Нина

      Побирушки и нищие любой масти и калибра, исключая самых наглых и одиозных, всегда пробуждают во мне чувство вины перед ними и желание поделиться последним, даже несмотря на шипение в мою сторону прожжённых знатоков жизни, досконально знающих пути миграции денег из кармана в карман. Это, впрочем, не означает, что мне приходится ежедневно раздавать деньги направо и налево, но иногда случаются истории, вывод из которых столь же неоднозначен  для некоторых, сколь и очевиден для многих.
      Не знаю, есть ли смысл называть точное место действия событий, о которых мне хочется рассказать, но на всякий случай обозначим его как город К. Так вот, довелось мне однажды провести в этом городе более полугода в командировке, покидая его лишь на выходные, чтобы побывать дома, в Москве. Ежедневные путешествия после работы за продуктами привели меня однажды в магазин, у выхода из которого стояла старушка, одетая не то чтобы в лохмотья, но в тёмную одежду возраста и качества, соответствовавшего примерному возрасту старушки годков под или за семьдесят. Седые короткие непокрытые волосы её были неопрятно всклочены, а один из подслеповатых невыразительных глаз на тёмном сморщенном лице пугал каким – то дефектом, вроде бельма, явственно указывающим на то, что она им не видит. Старушка безразлично-сосредоточенно уставилась на замызганный пол с остатками тающего грязного  снега в ожидании непонятно чего, т.к. протянутой руки я не увидел. Её непокрытая голова сразу цапнула меня за сердце, потому что от дверей несло промозглым октябрьским холодом. Кроткой внешностью она напоминала мне покойную маму, отчего, встретив старушку на том же самом месте второй или третий раз, я не смог пройти мимо, чтобы не выяснить,  надеется ли она на подаяние или просто зашла погреться. При виде ста рублей, протянутых ей, она встрепенулась, отвергая непривычную сумму. «Зачем так много»? – просипела она простуженно, почти готовая расстаться с купюрой, но я успокоил её и настоял на своём. Недолгие удивление и протест  почти сразу сменились позой покорности судьбе: она не стала рассыпаться в благодарностях, привычных в такой ситуации, а, молча, убрала деньги. Я же поспешил прочь, довольный своим великодушием.
         Позже я не раз встречал незнакомку в ближайших от нашей гостиницы магазинах, каждый раз одаривая её известной суммой, потому что назад пути не было, а также ещё и потому, что сто рублей представлялись мне сущими копейками по сравнению с более чем тысячью рублями, отдаваемыми за ночь в гостинице. После третьего подношения моя подопечная перестала удивляться моей доброте, принимая деньги без видимой радости, но с покорной благодарностью. Мне, конечно же, была небезразлична судьба денег, но то обстоятельство, что от старушки никогда не пахло ни спиртным, ни каким – либо другим предосудительным запахом, давало мне основания полагать, что она их кому-то отдаёт. Скорее всего, сыну – алкоголику. Так думал я, но не лез к ней с расспросами, видя её немногословность и нежелание жаловаться на судьбу, хотя для её положения это было более чем ожидаемо. Лишь однажды она горестно посетовала на то, что едва, было, не лишилась единственного, пусть плохо, но ещё зрячего глаза, упав где-то на скользком льду, - большущий синяк закрывал половину лица, но разговорить её мне не удалось и на этот раз, да, собственно, мне это было ни к чему.
         Вскоре мои подачки  переросли в такой привычный ритуал, что я стал тревожиться, не находя «дежурную» на посту у дверей ближайшего магазина. Не встретив её на привычном месте в «Пятёрочке», расположенной на первом этаже гостиницы, я невольно обходил два-три  ближайших продмага в поисках возможности расстаться с очередной сотней, считая это уже своей обязанностью, долгом.
        Несмотря на щедрость «спонсора», старушка не искала меня, так как при желании можно было легко вычислить время и место  моего пребывания в магазине после работы. Иногда она не появлялась «на дежурстве» по нескольку дней.
Несмотря на уверения, что деньги у неё никто не отбирает, я счёл более полезным иногда покупать ей виноград, груши, бананы. Надо заметить, что на фоне того, как наша бригада ублажала, пусть и не совсем бескорыстно, работниц гостиницы вином, тортами, шоколадом и коньяком, мои дары не казались непозволительной роскошью. Получательница принимала всё с короткой благодарностью, лишь иногда позволяя себе такую вольность, как просьбу купить ей дешёвую булочку и половинку чёрного хлеба.
