Добрый пастырь

Добрый пастырь

Саньку выдернули на этап вроде бы неожиданно, хотя хмурый майор, начальник отряда на областной больничке, и вызывал его к себе в кабинет и в общем-то дал ему понять, что не позволит мутить воду. А он так и ничего не понял – вел себя как положено. Да что говорить теперь об этом...
Пересылка – камера в подвале тюрьмы – была пустой. Он был один.
Вечерело. Ужин уже прошел. Хотелось спать – напряжение понемногу уступало место усталости.
Пацан лег на тощий матрац и попытался забыться, уснуть.
Змеи во сне были небольшие, но их было много, эти клубки были на кустах, змеи лежали на песочке у ручья, грелись. А он стоял и боялся шелохнуться.
– Иди же и ничего не бойся! – подсказал ему кто-то невидимый. Только небесный ясный свет шел от того места, откуда послышался голос.
Он прошел к ручью, сел на корточки и умылся – вода в ручье была чистая-чистая...
Сон ушел быстро. Санька лежал на прежнем месте с открытыми глазами и припоминал сон.
«Может, это были ужи? Они безопасные», – пытался успокоить он себя.
В камере неярко светила лампочка над дверью под железным абажуром.
До утра, видимо, было время поспать. Но не хотелось таких снов...

Попутчик

Он важно гулял по локальным секторам. Мяукал от одиночества. Почему-то в зонах коты живут недолго. Котята, невесть как попавшие в колонии, быстро уходят – чаще из жизни. Иногда их загрызают сторожевые псы, когда кошачье любопытство приводит их в запретную полосу.
Но именно эти животные наиболее верны в неволе хозяину и наиболее любимые хозяином, приносящим из столовой котенку лакомство, кусочек мяса или косточки рыбы.
Коты живут в неволе, но не размножаются – они так и уходят одиночками из жизни, точно в них вселяются обеспокоенные души страдающих людей, так и не сумевших обрести покой, и вот котами в следующем воплощении они и дальше несут какую-то свою кару.
Своего котенка Витька-цирюльник нашел именно возле столовой. Это был комочек запуганной плоти. Витька выходил его, и вскоре этот маленький комочек превратился в важного кота черного цвета. Но крыс он не гонял, хотя они заглядывали в цирюльню – вероятно, кот был сытым.
Витька освобождался вместе с черным котом, и на вахте сотрудники даже шутили:
– Ну, теперь, зэк, вы банда!
– Нельзя в колонии ничего оставлять своего, чтобы не вернуться, – резонно заметил Витька, и это сыграло свою роль – кота выпустили.
После серого асфальта локального сектора, среди зелени травы черный кот даже забеспокоился. Непросто было ему понять это новое свое ощущение воли – как, впрочем, и человеку.
Витька некоторое время стоял возле колонии, а потом пошел по дороге, ведущей от нее, а сзади него, точно черная тень, шел его кот.
Иногда Витька останавливался, чтобы вдохнуть в полную грудь воздух свободы. Тогда останавливался и его верный спутник.
Это было так интересно – умное поведение кота.
И не было у вчерашнего зэка такого уже сильного чувства неуверенности перед волей, которое есть всегда, когда человек будто переходит в другой мир.
Кот платил за доброту человека в полной мере своим поведением, своим соседством и своим будущим, которое, как и прежде, впрочем, зависело от этого долговязого, худого хозяина.
На маленьком пыльном автовокзале Витька сидел с котом на руках. Ждал автобуса. Какая-то бабушка спросила:
– Откуда такого глазастого везешь?
– Из тюрьмы, – совершенно искренне сказал Витька, и старушка невольно отодвинулась от хмурого мужчины с черным котом на руках.

Случай на этапе

На перроне, у самого его края, в тупичке на корточках сидели несколько мужчин, одетых в одинаковые установленного образца серые робы. Рядом с ними стояли три прапорщика, как на подбор, высокие, с автоматами на изготовку. Подъехал автобус, и из него вывели рыжую, непричесанную женщину и девушку, красивую, голубоглазую, точно яркий цветок среди этого серого поля. Она недоверчиво покосилась на мужчин, сидящих на корточках. И зэк, узнал Валентину. Судьба свела его с этой девушкой пару месяцев назад, когда он находился в КПЗ, ждал суда. Вместе они ехали, как и сейчас, на этап. И везли их в этом же автобусе. Мужчин, тогда попарно закованных в наручники, посадили назад, перед ними была сетка, она отгораживала их от остального автобуса. Девушка, а это была Валя, сидела рядом с этой сеткой, и он, сказал:

– Ну что, красавица, давай поцелуемся. Когда нам еще доведется!

И они целовались, жадно, взасос. И вспомнилось зэку, что на девичьем лице, когда они оторвались друг от друга, остались красноватые линии от железной сетки.

Валя тоже его узнала и просияла улыбкой.

– Саня, – сказала девушка и пошла к нему.

Оставалось дойти метра три, когда опомнившийся прапорщик, куривший до этого сигарету, на нее заорал:

– Куда пошла! Совсем с ума сошла, девка. Да они тебя растерзают. До этапа не доживешь.

