Кот в окне

"...Ибо, есть отражённая тень во Тьме. Ужас на мягких лапах, неслышно входит и берёт своё. И не оставит следов. И, если оставит, то это – следы кота."
                Аль-Хазред. "Некрономикон"


– Ну, вот зачем ты её замочил... А? Рыжий?
Свет фонаря за окном вокзального бара качается, плюёт мельчайшей влагой из-под железной кепки. Стекло грязнющее. До наступления сумерек ещё можно было разобрать на нём, чужой рукой выведенное, страшное слово MORTE.
У пива солоноватый вкус. Это кровь. Кровит десна, задетая вилкой, когда ели жаркое. Надо водки: промыть...
– Светка! Ещё два по сто.
– Ау-у! Несу-у...
Светка – круглая, как будильник: фартучек, наколочка в волосах. Брови нарисованные – как стрелки секунд... А минуты? А часы?!
– Рыжий – зачем?
– Да хватит тебе, Фома... Ну – получилось так. Понимаешь, так вышло...
Рыжий, не глядя, давит окурок в блюдце, где уже вповалку – одинаковый ряд бойцов...
– Вот, мальчики... заказик ваш... А расплатиться сразу, мальчики?
Рыжий кривит губы:
– Не гопников обслуживаешь... Держи.
– Ой, спасибо, мальчики! Я сдачу оставлю, да? Гуляем сегодня, да, мальчики?
Буфетчица проворно исчезает, вильнув самой круглой частью будильника.
– Ты лишку дал ей...
– На-плевать... Ну, будем!
– Чтоб всё было – и ничего нам за это не было.
– Точно.
Рыжий смеётся, во рту фикса жёлтого металла. А в глазах – тоска... Вьётся, вьётся дымок из недодушенной сигаретки, тянется к потолку, и в синем редком туманчике что-то просвечивает нехорошее, то ли зуб, то ли глаз...
– И надо было тебе руки распускать!
– Молчи, дурила. Ори громче. Дело поставить – это тебе не на окнах писать французские слова...
Что он гонит... Рыжий... Рыжий, ты чё?..
– А ничё. Вот Фиска подвалит, Фиска тебе линию жизни даст.
Фома молчит сосредоточенно. Голова в кепке качается, качается за окном, расплёскивая содержимое мелкими, жёлтыми, горячими брызгами.
– Э, мужики! Мужик, ты смотри, ты чё... Эй, рыгать на улицу иди... *ля, пацаны... Он мне на ботинок!..
– Смотри, сам у меня не срыгни ща, ты понял, чмо? – голос Рыжего где-то вверху. – Вставай, братан... подышим пойдём, да?
– Ты чё, *ля?!
– Рот так широко не открывай, громкоговоритель *уев! Вся твоя гнилая сущность видна через редкие нечищеные зубы. Хошь, почищу? Хошь?
– Да ладно вам... мужики... Давайте маленького на воздух... Дождь там.
– Всё, всё, расход. Извиняйте, пацаны. Претензий нет.
– Расход...
Они стоят на крыльце. Рыжий курит, выпуская дым в сторону от Фомы. Фому он бережно поддерживает за локоть.
Небольшая серая кошка, возникнув из темноты где-то под лестницей, быстро перебегает освещённый фонарём асфальт.
– Кот! Смотри, кот!
Рыжий усмехается.
– И не кот, а кошка. Успокойся ты... чудило!
– Кошка? А как ты... определяешь?
– По лицу определяю, – Рыжий щелчком отправляет скуренный "бычок" в темноту, вслед убежавшей кошке. – Я же, всё-таки, ветеринар... бывший...
– Ветеринар... а... зачем же ты?..

"...Придёт Тень от полуночи, и Большой Кот придёт от звёзд. И они стряхнут то, что осталось, стряхнут в колодец безумия."
                "Пополь-Вух"

– Привет, мальчики! Брысь, тварь... под ноги бросается!
"Рыжий, это кот... Не-ет, это не кошка. Кот... Я себя отгородил... А ты... это ты схватил её за шею, Рыжий-ветеринар..."
Фиска суетится, открывает дверцу такси, вдвоём они затаскивают Фому на заднее сиденье.
– Если он там наблюёт, я убирать за ним не стану, – цедит водитель.
– Слышь, всё нормально, да, мужик?
– Я буду за ним присматривать, – обещает Фиска.
От неё пахнет резко, но приятно: духами и вином. "Ты как кошка, Фиска... Фиска... киска... хе..."
Такси резво берёт с места, разворачивается, выезжает...
Выйдя из темноты, смотрит вслед серая кошка. Холодное острое пламя пролилось из её немигающих, лунно-жёлтых глаз, осветило асфальт, ступеньку и котёнка, сидящего рядом с лестницей.
Котёнок поднял скрюченную лапку и запищал, учась языку ненависти.

