Документ

Можно ли письменное признание в любви считать официальным документом? И лишением, каких свобод будут сопровождаться для человека подобные признания?
— Перестань смотреть в окно! Повернись ко мне, ведь это твоё письмо и твой почерк. Между прочим, это документ, так что возьми его и прочти сейчас вслух.
Сложив руки на груди, Альбина зафиксировала на мне острый, полный грозовых колебаний взгляд.
Развернув знакомую бумагу, я втянул носом здешний враждебный воздух и принялся читать текст, написанный быстрым, оттого неровным почерком. Во время чтения я, местами близоруко щурился, то приближая текст к лицу, то отводя его подальше. Кое-где, акцентируя внимание на отдельной фразе, я поднимал указательный палец вверх, как бы желая подчеркнуть особую изобретательность своей чувствительной творческой натуры, но тут же, перейдя к следующему абзацу вынужденно собирал вместе уже всю пятерню, для того чтобы отправить её чесать затылок.
В конце концов, я закончил чтение письма, отложил его на край стола, и деловито приосанившись, сообщил:
— Видишь ли, здесь, в этом документе есть определённые юридические неточности. Во-первых, не указано имя той, которой адресовано письмо. Во-вторых, нет числа, даты и подписи. В-третьих, из текста следует, что я люблю облака над твоей головой, люблю траву под твоими босыми ногами, люблю ветер, развевающий твои волосы, а так же люблю синие озёра, в отражении твоих прозрачных глаз. Пока сюда не будет вписано имя конкретного физического лица, непосредственно которому было адресовано это послание получается, что я люблю природу.
Таким образом, я недвусмысленно дал понять, что этот фиглярский фолиантик ни как не может считаться полноценным документом и вообще не имеет юридической силы.
Хищно подхватив письмо со стола, теперь уже Альбина бегло прошлась по тексту моего расплывчатого опуса, желая воскресить в памяти вписанные туда строки, после чего, приторно улыбнулась.
— Так впиши имя, чего ты ждёшь?
Милитаризм прищура её глаз, сейчас сосредоточил в себе два особо точных боевых лазера. Альбина медленно пошла вдоль стола в мою сторону, я же обогнув один из углов, направился примерно с той же скоростью от неё, не забывая при этом, что спасительной преградой является именно стол.
В этот момент, я зачем-то подумал о том, что всё-таки круглый стол здесь пришёлся бы куда более кстати. Видимо человеческий мозг устроен так, что в минуты опасности, он желает срезать острые углы, подсознательно пытаясь найти любой смягчающий маршрут способный хоть как-то саботировать событие, ведущее к неизбежному финалу.
Пока мы не спеша прогуливались вокруг стола, у меня ещё была возможность более внимательно разглядеть висящие на стенах безвкусно обрамлённые картины, заметить пятно на обоях, увидеть паркетную доску, слегка выбитую из общей геометрической задумки, но не прошло и минуты, как мы сменили плавное передвижение на решительный шаг, местами переходящий в бег. Теперь всё разом запестрело в обилии красок, теряя свои истинные очертания. Неспособный более наблюдать подробности, я решил хоть чем-то занять себя во время марафона и начал считать круги. На седьмом круге, внезапно всё остановилось, ибо Альбина замерла и я, чуть было не догнал её, по инерции сделав ещё несколько шагов.
Письмо. Оно пропало!
Ну, что ты будешь делать! Действительно и письмо, и конверт, лежавший рядом, словно унесло загадочной силой, восставшей к жизни благодаря спортивному мероприятию, так бойко организованному Альбиной.
— Под столом искала?
Участливо спросил я. Альбина, молча смотрела в сторону открытой балконной двери, прозрачная занавеска которой, легкомысленно вздувалась, играя с летним ветерком. По-сиротски обессилено присев на ближайший стул, Альбина закрыла лицо ладонями и содрогаясь всем телом, взяла низкую протяжную ноту.
— Ничего мне не нужно.
Произнесла Альбина, с той горечью в голосе, что была свойственна лишь ей одной.
Только сюжетная интрига на этом не закончилась. Кроме прочих искусных приёмов, на которые была театрально щедра Альбина, случился ещё один фокус, теперь уже бытового характера.
Совсем неожиданно в мою сторону полетела фарфоровая чашка, а затем и бывшее под ней блюдце. Его, в отличие от чашки я поймать не сумел и фокус не удался.
Догадываясь, что вскоре в меня может полететь стул, на котором она сидела, а затем и прочие тяжёлые предметы интерьера, я почувствовал холодок, пробежавший по спине.
Точнее, я почувствовал весь маршрут арктического ледника, готового заглянуть в каждый уголок оцепеневшего тела, скатываясь лавиной со спины.
Сейчас же, расположившись у стола, я взялся писать другое, куда более глубокое любовное сочинение. Вот только, не забыть бы упомянуть в нём её имя, а заодно черкнуть в уголке дату и подпись. Ей останется, разве что поставить печать, промокнув моим вспотевшим лбом этот, теперь уже официальный документ.