Но зэк, потемневшими глазами глянул на прапорщика, сказал:

– Это моя девушка. Сестра по несчастью. Понимаете?

И прапорщик, высокий, рыжий, встретившийся с этим взглядом, пронизывающим насквозь, вдруг сказал:

– Ну, раз твоя девушка... Попрощайтесь.

Зэк привстал. Затекшие колени не давали ощущения крепкого тела. Валя к нему подошла сама и обняла, они поцеловались, страстно и долго.

– Ну ладно, иди, иди в сторону! – заторопил девушку охранник, уже, видимо, жалевший, что дал слабину.

В конце перрона раздался гудок тепловоза. И прапорщики сразу стали серьезными, взгляды их настороженно оглядывали арестованных, руки крепко держали оружие, один палец – на спусковом крючке.

В столыпинский вагон арестантов погрузили в течение нескольких минут. Один из прапорщиков отдал кипу «дел» начальнику конвоя, и состав двинулся дальше.

Столыпинский вагон – это обычный с виду вагон, только плацкартные отделения для пассажиров отгорожены железными решетками.

Валя ехала через два отделения от Саньки. И он стал писать ей записку. На этапе солдаты обычно благожелательно относятся к этому нехитрому общению. Арестованные скручивают газеты в длинную трубочку, прикрепляют к ней записку и просовывают руку через решетку. Так записка попадает в другое отделение.

Вечерело. За окном вагона пробегали картинки воли. Будто в кинематографе – перелески, рощи, уютные поселки. И как в кинозале зритель не может войти в происходящее на экране, так и, Санька не мог сейчас почувствовать, что окружающая жизнь ему доступна. Было какое-то странное ощущение, что нет в этих картинках ни реальности, ни смысла. Пришла записка от Вали. Теплые, хорошие слова заставили Саньку, с добрым чувством подумать об этой почти ему незнакомой девушке. Он ей уже передал свой домашний адрес с предложением ему написать, в ее ответной записке был ее домашний адрес.

Состав стал замедлять ход, и наконец вагоны остановились. С перрона послышался лай караульной собаки. Отделение, где находился Санька, и другие зэки, ехавшие в колонию, открылось, солдат-конвойный с сосредоточенным лицом скомандовал:

– На выход! С вещами.

И помчался Санька, когда настала его очередь, по длинному вагону, без оглядки, не желая получить тумака от солдат, выскочил в тамбур, быстро спустился по железным порожкам, и побежал к серому автозаку. Все, впереди зона! Прощай, милая, Валентина! Спасибо тебе за твой прекрасный поцелуй!

Ухабистая дорога

Серега не любил весну. И дело было даже не в распутице, не в тоске, которая наваливается в колонии, когда начинает пригревать солнышко… Причина была банальна. Серегу весной посадили. И вот уже третью весну он в погожие деньки переживал происшедшее с ним в мельчайших подробностях.
За территорию колонии бригаду, в которой работал Серега, выводили рано утром. В сопровождении конвоя – солдат внутренних войск – зэков в крытых грузовиках отвозили на территорию химкомбината. Здесь, вдали от цехов, на «пятачке», огороженном столбами с колючей проволокой и одинокой вышкой, где торчал как изваяние часовой, зэки разгружали приходящие по узкоколейке вагоны, перегоняемые в этот тупичок шумящим, стареньким паровозом.
На этот раз из вагона под навес перетаскивали бумажные мешки с колчеданом. Мешки были не очень тяжелые, и неторопливая вереница зэков шла и шла от вагона к навесу. Здесь укладывали мешки в ровные стопки.
Припекало уже вовсю жгучее южное солнышко. Из степи дул порывистый, душистый ветерок. Это свежее дыхание окружающего мира волновало Серегу до глубины души. Выезжая за территорию колонии, он мысленно как бы приобщался к воле.
Чифирнув, зэки ожидали обеда. Его привозили из колонии в солдатских больших бочках конвойные.
Глубоко дышал Серега, откашлявшись от пыли из мешков, проникающей, ядовитой. Поглядывал на чернеющие громады цехов – за колючей проволокой. Там иногда проходили по территории химкомбината люди, одетые в обычные спецовки.
Все это – и цеха, и рабочие химкомбината – радовало Серегу. Он радовался уже тому, что находится вдали от колонии.
Каждый раз в минуты отдыха он лелеял в себе это чувство полу-свободы. И каждый день ждал выхода из колонии, ждал, когда повезет его крытый грузовик по проселочной, ухабистой дороге.