Ухудшавшееся зрение старушки, да и всё состояние здоровья, вызывало у меня такие жалость и   сострадание, что гипотетически я готов был оплатить лечение. У моей жены были те же проблемы с глазами, и на её примере было легко понять безнадёжность положения моей подопечной. Речь её была короткой, отрывистой, она давилась словами, будто задыхалась. Временами она не выдерживала и начинала плакать, предчувствуя, что полная слепота не за горами, а может, и что-то другое давило её нестерпимым грузом, кто знает? Я ведь не знал о ней ровно ничего, за исключением того, что нередко она была голодна и начинала уплетать семирублёвую булочку, не отходя от дверей магазина.
         В апреле командировка моя закончилась, и я вернулся в Москву, совершенно забыв про незнакомку. Однако два месяца спустя, в июне, мне снова потребовалось съездить на два дня в город К.
         Я спешил с работы в гостиницу, чтобы оплатить задолженность за проживание, - такая вольность нам, как старым клиентам, прощалась, но нервировать администратора до вечера мне не хотелось, чтобы не злоупотреблять его доверием. По дороге с завода ноги сами привели меня почему-то на автовокзал. Вероятно, для того, чтобы узнать расписание автобусов.
         Войдя в зал ожидания, мгновенно узнал я в маленькой согбенной фигурке старую знакомую. Седая всклоченная головка её  бессильно клонилась к полу; время от времени, в полусне, она выпрямлялась, чтобы тут же снова начать движение вниз. Рядом лежала тёмная матерчатая сумка, очень похожая на ту, с которой в своё время не расставалась моя мама. Спасаясь от бесчинств моего брата – алкоголика, она складывала в сумку всё необходимое для того, чтобы переждать его очередной запой или у меня, или у соседки, а то и вовсе где-нибудь в чужом подъезде. Это сходство мгновенно лишило меня покоя. Но что-то подсказывало мне, что не стоит спешить с ритуальной подачкой, хотя на радостях я уже, было, заготовил пятьсот рублей. Мне даже не пришлось прятаться, наблюдая за старушкой. Просыпаясь, она обводила зал отсутствующим, невидящим взглядом, не реагируя ни на что, и снова клонила голову долу. Я вспомнил маму, убегавшую из дома и ночующую то на лестнице, то у соседей, и понял, что старушка в беде. Это было видно невооружённым глазом. Резанули по сердцу  её отрешённость от окружающего мира, её загнанность и бессилие, а пуще всего – моё ощущение страшного контраста между жизнью, что текла вокруг своим чередом, не замечая жалкого, погибающего человека. В зал входили и выходили довольные, сытые и хорошо одетые люди, настолько занятые своими важными делами, что никто из них, даже присевших рядом с несчастной старушкой, не видел, и не хотел видеть её беды.
        Невольно вспомнились мне две собаки на многолюдной остановке Хованского кладбища. Эти два бывших домашних животных тоже глядели сквозь людей, с безразличным видом прогуливаясь мимо снующих прохожих. Подрёмывая и почёсываясь, они то укладывались в тени навеса, то вставали и лениво похаживали от нечего делать вокруг автобусной остановки. При этом они не обращали ни малейшего внимания ни на проносившихся мимо машин, ни броуновского движения других, - тоже живых существ, - двуногих собратьев по будущему несчастью, каждый, или почти каждый из которых, мог бы быть для них Хозяином и Вожаком: их сознание пребывало в собственном, параллельном мире, не пересекающемся с миром людей. И теперь вид моей старой знакомой очень напомнил мне одичавших кладбищенских собак.
        Между тем, вокзальная жизнь текла и бурлила. Вот прибежал в ментовскую взволнованный обворованный пассажир, ища поддержки у милиции.  Не исключено, что скучающие стражи порядка помогут ему,- почему бы и нет? Вот местная шалава гнусным пьяным тенорком  заявила о себе, заглушая привокзальное радио: « …На белом – белом покрывале я – твоя!» Престарелая искательница приключений, обряженная во всё белое, как кришнаит, и не нашедшая отзыва среди спешащих по делам людей, белым комом прокатилась навстречу неизвестности и канула в прозрачных дверях. И только я незаметно наблюдал из-за колонны за развитием непонятной ещё трагедии и не знал, что предпринять, думая, что пока я болтаюсь здесь, возможно, мои вещи уже вынесли из номера гостиницы,- такое ведь случалось,- потому что «табачок-то всё-таки – врозь». Но это меня нисколько не трогало: с деньгами я не останусь без крыши над головой, но что делать с этой несчастной?
        А не уйти ли мне потихонечку, сделав вид, что ничего не произошло? Кто бросит в меня камень за это? Но нет, не мог я взять грех на душу, даже не пробуя узнать, что случилось с  моей знакомой незнакомкой. Так я провёл час в душевных метаниях, не решаясь что-то предпринять.
