Cortical blessed

      Римма стояла у пешеходного перехода. Держала трость зонта параллельно правой ноге так ровно, будто зонт у нее для красоты. На лицо волнами ложилось тепло. Женщина подняла лицо вверх, впитывая свет. Иногда Солнце не заканчивалось на ее коже, а проникало глубоко внутрь, каким-то образом распределяясь на окружающий мир. Точно Солнце знало магический коридор из внутреннего мира во внешний, где расширяясь, вело по нему Римму как по наитию. И она доверяла ему, делая свой шаг чуть медленнее, пока не начинала замечать, что мир вокруг кристаллизируется, превращая себя в детали из шуршащих листьев на деревьях, трещин на асфальте, громкого дыхания собаки пробегающей мимо. Мир становился огромным и оглушительно красивым, происходящим ни для чего, но для каждого, кто раскроет свое сердце.
     "Вот листья не стесняются, раскрываются, когда им хочется", с досадой подумала Римма, как бы в продолжение своих ощущений. Она же боялась и вместе с тем не могла не замечать своего желания открываться. Даже слово это ей нравилось. Оно звучало как "окрыляться" и делало ее счастливой, немножко внутри себя пританцовывающей. Римма улыбнулась, сделала вперед смелый шаг, и тут же налетела на человека. Не успела она подумать, что вот, опять, всё как всегда, только соберёшься... и услышала: "Извините!". Слова выпали из чьих-то рук, сто раз себя проклявших за неуклюжесть, и готовы были рассыпаться по асфальту, но она их подхватила на лету и вернула улыбкой: "Да всё в порядке".
     "Вы простите, я не увидел", сказал молодой человек. Римма снова улыбнулась, уже испытывая неловкость за собственное присутствие. Когда кто-то замечал её, она хотела как бы раствориться (что никогда не получалось!). Только сейчас она растворялась в чем-то сладком. На глаза наплывал мёд, тёплым оттенком солнечного света, ставшего уже вечерним. По ее щеке прошелся прохладный воздух, как ладонь этого молодого парня. Рима стряхнула со своей щеки дурацкую фантазию и почему-то разозлилась. "Всё хорошо", ответила Римма, прижав к себе трость зонта.
     "Ну, вы идёте или где?", шваркнув Римму по плечу, занервничал какой-то мужчина проходя мимо. "Или где, придурок!", выкрикнул молодой человек. На светофоре вовсю горел зелёный свет, а пищание пешеходного перехода стало таким частым и пронзительным, что Римме показалось, что он умирает, ну, как человек в последнем припадке жизни в реанимации, чье сердце вот-вот последний раз стукнет в грудной клетке, что есть силы, и замрет навсегда, отбросив тело вниз, а несколько миллиграммов души рванут к небу. Как Римма сейчас на ту сторону дороги, прочь от молодого человека и своего незрячего стыда. Через минуту он ее догнал. Римма успела к тому моменту чуть успокоиться, поэтому она едва кивнула, услышав: "А меня зовут Серёжа". "А меня Римма", ответила женщина. Она постеснялась выставлять вперед зонт, поэтому особенно чутко щупала воздух, правда, и шаг пришлось делать ровнее и медленнее. "А Вы гуляете?", сохранял бодрость духа Серёжа. "Да", ответила Римма. По голосу она поняла, что ему едва ли тридцать, а по направлению его голоса, что выше ее примерно на голову. Не зная о чём говорить, она почему-то не выбирала и говорить ни о чём. Только ловила себя на дурацкой фантазии и злости по этому поводу.
     Пока они шли в молчании, подвешенном как голый человек на публике, Сергей один раз споткнулся, а потом столкнулся с мальчиком на самокате. Каждый раз он выбирал, извиняться ли вслух? Лучше бы было, конечно, скрыть свою неуклюжесть, но как это сделать? Поэтому он отшатывался всем корпусом, выставляя вперед локоть, словно хотел оправдаться за свою неуклюжесть или отказаться от неё, представ случайностью, на которую не стоит обращать внимания. Но Римма не могла не замечать этого, и не потому что прекрасно слышала, что происходит, а потому что ловила себя на том, как она в своё время имела дело со своей неудобностью и каждый раз, когда встречала ее в ком-то другом, начинала грустить и злиться одновременно.