Чёрный квадрат

1
На этапе ты немножечко не человек - ощущение, что тебе тянет по гнилой бесконечной реке, где ты только вода, где нет твоих мыслей, где ты не можешь выйти на берег, потому что этап, и ты в этом течении реки просто вода всегда угнетало Колесова, но в тоже время он радовался, что пространство принимает его, что квадрат зоны распахнулся, и его тело движется в другом измерении - а что такое другое измерение, это ощущения перемен - для зэка это главная религия - перемены. Мозг исстрадавшийся от неподвижности жизни жадно впитывает в себя всё новое.
Может быть, главное ощущение того, что ты живёшь, что мир не придуман тобой, а это всегда кажется за колючей проволокой, что остальной мир только твоя мечта, только твоя фантазия, и главное ощущение, что позволяет в столыпинском вагоне понимать, что время твой друг - оно ведёт тебя по этой дороге жизни к главному - свободе.
И эти пейзажи воли, проскакивающие мимо вагона за окном с решётками, они ведь тоже подтверждение того, что мир есть.
Это всегда радостно - найти подтверждение своей надежды.
Это было странным для Колесова - это понимание того, что мир есть.
Его перевозили поближе к дому - колония была в той области, где он когда то жил. И это сразу воскрешало в памяти прошлую жизнь. Это связывало прошлое и сегодняшнее невидимой нитью. Это было состояние преодоления барьера неведения мира, к новой его реальности - теперь он мог видеть родную землю - да, он будет по прежнему в зоне, но мозг упрямо говорил ему, что он как бы станет ближе к дому. Странно это как то: Колесов вспомнил, как когда то сидел в следственном изоляторе, и мог через окно камеры видеть с третьего яруса нар улицу - ту самую, по которой он когда ходил, совсем недавно. Это было странно - видеть то место, где ты был совсем недавно, и которое теперь находилось в недосягаемом мире - мире воли.
Этап давал чувствам окрылённость. Это было ново. Это придавало силы жить.
2
Наверное, умудрённый жизненным опытом человек понимает почему в его жизни происходит то или иное событие - Колесов таким не был. Едва побыв армии, загремел в тюрягу. Таких как он, немало было уже им видано - он понимал, что происходящее с ним должно как-то научить его не делать ошибок, но это не спасало от боли от порушенной жизни. Боль эта жила в нём ежесекундно, она тикала в нём, как тикают старые часы - громко и монотонно призывая не забывать о себе.
Автозак въехал на территорию зоны. Поёживаясь от раннего осеннего холодка зэки выходили из машины. Асфальт, серый и неприветливый, под ногами, окрасивший этот неприглядный мир неволи в свой мышиный цвет не мешал вниманию пытливо вглядываться в новые очертания пространства - той территории мира, в которой придётся жить несколько лет. Колесов тяжело перевёл дыхание, точно стараясь спасти себя от удушливой тоски, всегда приходящей к нему, когда грёзы уходят, и остаётся этот мышиной мир боли.
В комнате для прибывших в колонию людей было тихо - зэки привыкали к новому месту. Всегда жизнь в колонии после мытарств следственного изолятора, после ожидания приговора, как-то приводит сознание в планомерное восприятие действительности - приходит понимание, что ничего уже нельзя изменить.
Колесов был теперь наедине с этим миром ожидания - ожидания распределения в отряд.
Тикала боль внутри, монотонно и беспощадно, уходила жизнь.
Хотелось сразу же уснуть, но понимание, что даже сон не спасёт от боли - от этой тикающей боли - не давало успокоения.
Прошёл обед, ужин. Жизнь, монотонная и текущая по своему руслу, зэковская бескощадная жизнь упрямо шла своим чередом.
А ночью к Колесову пришёл сон - он принёс непривычный мир покоя - он увидел себя на берегу тихой реки. Вдали был туман, но он не закрывал глади воды, и приятно было видеть её бесконечное успокаивающее течение...
3
... Ты в этом мире для счастья! Колесов проснулся от этой звонко звучащей в нём фразы - она была то ли от спокойного сна, то ли она родилась уже в пробудившемся его сознании, понять было трудно. Он лежал на втором ярусе кровати, думал, вспоминал прошлое - эти яркие отрезки своей совсем небольшой жизни на воле. Он улыбнулся чему-то радостному, из сна, или из воспоминаний, он даже не хотел анализировать вот эту спокойную минуту, такую непривычную для него: истомлённое сознание улучило момент, и нашло себе передышку - и дало человеку возможность улыбнуться. Сознание всегда рядом, оно рядом, и оно может быть и врагом, и другом.
4
Сон этот пришёл под утро. Может быть сознание встревоженное близостью родных мест вот так откликнулось, вот так позвало человека за решёткой вспомнить о своей жизни - понять что-то в ней. Колесову приснился большой осенний сад, и в нём были высокие яблони, и казалось ветви их полные навешанных спелых яблок вот вот пригнуться к земле, и можно будет сорвать душистое яблочко. Но ветер не давал ветвях это сделать, и ветви с алыми яблоками метались в след ветру, точно живые. И эта картина живого сада делала мысли о яблоках совсем уж фантастическими - Колесов протягивал руки к спелых алым фруктам, и не мог взять в ладонь ни одно из яблок, они ускользали, они не давались в руку. И вдруг ветер затих. Небо стало сразу серым, беспощадным, и Колесов так остро почувствовал своё одиночество в этом красивом саду. Он стоял, точно завороженный непогодой, не в силах сделать и шагу, точно пригвождённый невидимой силой к земле.
Он проснулся. Лежал неподвижно, точно статуя во власти недавнего сна.