        Наконец, моя нерешительность наскучила мне, и я сел на скамейку рядом со старушкой,  предполагая, что запах новоявленного бомжа оттолкнёт меня окончательно, и вопрос будет закрыт. Не уловив, однако, ничего подозрительного, я тронул её за плечо, усеянное седыми волосами. «Ты кто»? – глухо спросила она, отстраняясь в испуге. Я объяснил. Кажется, она вспомнила меня, хотя так и не узнала спросонья. Её рассказ был настолько сумятен и сбивчив, что мне никак не удавалось представить хотя бы приблизительную картину произошедшего с ней. Понял лишь то, что она третий день скитается по вокзалам, потому что хозяйка квартиры, где она жила, выгнала её на улицу, обозвав на прощанье алкашкой и проституткой. Эти определения, несомненно, не могли иметь даже отдалённого отношения к моей визави просто потому, что более несовместимых предметов нельзя было представить. Что ж, в пылу гнева можно и не такие обвинения бросить в лицо, вот только в  чём мог провиниться жалкий «божий одуванчик» перед жестокосердной хозяйкой? Возможно, только тем, что приносил мало денег? К ещё большему моему удивлению старушка хорошо отозвалась о хозяйке квартиры, чем окончательно запутала картину. Был, правда, и третий участник событий – престарелый инвалид, сожитель хозяйки, на которого простая логика указывала как на настоящего виновника трагедии, но… И тут старушка  вдруг разразилась слезами, приговаривая, что теперь она никому не нужна, включая сына, благополучно проживающего в своём доме в Домодедово.
        Упоминание о сыне, имеющем ко всему прочему ещё и автомобиль, давало призрачную надежду на разрешение ситуации, но ведь помощь требовалась уже сейчас, немедленно, ибо человек от слабости едва держался на ногах, а видела она уже настолько плохо, что могла передвигаться только с посторонней помощью.Доверив мне свою жалкую котомку, она поднялась, собираясь в туалет, но не смогла самостоятельно сделать и двух шагов. Руки её бессильно метались в пустоте, не находя опоры, и неизвестно, видела ли что-либо перед собой.
        Мои душевные метания достигли апогея от безысходности и от желания хоть как-то помочь. В голове даже возник план поселить её в гостиницу, благо мест – навалом. Старушке надо было хотя бы выспаться и наесться досыта, но кто же пустит бродягу в гостиницу? Может, выдать её за родственницу  или знакомую? За деньги ведь можно всё. Да только не для одряхлевшей старости.
        Я купил ей хлеба, колбасы и фруктовой воды, а, вернувшись, нашёл её обгрызающей чей-то дар – большой солёный огурец. Сгрудив продукты в её котомку и успокоив, как мог, я строго настрого приказал ей никуда не отлучаться с вокзала и назавтра ждать меня на этом же месте. Милиционеров же упросил не прогонять старушенцию, обрисовав в общих чертах её положение. Пытался, было, упросить их дать машину, чтобы перевезти женщину к сыну в Домодедово, да только где там!
        Теперь надо было срочно что-то предпринимать. Конечно, я выведал у неё адрес сына, насколько она могла вспомнить, но в УВД лишь беспомощно развели руками, и молодой дежурный лейтенант пояснил мне, что ответ на запрос о её сыне придёт не раньше, чем через полгода. Впрочем, я и не ждал от милиции ничего хорошего. Отказал в помощи и мастер Домодедовского участка, который через день должен был приехать в К. по делам.
        Это было весьма огорчительно, т.к. такой вариант виделся мне идеальным.
        Неожиданно раздался звонок от жены: Ну, ты приедешь завтра?
         -Да, дорогая, возможно,- осторожно намекнул я на возможность вариантов.
         -Как это «возможно»?- взбунтовалась она,- ты же обещал – завтра!
        Мне стоило большого труда сгладить ситуацию, не признаваясь, однако, жене в закрутивших меня заботах, потому что ей категорически нельзя волноваться.
        Забежав в гостиницу, чтобы расплатиться за предстоящую ночь, я, не ужиная, бросился на поиски бывшего жилища старушки. С одной стороны, мне всё равно нечем было занять себя, а с другой – всё происходящее воспринималось мною через горе несчастного человека, которому обещал помочь. Её сгорбленная фигура и подслеповатые глаза камнем преткновения стояли у меня на пути. Поиски, к счастью, были недолгими, и вскоре я уже стоял у дверей её дома. Неподалёку от дома мне попалась группа кавказцев, холёных и упитанных, лениво обсуждавших свои тёмные,- а какие же ещё?!- дела, и это почему-то подогрело мою решимость найти соседей старушки и выяснить ситуацию.
         Двор нужного мне дома был изрядно захламлён пивными бутылками и прочим мусором, но и машин разных марок и калибров тоже торчало предостаточно: чувствовалось по всему, что люди жили здесь припеваючи. Кроме одной голодной и полуслепой старухи, которой не хватило места под солнцем. Как она там? Не выгнали ли её менты на железнодорожный вокзал на расправу к цыганам? Да только  что с неё взять?