     Она начала терять зрение, когда ей исполнилось девять лет. В то лето умер её отец. Как именно это произошло, она не знала. Чувствовала только, что в семье что-то происходит, что-то настолько нехорошее, что не знаешь, как реагировать, вести себя и надеешься на взрослых. А те в свою очередь пребывают в каком-то хаосе. Она слышала плач матери и когда подходила спросить, что случилось, мама вытирала глаза и отправляла ее по какому-нибудь делу или погулять. Римма шла на улицу, собирая в сознании понимание, что сложный период надо просто перетерпеть, он обязательно закончится. Вот папа вернется и всё будет хорошо. Она ему расскажет, как поссорилась с Витькой и Анькой. С Анькой потом помирилась, а Витьке еще припомнит. Что у велосипеда часто спадает цепь, что ласточки, свившие гнездо под крышей их балкона, как-то понимают, когда надо лечь спать. И как это у них получается, летая туда-сюда без устали, совсем не уставать? Что птенцы у ласточек все время голодные и, может, стоит дать им хлеба? Папа ответит на все вопросы и починит велосипед и маму. Он сильный и всё знает.
     В один день, вернувшись домой, Римма обнаружила множество людей, одетых в черное. На маме был кружевной черный платок. Заплаканная и бледная, она усадила Римму за стол и велела поесть. Стол ломился от салатов, тарелок с сыром и колбасой, а посередине него стояла большая глубокая тарелка с рисовой кашей с курагой. Ее Римме положили первой. Каша была невкусная и какая-то непроглатывающаяся, но она съела, как и ложку "оливье". Запила еду компотом и уже собралась выходить из-за стола, чтобы пойти на улицу, но обратила внимание на сервант. За стеклом стояла фотография отца, почему-то перевязанная черной ленточкой по углу, а перед ней стопка и кусок черного хлеба сверху. Римма не поверила своим глазам. Она побоялась подойти к матери, поэтому подошла к тёте Тане и спросила, тронув женщину за плечо: "Тетя Таня, а где папа?". Мама и тётя Таня завели Римму в другую комнату, где и сказали, что папа умер. Дальше она не слышала. На сознание кто-то словно накинул непроницаемую черную ткань, от которой она пыталась освободиться. Она рвала воздух вместо ткани и кричала. Полночи Римму рвало салатами, которыми она сама того не зная, оказывается, поминала отца.
     Черная ткань сомкнулась у нее где-то в районе затылка в тугой узел, который невозможно тянул и болел еще очень долгое время.
     Зрение уходило от нее постепенно. Она не сразу заметила. Стала видеть будто кусками, не замечая предметов, от чего постоянно их сшибала. Офтальмолог, осмотревший ее глаза, сказал, что видимых нарушений нет. Потом мама повела ее к невропатологу, но и тот не увидел патологий, только обратил свое внимание, что девочка какая-то вялая. Римма видела врача сквозь пелену перед глазами, а его голос доносился словно бы с поверхности воды, в которую она погружалась всё глубже. Последним цветом, который она перестала различать, стал жёлтый. Много позже в ее медицинской карточке появилась странная запись "cortical blindness", как неизвестное миру заклинание, которое никто не знает как расшифровывать.
     Римме понадобилась несколько месяцев, чтобы научиться видеть мир иначе. Сначала он показался ей огромным и состоящим только лишь из воздуха, не имеющего границ и опор. Все предметы будто выросли, стали выпуклыми и злыми, нападающими, а она по сравнению с ними маленькая и беспомощная, падающая в кроличью нору Алиса. Единственное, что Римма знала наверняка, это где находится источник света. Его она по-прежнему различала, как тепло, - нечто, больше не имеющее цвета, но дышащее как живой организм, пульсирующий в сердцевине мира и говорящий ей "живи". Жизнь приобрела форму и плотность звуков, ворвавшихся в ее дни и ночи набатом, криками, скрежетом, звоном и ударами. Их было слишком много даже ночью. Постепенно мозг Риммы справился и с этим, и у ее глаз появился абсолютный слух, регулируемый так, как ей это было нужно.