Потом тяжело перевёл дыхание, и подумал, что скорее бы пришёл новый день - пусть зона захватит сознание своими беспощадными щупальцами.
5
Зал зоновской столовой заполнялся людьми в телогрейках, серых однотонных спецовках, точно вода заполняет пространство прорвав шлюзы, преграждающие ей путь. Смена с рабочей зоны... Колесов, которого вместе с другими этапниками привели строем в столовую пытливо смотрел на лица людей - и действительно одно из лиц было очень знакомым. Человек на которого он смотрел, чутко уловив чужой взгляд, пытливо посмотрел на Колесова, и быстро через весь зал прошёл к нему. Присматриваясь ещё, подслеповато сощурившись, произнёс:
- Здорово!
- Здорово, - сказал Колесов, пожал крепко протянутую ему руку.
- Слышал, что ты пришёл. Всё некогда было сказать, что встретим по земляцки, - произнёс зэк, которого Колесов помнил ещё по воле - звали его Зелёным. Может от того, что носил на воле по осени он длинную куртку c зеленоватым оттенком. А может и ещё почему прилипла эта кличка к этому бывалому зэку.
Он был постарше Колесова. Высокий, как жердь. Худощавый. Глаза пытливые, внимательные, точно прощупывающие насквозь собеседника. Ушёл. Колесов прошёл к столу, за которым были другие этапники. Поел. Мысль о том, что на зоне он теперь не одинок как-то приободрила.
6
В этапной комнате было тихо. Отдельные реплики сидельцев, мнения об этой колонии, взятые из разговоров где-то на этапе от уже отбывших ранее наказание в этой колонии, всё это не мешало Колесову думать. Он сидел на деревянном стуле прислонившись к спинке двухъярусной кровати, и молчал. Встреча с Зелёным заставила понять какие-то свои мечты о будущем - этот человек раз за разом садился на зоны - преступления его были просты. Легки в раскрытии, как будто неприспособленный к вольной жизни человек хотел просто заявить о своём месте в жизни. В колонии Зелёный жил просто: не ввязывался ни в какие блатные заморочки, работал крановщиком - регулярный ларёк, не было никаких нарушений режима, но и с режимом он не сотрудничал, считая для себя это неприемлемым. Помнил Колесов его по воле - сам то он был ещё подростком, и когда на улице после отсидки появлялся Зелёный, с наколками по все руки, довольный вот этим счастьем воли, то вся улица затихала, и ждала новых выходок этого непоседливого человека. И вот они встретились, Колесов улыбнулся - да, неисповедимы пути людские.
7
Зэк живёт ожиданием. Он ждёт перемен в своей застывшей жизни, как благо. Колесов по своему опыту знал, что даже травма с переводом в больничку воспринимается, как благо, ибо даёт возможность уйти от набившей оскомину монотонности зоны. В этапной комнате зэк ожидает перевода в отряд, и это ожидание, нерациональное, ибо там в отряде будет рабочая зона, но ожидание живёт, ибо это ожидание замешало на желании хоть какой то перемены в жизни. Колесов понимал это. Он не спешил в отряд, но мысли его торопились туда, там ему казалось привольнее, чем в маленьком секторе, который окружал выход из помещения, где в карантине находились прибывшие c этапа люди.
В здании штаба этапируемые были распределены по отрядам - Колесова взял в отряд невысокого роста старший лейтенант Макаров. Внимательно поглядел на него, и сказал:
- Возьму к себе.
Уже к обеду следующего дня, после встречи с Зелёным в столовой, Колесов был в чистеньком жилом помещении заставленном кроватями в два яруса - было и ему показало завхозом место. Кровать. Тумбочка. Вот такой нехитрый набор жизненно-необходимых принадлежностей у зэка на зоне, но именно это его - и это даёт ему определённость в жизни.
8
В одном из проходняков после вечерней проверки, когда зэки принадлежат полностью своим заботам, шла беседа. Колесов с интересом приглядывался к землякам - их позвал Зелёный - встречали Колесова. Чифир. Нехитрые закуски: сало, хлебцы, искусно поджаренные на железной электрической печке в умывальной комнате - слышны были усмешки, впрочем беззлобные по отношению друг к другу. Колесов фактически, кроме Зелёного никого не знал, но многие лица вспоминал - городок, в котором он вырос был небольшой. И вот это незаметное родственное понимание общей малой Родины сближало, заставляло относиться друг к другу дружески. Но вот прошла команда отбой - по селектору с контрольной вахты. Пожали зэки друг другу руки, разошлись по своим отрядам - кто-то проскочил и в соседний сектор вместе с завхозами отрядов идущими на доклад на контрольную вахту. Взбодрённый чифиром Колесов, поблагодарив Зелёного пришёл к входу в свой отряд, остановился у двери, посмотрел на звёздное небо над головой. Дул откуда то с воли ветерок непоседа, и так хотелось верить в завтрашний удачный день. Завтра Колесову надо было уже выходить в рабочую зону - в цеху нашёл ему начальник отряда место.
9
В ученической тетради, на белом листе, выводил худой парень покаянные слова - писал матери. Переводил дыхание. Надо ведь мать успокоить.
Но вот всё. Закончено письмо. Вырван лист аккуратно из тетради, сложен вчетверо, положен в конверт - заклеено письмо. А на конверте написал домашний адрес, куда письмо отправить, и ещё один - колония.
- Колесо! - позвали из проходняка - Чифир стынет.
- Иду!
Горячий чай горечью своей привычен, как и горечь окружающего мира, но взбадривает, придаёт настроение перед сменой. Одно радует - утро приближает время освобождения.
В локальном секторе суета, движение, команды. Ритм жизни идёт своим чередом. Небо над головой серое. Хочется крикнуть ему - помоги!