         Теперь я всё мерил по контрасту с горем безымянного человека, брошенного мной на автовокзале. Её слёзы толкали меня вперёд, хотя по  мере приближения к цели моя природная робость уже нашёптывала: Саня, будь осторожен, не лезь на рожон!
          Сожитель хозяйки, у которой жила старушка, оказался дома,- а где ещё быть инвалиду?- но даже парадной двери не открыл, т.к. упоминание фамилии соседки-приживалки привело его в болезненную ярость, подтвердившую мои опасения, что, скорее всего, именно он и был инициатором выселения моей знакомой.
          С помощью соседей по площадке мне всё же удалось проникнуть в подъезд, но узнать от них что-либо путное было трудно: пожилой мужчина, одетый в добротный светлый костюм с галстуком в тон говорил с таким  трудом, что я ничего не понял. Настойчивее всего он почему-то пытался выяснить, кто я такой и что меня связывает с их соседкой, хотя, на мой взгляд, это никоим образом не влияло на ситуацию. Его жена, выглядывавшая из-за спины, с брезгливой гримасой отказалась разговаривать со мной, и это было странно, т.к. моё искреннее и очевидное желание помочь, как мне казалось,  должно было встретить у них понимание.
         Опрос других соседей мало добавил к тому, что я знал, но по-прежнему не проливал свет на причины выселения. Хозяйка квартиры, однако, должна была вернуться с работы через час. Это давало мне маленькую передышку, которой я не преминул воспользоваться.
          Вернувшись в гостиницу, наскоро поужинал, хотя кусок не лез в глотку, и, сломя голову, вновь ринулся на поиски неизвестно чего.
          Отчаявшись и набравшись наглости, я вновь стал названивать по домофону в нужную мне квартиру (А куда деваться?- взялся за гуж…), и неожиданно получил более мягкий, чем ожидал, ответ: хозяйки пока нет, но скоро будет. (Вероятно, возымел действие мой отрепетированный агрессивно-дипломатический тон).
         Не зная в лицо хозяйки квартиры, я переспрашивал всех женщин, входивших в подъезд, в течение полутора часов, вызывая у людей самую разнообразную реакцию, начиная от неподдельного интереса к моей личности, - и что они во мне нашли особенного?- и кончая брезгливо - холодным  равнодушием.
         Время шло, а нужной мне женщины всё не было, но это лишь укрепляло мою решимость к атаке. Временами  всё происходящее мне начинало казаться дурацким спектаклем, в котором я участвовал, не зная своей роли. Начинали опускаться сумерки, и теперь мне казалось, что хозяйка давно вернулась незаметно домой (Может, в окно влезла? Впрочем, нет,- на окнах решётки) и пьёт, наверное, чай со своим инвалидом.
          В тот самый момент, когда надежда дождаться кого-нибудь стала покидать меня, из-за угла показались двое. Пожилая, но ещё дородная женщина с большим круглым лицом то ли тащила, то ли толкала перед собой уже известную мне старушку, подобно тому, как строгий и заботливый родитель загоняет с ремнём в руках непослушного  нашкодившего отпрыска. При этом, несмотря на сложившееся у меня представление о её беспомощности, старушка-травести, стриженная под мальчика, передвигалась гораздо быстрее, чем я мог себе представить (Видимо, тычки и потяжки были весьма интенсивными).
         Взрыв эмоций, мгновенно переполнивших меня, среди которых преобладала радость освобождения от внезапно разрешившейся проблемы, не позволил мне разглядеть лицо и состояние ведомой. Её голова была низко опущена, зато большое и не лишённое миловидности лицо ведущей врезалось мне в память  кипящим негодованием вытаращенных глаз и бесполезным желанием в одну секунду объяснить мне, с кем я связался, посредством выливания ушатов грязи на маленькую седую головку с перечислением всех мыслимых и немыслимых заслуг «неблагодарной твари», начиная от пристрастия к спиртному (?!) и кончая непростительной для её возраста тягой …к мужчинам!
        И вы давали ей деньги?! – с  возмущением кричала женщина.
Не знаю, в каком качестве негодующая хозяйка квартиры принимала вашего покорного слугу относительно своей подопечной, всё равно это было самое последнестепенное для меня.
        Поняв, что развязка наступила, я с нервическим смехом облегчения ответил женщине, что она сняла огромный камень с моей души, и больше мне от них ничегошеньки не надо!

         P. S .      Доведись мне ещё раз побывать в городе К. и встретиться со своей, теперь уже старой знакомой, я снова дам ей сто рублей. Если, конечно, она согласится взять их.

          11  июня  2008 г.       г. К.