     Сергей опять споткнулся. "Как интересно, что спотыкаетесь и сшибаете предметы Вы", сказала Римма, выпустив свою улыбку поблуждать. Сергей на мгновение замер и рассмеялся: "Ну, уж какой есть". Какой он есть, он представлял смутно. Иногда ему казалось, что он знает главное, каким ему надо быть, а иногда не знает о себе вообще ничего. Вот, например, сейчас он не знал, почему продолжает идти рядом с Риммой, но как будто не должен уходить, а должен что-то другое, а что именно, не понимал. Он ощущал это как отсутствие центра тяжести в себе, но объяснить причину, почему так, не мог. Зато чувствовал, что должен сразу всем. Сергей не мог отказать, когда его о чём-нибудь просили. Чужие слова просьб, благодарностей, его характеристик были костылями, непреложной истиной, сказанной о нём кем-то другим. Поэтому он не мог с чем-то не справиться, когда просили друзья, соседи, знакомые или возникала поставленная руководством цель на работе. Он также не мог потерпеть неудачу или ошибиться. Потому что это бы значило, что его нет. А он должен быть!
     Собственный центр тяжести пропал пару лет назад. Сергей всегда был неуклюжий, неустойчивый, словно жил в плавучем доме, а когда не стало матери, он потерялся совсем. Он услышал глухой удар и прибежал на кухню. Мама лежала на полу как округлый холм. Он попытался ее поднять, но не смог, крикнул: "Мама!", потом метнулся к телефону и вызвал скорую. Пока ехали врачи, он слушал, бьется ли ее сердце, бил по щекам и оживлял холм из плоти, почему-то вдруг ставший безвольным. Мать умерла на его руках, среди бела дня и кухни, где она проводила почти всё свое время. А он словно так и остался возле тела матери, как брошенный ребёнок посреди огромного мира. Потерялся! Отчаянно потерялся! А где, как, куда, зачем, не понимал. Больше ничего ровным счетом о себе не понимал, кроме того, что он потерялся, и мир его больше не узнает, не видит. Поэтому он спотыкается и сшибает всё вокруг, словно спрашивая мир: "Кто я для тебя?". Мир отвечал ему: "Больше никто".
     Квартира Сергея, пытаясь компенсировать утрату, стала стремительно накапливать вещи, как человек набирает стремительно вес. Коробки, пять бутылок моющего средства, три упаковки перчаток, около семи запасных картриджей для принтера, два блока питания, множество проводов, зачем-то еще один стол и стул, запасная клавиатура, старые материнские вещи, одно новое одеяло, две пары не открытых из пакета флисовых штанов, старые пододеяльник и простыни, расползающиеся от времени, паутина в углах комнаты, пустые банки, непрочитанные рекламные проспекты, три пакета с пакетами, две доски оставшиеся от старых ящиков, три военных чемодана, еще одна пара занавесок, пожелтевший тюль, оббитые выцветшей, но крепкой тканью, подлокотники от старого дивана, костюм с выпускного вечера, три будильника, включая два электронных и один механический… Квартира заплыла вещами, словно бурым жиром и давно бы уже под тяжестью собственного веса провалилась к центру Земли, если бы строители были чуть менее добросовестными, сооружая дом, в котором он жил. В квартире он чувствовал себя более-менее спокойно, но почему-то плохо спал. Иногда ночью он вскакивал, слыша крик, с мгновенным желанием побежать на кухню, но очнувшись, понимал, что в доме так тихо, как тихо не бывает даже на кладбище ночью. Предметы и вещи стояли вокруг него нагромождённым хламом и смотрели на него пустыми глазницами. Сергей не мог этого выносить, поэтому одевался и шел на улицу. Что-то гнало его вперед. Он словно искал место, где бы, наконец, нашел что-то, что-то смутно важное, дорогое, ценное. Но как только он выходил из дома на улицу - тут же терялся и начинал сшибать все вокруг. О причинах происходящего его сознание упрямо молчало. Поэтому Сергей продолжал искать ответы у других людей.