Сказки на ночь

По вечерам больничная палата затихала и наступало время Ерша. Так звали худого, высокого, как высохшая жердь, с носатым лицом зэка. Он с мельчайшими деталями пересказывал прочитанные книги. Голос у него был монотонно уверенный, будто говорит по радио диктор. Под его истории и засыпали зэки.

Больничка располагалась на территории колонии. Отгорожена она была от нее только высоким каменным забором. Впрочем, на зону из тех, кто находился на излечении, никто не хотел – свои зоны надоели. На областную больничку свозили из разных колоний, с разных режимов. Здесь были и сложные заболевания, и травмы, и те, кто сам себя повредил, чтобы побыть на «больничке» – отдохнуть от изоляторов… Разный люд собирался в этом месте, напоминающем о вольной больнице. Чистые были палаты. Врачи, медсестры, лекарства – все как положено.

Степанова, привезли сюда с травмой глаза. Он помнил, что когда осколок стекла выпал из форточки, которую он закрывал в жилом помещении отряда, то он поначалу даже не понял, что с ним произошло. Слишком все было неожиданно. Острая боль. Он прислонил ладонь к пораненному глазу, да так и пришел в санчасть – не отрывая ладони, и только там, быстро сообразив, резкий в движениях чернявый Колька-санитар сказал: «Проникающее ранение, повезут на областную больничку!» А дальше был автозак. Торопливые команды конвойных. И он, ошеломленный таким неожиданным поворотом судьбы. Операция. Жгучая, томительная боль. Успели спасти ему глаз хирурги. И только теперь, когда прошла неделя и со здорового глаза сняли повязку, смог Степанов осмотреться. До этого только слушал он увлекательные пересказы книг по вечерам…

Надо сказать о том, что человек видящий не вполне осознает своего счастья. Так не осознавал его и Степанов. До тех пор это было, пока неделю не пролежал в палате, не видя земного света. Может, поэтому сейчас, притихший, худой, лежал он на своей постели и вглядывался здоровым глазом в тусклые очертания больничной палаты, и вслушивался в удивительный рассказ Ерша.

Он уже знал, что Ерш болел раком горла. Постоянно носил «романист» повязку на шее. Что-то в его судьбе было еще более страшным, чем у других зэков. И они это чувствовали. Относились к Ершу с каким-то почтением.

Затихшую палату встряхнул ввалившийся в дверь Мотыль. Человек этот был огромного роста, с рыхлым, бледным лицом, искаженным ухмылкой. Он пришел вместе с тощим, юрким приятелем с первого этажа – там, в палате попроще, находились те, кто сам себя повредил. Что-то бурча, Мотыль быстро прошел к кровати Ерша и попытался ударить того. Приятель Мотыля, быстрый в движениях, остановил его. Послышалась какая-то возня. Затих романист.

– А что он здесь байки загибает? Я вот больной по-настоящему, а меня завтра на зону, – с тоскливой пьяной грустью бурчал Мотыль.

Но вот он успокоился. Послышалось его оседание на кровати, будто мешок картошки бросили на нее. Осталось от Мотыля только его дыхание: перегарное, наполнившее палату смрадом, тухлятиной. Приятель Мотыля как-то успокоил Ерша и быстро ушел.

До утра Степанов не спал. Происшедшее его взволновало. Он не мог ничем помочь Ершу в трудную минуту. И от этой робости было неловко…

Утром Мотыль, молча собравшись, ушел – его вызвали на этап. Прошел день. А вечером в палате было непривычно тихо. Ерш замолчал. Ему просто не хотелось рассказывать больше книги… Что-то остановилось в этом нарочито бодром человеке.

