке. Потому что это изначальро не твоей мир. Он выдуманный, и в нём ты чувствуешь себя неуклюже. Не на своём месте. Оно есть у всех нас. Далеко на Бали или же собственная комната с подушкой, которая служит для тебя носовым платком. Сугубо на вкус и цвет. Учитывая возможности, в большинстве своём материальные.

***

Чувство фанатизма выбивает из них объективное суждение.
Пристрелите скулящего пса.
Весело, весело. Но ни *** не прикольно.
— Кого вы собираетесь лечить?
— Гангстеров, которые тебя в «Чёрную звезду» петь-плясать позвали, жмурик.
Кругом злость, повсеместная депрессия, которой, по заявлению «преисполнившегося» Глеба, и вовсе не существует.
— Я верю в человеческую совесть. Даже несмотря на всё то дерьмо, что они причинили мне.
Сдвинь ноги, мне нужна только твоя глотка.
Сука в моей жизни не может что-то решать. Так что, давай, вниз.
Кто любит всех, тот не любит никого.
Где-то в сумерках чистилища.
В них истории из жизни превращались в историю нашей страны.
Люди обожаю скромняжек.
Концертный зал церковно-приходского Тенишевского училища отдыхает.
Непонятные, совершенно не непереводимые слова всегда повышают интерес к сказанному.
— Всех знаменитостей собрал, пи*долиз хренов. Подкаблучник, прогнувшийся перед бабой за «вкусняшку».
— А ты с петухами на зоне сношаться предпочитаешь больше?
— Нет. Зато ты слабовольный.
— Тебе вдруг оказалась нужной Нора только потому, что она стала моей. Ты хочешь моих женщин, поливаешь желчью зависти мою спину. Но всё равно не получишь ни одну из них. Её тем более.
Она вся как лимонад. А он был в ней/её/для неё водкой.
Наркоманка-кокаинщица, чёрный, опиум.
— Я — зависимый человек. От любви. Торчу на чувствах.
Любить и страдать — это не одно и то же. Я такой человек. Если я люблю, то отдаюсь ему вся, забываю себя. Я женщина, которая слишком сильно любит.
Порывистая, невнятная.
Платиновый блонд, натурально-розовые губы, оттенок матового цвета.
Фиолетовые тени.
— Мне было грустно на Кафель смотреть, если честно... — с неподдельным переживанием, на какое только была способна Жерновая. — Она могла открывать лучшие показы, сниматься для обложек популярнейших изданий, быть «своей в доску» на самых закрытых вечеринках... Она могла бы просто быть. Но её нет. Она облажалась. Это её родителям должно быть стыдно. Хотя... — она на секунду задумалась, уставившись в депрессивную пустоту за окном. — Какое моё дело. Нужно было быть умнее. На что Лесечка, по всей видимости, никогда и не была способна.
— Не имеет значения. Фотки для левых обувных лавок и с питерскими наркошами под ручку — вот её потолок. Страдала сильно, девочка. Пока попивала из кокоса на Бали. А, может, не только попивала... — короткий смешок, утешить своё самолюбие. Юмористка, блин...
В них ничего не может восхищать. Ни один из них не вдохновляет на высокое искусство. Очень печально и плачевно, что для некоторых эти два моральных урода стали нравственными ориентирами.
— Эти ночи в Сочах теперь кому? — оскалилась блондинка. — Сейчас бы Глеба в джакузи и...
— «Обнять его прибор»?
— ...Под один из его треков. Почему бы и нет? Каф, вон, кокс с его члена слизывать готова. Я хуже, что ли? Ещё и с «волчаркой» этой связался, ужас ведь... Нос переделанный, губы раздуты как мячи, а я, вот, я...
— Да поняли мы, поняли. Натюрэль.
— Эта ваша Леся — избалованная щекастая девчонка...
— А ты колхозница Ставрапольская, дорогая моя.
Запачканные «Тимберленды» зашагали прочь.
Она такая же забитая и запуганная всеми была, как Аня Носова та же. Так бывает, да. Люди страдают, морально разлагаются, это факт. И в дёсны долбиться с ней, чтоб это понимать, мне не за чем.
— По его нескромному мнению, девушки — меркантильные твари, что вечно хотят оторвать кусок живой плоти от «гения». Банальная мизогиния. А девочек жалко, да. Они ведь и заступятся за него после этого. Всё простят и всё поймут. Потому что русская женщина — синоним к слову «терпеть».
— Мне до сих пор казалось, что Глеб всё ещё любит Каф... Он так смотрит на неё, так переживает. Искренне. Неподдельно. Всей душой.
— И грязью поливает тоже с «душой»?
— Он, в какой-то мере, даже защищал её. Она не заслуживает его.

***

Каф суициднится, Ли спит с её батей/Фарой/ещё кучей мужланов, Перушева — помешанная сталкерша.
Фарик едет в Сочи передохнуть, находит у себя в номере «сурпрайз» — бабекатели, трахает её, кидает, едет обратно в мск, Ли выкладывает совместку с Фарой, кофты/ванны/кулоны, пишет бате Каф о наркоте, тот лайкает её, спит с ней тоже.
Фарик пришел мэн ин блэк на погребении, Кафель на него накинулся, разодрать в щепки:
— Из-за тебя у меня больше нет дочери!
Хотя сам же от нее отказался из-за непослушания. Фара дождался окончания процесса, пошел к могиле.
Все вспоминал хорошее, что связано с ней, поплакал и пошел.
— Твоя утонченная душа утолила интерес к сию шедевру? (о могиле Леси).
Я очень любил этого человека... И он был мне очень дорог. И мы расходились на очень тяжёлых ситуациях и условиях. Не совсем справедливых, не совсем честных. Но так вышло.
Очень тяжело было переживать ту ***ню, которая в тот момент случилась со мной. Мне, ну... как мужику, — Глеб повёл пальцами в оборонительном(?) жесте задумчивости, — намного правильнее оставить сор в избе. Все ситуации, которые были, были тяжелыми, пограничными... они были ****утыми. Я не хочу о них говорить, потому что это личное. Это наши с ней дела, только между нами. И выносить это на публику я не считаю нужным.(Норе, когда та нелестно высказалась об Алесе и наехала на нее).
Мысли роились и множились как мухи в его голове. Но он отпустил её. С чистой совестью. Теперь уже окончательно. И бесповоротно.
Любовь! Любовь спасёт нас всех! Главное любить. Остальное всё приложится...
— Мыслю несколько иными категориями...
Спать с её отцом за спиной. Жалкая шалава. Но посягнуть на Глеба...
А презирать свое окружение и грезить о каких-то иных кругах, представлять себя на месте Алеси с Фараоном, оскорблять её — это корона, под которой все сливаются. 
Люди реально ощутят, что Путинская вертикаль отнимает у них жизни. Вскрывается нутро системы. Прямо сейчас мы увидим, что за пределами столиц, четырёх мегаполисов и Тюмени права на жизнь в реальности нет.
Пыталась найти себя, но нашла закладку.
— Острый язычок десны не царапает ещё?
Мёртвые мудрее живых — Хлеб Тутанхамонович Фараонов.
Моя мама с горя решила пересмотреть все выпуски «Камеди Клаба», а теперь от безысходности смотрит Петросяна!
Прикоснувшись к солнцу однажды, заграница станет сказкой о загробной жизни.