     "А какой Вы есть?", спросила Римма, вдруг остановившись. Вместе с ней остановился и Сергей, а над ним клином встал вопрос, который остановил в его жилах кровь. Получалось как в короткой сказке про Джека, построившего дом. Только тут по цепочке останавливалось всё живое. Через секунду мир, очнувшись, вздрогнул и малодушно заторопился дальше голосами и звуками, оставляя Серёже вопрос и право на него ответить. "Ну..", крякнул Серёжа, "ну....вот так...". Римма понимающе кивнула, подумала "дело - труба", но додумать мысль не успела - Сергей стал говорить обо всем на свете. Римма внимательно слушала, чем он занимается, где живёт и какая у него семья. Они шли в мире, словно ехали в одном поезде, за которым, приводя жизнь в движение, идёт Бог. Касается невидимой рукой деревьев, кустов, домов и людей, и деревья и кусты взрываются листьями, окна домов заполняются солнечными бликами, а люди делают вдох и живут. Весна шлейфила, ударяя в нос сладко-пряным запахом зацветающей черёмухи.
     Римма и Серёжа и сами не заметили, как перешли на "ты". Стеснение, давившее их вначале, очевидно, выбрало других людей, а эти уже обсуждали музыку, работу Сергея, вкусы на времена года, планы на будущее, людей. Они мало что знали наверняка, но говорили обо всём. Римму удивляло, что Серёжа так неосторожно откровенен. Спустя час их прогулки она уже знала, когда и как умерла его мама, знала о его семье, роде работы, увлечениях. Ей казалось, попроси она у него пин-код от банковской карточки, он его незамедлительно даст. Чувствовала, что не потому что так уж открыт, а боится, что она закроется, перестанет его слушать, воспринимать. "А, может, в кафе зайдем?", предложил Серёжа. Римма согласилась. День у молодого мужчины складывался всё удачнее, поэтому он храбрел, высился и чаще улыбался, внутренне распрямляясь. Ну, и что с того, что он не знал, почему продолжает идти рядом с ней. Нравится она ему, вот и всё.
     Римма ощутила приближение дождя. Он всегда предупреждал о своем приходе, загодя посылая в воздух влажность и тяжесть. Мир тогда немного замедлялся, птицы щебетали чуть тише, а на глаза Риммы наплывала тень, сладкий сон предчувствия, от которого она испытывала удовольствие. Так было не только с дождем, она обожала жизнь своих предчувствий. Они приглашали ее в таинство рождения чувства или явления, чтобы и она ощутила происходящее НЕЧТО, что еще не свершилось, а прямо сейчас рождается, проступая из души, как младенец из материнской утробы, который вот-вот вывалится в мир голым беззащитным чувством, которое нужно бережно принять, укрыть, согреть и дать ему имя. Поэтому свои предчувствия она любила больше чувств. Чувства внутри нее вели себя громко и безалаберно. Они могли пройтись по ней топотом солдатских сапог, оставляя глубокие следы, которые часто болели, а предчувствия точно вытянутый силуэт балерины, аккуратно складываясь корпусом и выставляя вперед сведенные кисти рук, тихонечко вытанцовывали по ее сердцу что-то интимное, нежное, аккуратное. Любила свои предчувствия и верила им больше, чем чувствам.
     Сейчас уловила что-то похожее и в отношении Серёжи. Тянущее предчувствие дождя и речь Сергея слились в общее облако, в котором ей стало легко и страшно. Страшно от легкости собственного тела, от собственного шага, которому не нужна опора земли. Шага, наступающего как неизбежное чувство, как дождь, который вот-вот прорвет небо и хлынет на них. Птицы замолчали, а невидимый Сеятель движения за их спинами остался за облаком, провожая их силуэты глазами. Римма снова почувствовала запах черёмухи, настойчивый и сладкий, концентрированный. Она подняла трость, как во сне, нащупала кнопку и раскрыла зонт над собой и Сергеем. А потом спросила: "А слабо поцеловать слепую?". Мир вздрогнул.
     На зонт глухими каплями посыпался дождь.
     "А слабо поцеловать мужчину?", отодвигая трость, спросил Серёжа.