Дорогой поцелуй

Девушка была в сером скромном платье, похожая на студентку, c огромными карими глазами, глядящими на этот мир КПЗ как на что-то из другой жизни. Она была спокойна, и в этой уверенности тоже всё было необычно, такой покой присущ обычно опытным арестантам, но откуда такой опыт может быть у неё. Санька с любопытством глядел на девушку – их вместе этапировали в следственный изолятор.
- Как зовут тебя?
- Валя, Валентина.
- Валя – Валентинка, голубые глазки, - нараспев продекламировал мужик в потрёпанной одежде, тоже этапируемый в тюрьму.
Санька очень внимательно поглядел на него, и тот замолчал.
В коридоре КПЗ появился прапорщик, за ним другой – конвой.
- Поедите, как господа, автозак сломался, в автобусе, - произнёс один из конвойных, обращаясь к женщине средних лет, зябко ёжившейся в коридоре, хотя не было и холодно в нём.
Этапируемых вывели во внутренний двор отделения милиции. Было раннее утро. Пели птицы. Было лето…
И впрямь подъехал автобус, и арестованные люди зашли в него – мужчин поместили позади автобуса, на лавке. Она была отгорожена от остального автобуса железной перегородкой, на которую тут же как только мужчины разместились на своём месте, конвойный навесил замок, и замкнул замок ключом, что-то при этом припевая. Женщины уселись на обычные места.
Санька повеселел – приятно было вот так отдохнуть, без тесного воронка, сразу же напоминающего о тюрьме. И впрямь что-то необычное было в это утро…
Валентина сидела на предпоследнем сидении, позади её было только одно сидение, а уже дальше расстояние было для отделения где находились мужчины отгороженные от остального автобуса.
Их взгляды встретились – Саньки Колесова и девушки. Что было в этом перегляде? Порушенная молодость!
Конвойные разместились на передних сиденьях, о чём-то переговаривались, изредка только глядели на этапируемых – всё было как-то почти по домашнему, только автоматы у конвоя говорили о другом.
Автобус тронулся по просыпающемуся городку.
Эта мысль пришла Колесову как-то неожиданно, и он сказал:
- Валюш, иди поближе!
Девушка настороженно поглядела вначале на него, потом на конвойных, и пересела на последнее сидение, рядом положила свой дорожный мешок. Воодушевлённый, Колесов тихо произнёс:
- Давай поцелуемся, когда ещё доведётся!
Колесов был в наручниках, причём наручник у него был на одной руке, а второй наручник был пристёгнут к руке того самого человека в потрёпанной одежде, который в коридоре КПЗ пытался подтрунивать над Валентиной. Сейчас он молчал, и точно завороженный глядел на происходящее. Колесов невольно потянул и его к перегородке, когда приблизил своё лицо к ней, и, Валентина даже закрыв глаза тоже коснулась холодной перегородки своим лицом – и они жадно поцеловались. Они целовались раз за разом, и казалось ничто не могло их остановить – поцелуи были жадные, страстные…
Доехали до железнодорожного вокзала. Этапируемых высадили в укромном уголке - ждали состав. Наконец вдали показался приближающийся состав пассажирского поезда – промелькнули мимо вагоны, и вот последний – столыпинский – для арестованных…
И поглядел Санька на Валентину – уже передала она ему свой домашний адрес написанный на клочке бумаги химическим карандашом ею – ещё в автобусе.
Она тоже смотрела на него пристально, серьёзно , точно запоминая его на всю жизнь. И на её бледных щеках остались красноватые отметины от перегородки, к которой она приближала своё лицо при поцелуях…
- Не унывай! – горячо прошептал Санька.
Валентина улыбнулась, она тоже поддерживала его этой улыбкой.
Состав остановился. Этапируемые вошли в вагон, точно в преисподнюю – солдаты из конвоя отдавали команды. Начальник конвоя бравый лейтенант взял кипу документов сопроводительных от прапорщика – из конвоя – который препроводил арестованных из отделения милиции. Прошло несколько минут, и состав тронулся, дальше , по своему длинному пути, уходя от этого сонного полустанка.

Задорный танец

На улице была прекрасная осень, без сомнения, эти деньки были шикарными, с тёплым, по летнему солнцем, с перекличкой воробьёв под крышей здания тюремной областной туберкулёзной больницы, и для Косого это был рай, после колонии строгого режима, откуда его недавно привезли – нашли туберкулёз, в местной колонисткой санчасти делали проверку зэков, вот и нашли затемнение у него в лёгких, и привезли сюда, для проверки, для постановки окончательного диагноза. Косой как-бы о болезни то и не думал вообще. Тут режим содержания благостный, работать не нужно. Люди рядом нормальные, не злые, только кашляют порой по ночам, но то разве беда, после сурового режима содержания. Косой поглядел на небо над головой, шло время прогулки, отведённое по режиму содержания больнички, и можно было выйти во двор, подышать свежим воздухом. Косой, был зэком опытным, и давно уже научился ценить отдых, а для зэка – больничка, всегда отдых.
Кто-то тоже прогуливался по локальному сектору больнички, переговаривались, Косому ни до кого не было дела – угрюмый внешне, худой, и покашливающий, он мысленно перебирал свою жизнь, в воспоминаниях, как перебирает чётки опытный бродяга, и что-то в нём таилось сейчас сильное и красивое, вольное… И Косой, тщедушный, с бледным лицом – недавно был в изоляторе в «своей» зоне, оставшись мысленно как-бы наедине стал приплясывать «чечётку» - внешне почти даже незаметно, как-бы для себя даже, он радовался вот этому погожему деньку, как ребёнок выходному дню, когда не надо идти в школу, и вот тут то он поймал себя на мысли, Косой, что всё равно вся его внутренняя бравада, в общем то минутное заблуждение, и вероятно на самом то деле, всё не так уж и хорошо, и срока впереди ещё несколько лет, и вот ведь лёгкие подкачали, что-то в них не в порядке… И может быть это оживление его жизни, вызванное «больничкой» - лишь химера, и здесь умирают зэки, больные туберкулёзом, и они рядом, и их судьбы наглядны и страшат, а вот ведь солнышко, погожий денёк, и растаяло сознание от этой свежести осенней, так захотелось хорошего в жизни… Косой не хотел идти обратно в здание больнички, там было как-то грустно, а вот здесь, «на воздухе», можно было вспомнить давнюю любимую «чечётку», эти «па», как-то успокаивали, давали какое-то преодоление собственной внутренней немощи.
Долго ещё стоял в одиночестве пожилой зэк, пока не подул холодный неприветливый ветер, пришедший откуда-то издалека, и только тогда Косой, запахнув потуже свою телогрейку, вернулся в помещение, и только тогда снова, точно маска, на лице его появилась какая-то зловещая, не проходящая ухмылочка, точно он смеялся и над окружающей его жизнью, и может над самим собой в ней.

Волки над пропастью


Его провели по тусклому коридору, куда-то в подвальные помещения, и в старинном здании тюрьмы, казалось, что ведут его в преисподнюю, это чувство в нём усилилось, когда в камере, сырой и большой, с большими шеренгами железных нар, он никого не увидел – он был один, как у ворот ада. Положив тощий мешок на нары, перевёл дыхание, точно пытаясь осмыслить своё положение. Из областной туберкулёзной больницы находящейся на территории колонии строгого режима его вывезли неожиданно, и, по всей видимости, везли обратно в ту колонию, где он отбывал до этого наказание. И та поспешность и неожиданность этого этапа его настораживала, он начинал думать, что его, куда-то отправят на Север, вывезут из здешних мест, в другое Управление, никто ведь не говорит зэку на этапе, куда его везут. Неопределённость эта напоминала жизнь маленького самодельного кораблика, подобный он пускал по ручью мальчишкой по весне, не зная, куда он поплывёт, куда его занесут воды ручейка, впадающего в местную речку, а та вероятно впадает в Волгу, а Волга в море. Так, наверное, он тогда размышлял о судьбе своего детища, и вероятно он и тогда понимал, что кораблик бессилен выбрать себе путь – он предначертан струёй течения воды. В этом каземате было холодно и сыро, на нарах ни матрасов, ни одеял, и Колесову. даже почудилось в какой-то миг, что о нём забыли, и это было нехорошо, что вот так, в этом каменном мешке его судьба, вдруг, заперта, и, будто застыла. Он прислушался к тишине коридора, она была точно могильная, и весь мир точно не существовал, только он и эта камера… Время тянулось тяжело. Казалось, что оно превратилось в какую-то нескончаемую тоску. Но вот по коридору пронеслась какая-то команда, и вмиг напрягся Санька Колесов, прислушался, он даже сел на холодных нарах, на которых лежал, свернувшись калачиком, прямо в телогрейке, стараясь как-то согреться, открылась кормушка, и женский голос приказал кому-то в коридоре:
- Давай сюда, баланду! Тут есть человек!
И, впрямь, показалась миска протянутая рукой в сером костюме, Санька, быстро сообразив, стряхивая с себя оцепенение, бросился к кормушке, и повеселевшим голосом сказал:
- Принимаю!
Взял тёплую миску с едой, а второй рукой торопливо взял хлеб – он был чёрствым, и в руке не чувствовалось его мякоти, но еда как-то успокоила зэка, он примостился на нарах. И ел с удовольствием, с удовольствием думая, что о нём помнят, и значит и мир существует, и эта сотрудница с сильным нервным голосом, командующая в коридоре, и этот шнырь, отдавший ему еду.
Мир существует.
И, его жизнь в этом каменном мешке, точно его, Колесова, замуровавшем в свою непреодолимую глубину, как ни странно ему самому, Колесову, существует, и он может радоваться еде, представлять красавицу-сотрудницу из коридора, да и сам длинный серый коридор теперь после ужина не казался ему уже таким серым.
И как бы можно было теперь привычно прилечь на нарах, и отдохнуть, забыться, и помечтать о человеческой жизни, о той, что вне этого каземата.
Только опять наступившая тишина не давала покоя, почему то именно тишина мешала отдыху. Именно она…
А в коридоре была жизнь…
И Санька с томительным вниманием прислушивался к звукам коридора, казавшимся ему сейчас чем-то важным, приятным даже…
Хорошо, что не забыли покормить, может завтра и на этап, - подумал Колесов, и тепло тела согревающее его, давало какие-то смутные надежды на перемены.
Как мало нужно человеку, чтобы поверить в своё будущее! Как мало, порой может и коридор тюрьмы, напоминающий о том, что жизнь есть, помогающий разуму, может стать тем другом, который в одиночестве, протянет сознанию незримую руку помощи. Санька улыбнулся от этих своих размышлений – впервые за эти часы пребывания в этом сыром каменном узилище.

Перемена места

Эта даль, где полоса неба плотно прилегает к полосе моря у горизонта. Эта прелестная даль, когда глазам просторно и кажется, что мир необозримо милостив припомнилась то ли на миг сна. То ли на миг забытья. Которое приходит на помощь уставшему сознанию, чтобы оно могло перевести дух. Колесов открыл глаза, приходя опять к реальности от открывшейся со скрипом двери отстойника, полностью уже набитого пришедшими с предыдущего этапа людьми. Но, в открывшуюся дверь входили новые люди, и, казалось, что невозможно вместить их в эту душную камеру, полную чада от дыма курящих, полную вони, но отстойник принял новую порцию людей, и, дверь закрылась, как дверь преисподней.
В такие минуты человек забывает о прошлом, человек не думает о будущем, потому что сами минуты настолько физически тяжки, что даже такое тяжёлое будущее, как пребывание в камере кажется чудом – побыстрее бы в камеру, на этаж тюрьмы, где можно спокойно отдышаться от этой невообразимо тяжкой кутерьмы перемещения людских судеб.
Колесов сидел на краю холодных железных нар, и, рядом вплотную были другие люди, и эти их места были не самыми худшими, ибо остальным пришедшим с этапа этих мест на нарах не хватило, и, они были вынуждены, кто стоять, кто сидеть прямо на полу, на своих дорожных мешках. В этой человеческой кутерьме бытия не было выхода, только ожидание.
И, казалось, что эти люди забыты. Но прошло какое то время, никто, наверное, не смог бы определить его – уточнить, и дверь снова в «отстойнике» распахнулась, и из коридора проник какой то тяжёлый желтоватый свет освещения, и те, кто стоял возле двери камеры невольно ахнули, ожидая нового этапа, но послышался голос сотрудника, называющий чьи то фамилии, и весь «отстойник» затих, ожидая избавления от этой тесноты, и, кто-то торопливо со своим дорожным мешком на весу уже покинул камеру, но людей не убавилось, по-прежнему было тесно и тоскливо. Но кто-то узнавал знакомых, кто-то здоровался. Какой-то даже сдавленный смех. В этой паутине мыслей, в этой паутине усталости…
Колесов глядел прямо перед собой, и старался ни о чем не думать, тяжело дыша, точно выброшенная на берег рыба. Но вот снова дверь распахнулась, стали называть новые фамилии, и назвали его фамилию. И, Колесов, стремительно поднялся с нар, даже ещё не веря в своё избавление, и неожиданно в этот миг, увидел кем-то оставленный на стене самодельный календарь, и на нём было начерчено красным фломастером идущее число – тринадцатое. И, Санька протискивался ближе к двери, и, кто-то шёл рядом тоже к двери, кто-то чертыхнулся, и уже у двери, Санька, на мгновение замешкался, оглянулся, точно припоминая, не забыл ли он что на этом зловещем месте.
И, нырнул мгновение позже в коридор, где встал в строй таких же счастливчиков, которых сейчас разведут по их камерам.
А, остальные люди, по прежнему, будут ждать своей очереди в отстойнике человеческих страданий с самодельным календарём на стене, со зловещим числом сегодняшнего дня на нём отмеченном.

Добрый человек

Нарезанный хлебушек, колбаска. Все аккуратненько и вкусно. Санька Колесов, напившись до этого уже чаю с конфетами, повеселев, сидел на кровати.
Свидание с матерью у него было на двое суток.
Можно было неторопливо поговорить. Узнать все новости из дома.
Мать, постаревшая, аккуратная, была внешне спокойной.
Выплакались все слезы.
Ведь недаром говорят, слезами делу не поможешь.

Глядел на мать Санька, коротко стриженный, худой, и дивился ее спокойствию.
Припомнилось ему, как из окна камеры на третьем этаже следственного изолятора в его родном городке видел он когда-то мать, стоявшую у дороги. Потом, подав ему знак рукой, ушла она тяжелой походкой усталого человека.

Сколько же мук вынесло материнское сердце!

Санька невольно вздохнул, стараясь ни словом, ни движением не показать своего волнения.

Они таили друг от друга боль.
Они понимали, что нельзя приносить боль друг другу, особенно сейчас, когда они рядом.

Сидел Санька, как истукан на кровати, стараясь разговаривать, давать матери что-то обнадёживающее своими словами.

Мать верила его словам.
Сидела напротив на кровати взволнованная, тихая, доверчивая, веря ему - своему сыночку.

Плакать не могла и когда уходила из комнаты свиданий мать.
Выплаканы были слезы.
Только болело сердце.
Боль эта, уже знакомая, отошла только на длинной дороге от колонии до поселка - успокоил боль холодный степной ветер.

Надо было дойти по этой пустынной степной дороге.
И шла мать не плача.
Ей нельзя было плакать!
Ей надо было жить, пока сын в колонии.
Шла мать и думала только об этом.
Надо было во что бы то ни стало жить.
Кто же поможет ее сыночку, как не она - она ему сможет помочь!