– Слышь, бабка... Давай так: ты даёшь нам то, что тут где-то лежит и скучает, и мы сваливаем. Честно.
– А деньги пойдут, это, на строительство приюта для бездомных собак и кошек. Много ли вы накормите?!
– Во, товарищ из общества защиты, он солгать не позволит. Давай, бабуля, и мы...
– Да вы... бандиты, ребятки, – поняла, наконец, пенсионерка. – Вы меня грабить пришли!
Её водянистые, выцветшие глаза загорелись жутким интересом...
– Дак вы – вон что-о! Нету, нету у меня ничего, ребята! Идите-ка лучше с богом!
– Ах, ты... сука старая, *лядь, жабища! Где деньги? Где?
Рыжий схватил её за шею и стал трясти, как грушу, сильней и сильней сдавливая ворот заношенной кофты.
Старуха тщетно пыталась приподняться со стула, разевала беззвучно рот, руками хватаясь за широченные мослы "ветеринара"... Глаза её вылезли из орбит и оказались белыми, как у рыбы. "Катаракта. Или глаукома", – не к месту подумал Фома.
– Ты же её... совсем, – дрожащим голосом вслух произнёс он.
– А... задушишь их, как же! – с досадой сказал Рыжий и выпустил старуху. – Они лучше удавятся, чем животным помочь...
– Там... под котиком... моим, – прошептала бабка, указывая скрюченным пальцем на фотографию кота над диваном.
В груди у неё захрипело, рука со стуком упала на стол...
Рыжий уже снимал фото со стены. Под котом обнаружился тайник, а там...
– Ну, вот, – удовлетворённо отметил "ветеринар", изымая, одну за другой, аккуратно перехваченные аптечными резиночками пачки. – А то – "нету, нету"...
Он умолк... Подойдя к неподвижной старухе, осторожно заглянул ей в лицо.
– Так, Фома. Делаем ноги по-быстрому. Постой... Чашки помыть! "Пальчики" наши подтереть! За что ты тут хватался?
– Ходил в ванную... Руки мыл перед чаем, – вспомнил Фома.
Он уже выскочил из-за стола и теперь большими глазами смотрел на старухино синеющее лицо.
– Сходи, вытри дверную ручку.
– Чем я вытру?
– Оближи языком! Платка нет, что ли? Ладно, спокойно... По-быстрому уходим. Не ровён час, заявятся товарки покалякать. Всё? Ну, пошли. Что?..
– Кот, – сказал Фома.
В открытой форточке сидел, внимательно глядя на них, большой пушистый кот.
– Откуда он взялся?! Какой, на хрен, кот... А ну, пошёл! Брысь! – гаркнул на кота Рыжий и сделал шаг...
Кот легко развернулся в форточке и спрыгнул вниз.
– Ты... чего? – Рыжий толкнул Фому в плечо. – А?
– Седьмой этаж...
– О чём ты? – не понял Рыжий.
– Квартира-то... на седьмом этаже.
– И что? У тебя крыша поехала, Раскольников?
– Раскольников у нас ты, Рыжий, – поправил "ветеринара" Фома. – А кот в форточке был тот же самый, что и на бабкиной фотке. Ну, врубился?
– Нет... Погоди-погоди! Бабка ещё болтала, он, вроде, умер... ну, сдох у неё?
– Врубился, Рыжий, – засмеялся Фома. – Вот теперь ты целиком и полностью в теме... Зачем же ты, гад, старушку за шею хватал?

Когда защёлкнулся язычок замка, когда отгремел лифт, отворилась со скрипом и с грохотом затворилась железная дверь подъезда, когда шаги двух мужчин, высокого и низенького, с чемоданчиком слесарным в руке, пересчитали весь двор и достигли конечной цифры, тогда из тёмного окошка подвала выпрыгнула лёгкая серая кошка. Она сделала два коротких шага вперёд, села и грациозно очертила себя длинным хвостом.
За её спиной, в чреве подвала, послышался писк, царапанье, там отчаянно карабкались вверх... Один через минуту шмякнулся, запищав громче в десять раз, а второй появился сначала в узком проёме окна, а затем и во дворе. Тощий, чумазый, блохастый, как все дети подземелья.
Его братишка грозно пищал и скрежетал коготками, взбираясь по бетонной стене. Когда замурзанная головёнка вынырнула из мрака, мать уже бегала по свободному от машин пространству двора, пока не вернулась на то место, где, под крайней лоджией, её обычно кормили. Но сейчас здесь было пусто.
Кошка подняла голову и понюхала воздух. Шерсть у неё на загривке встопорщилась, уши прижались к голове, а хвост сделался толстым, как хорошее полено.
"Ну-ка, молочка... Попей, кошка, молочка... Ты мамка – тебе молочко-то полезно... Ну что, ну что, пузанка... хватит тереться об ноги... блох-то, я чай, накопила в подвале... Ну, полно тереться... хорошая кошка-то... хорошая..."
Серая кошка побежала. Она пересекла весь двор и свернула за угол дома. Оба котёнка, поминутно проваливаясь в невидимые "воздушные ямы", угрожающе попискивая, побежали за ней следом. Они встаращили короткие усишки и и взъерошились, как пыжики.
Для одного из них путь оказался недолог: за углом дома, не успев пересечь улицу, он угодил под колесо. Второй упрямо пыхтел простуженным носом, поспевая на подкашивающихся ножках за серой тенью далеко впереди.

– Главное, товарищ капитан, я мотивов не понимаю, – участковый снял фуражку и положил на колени кверху дном.
Из кармана форменных брюк он извлёк чистый платок и осторожно промокнул им голову, начинающую лысеть со лба и с боков.
– Из-за чего убили-то? Не понимаю.
– Деньги? – предположил товарищ капитан. – Из вещей что?
– У неё взять-то нечего было. Ну, правда, получала две пенсии – свою и за мужа, "по потере кормильца"... Но ведь всё и уходило! Она всех бездомных кошек в округе подкармливала.
– Ну, откладывала, наверное, что-то?
– Что-то откладывала, – согласился участковый. – Но всё одно, не те это были деньги, чтобы...
– Да в наши дни за десятку могут убить! Вон, на бутылку... не хватило им, и – убьют!
Капитан махнул рукой куда-то за окно...
– Да, вы, наверное, правы, – участковый наморщил лоб. – Поспрошать бомжей... пьянчужек?
– Вот, вот... "Поспрошайте", лейтенант. Идите. Работайте.
– Слушаюсь...
Участковый не спеша поднялся. Прежде чем надеть фуражку, он ещё раз промокнул голову платком.
– Тут ещё такое дело, товарищ капитан, – решился он. – Не знаю, как сказать... В общем, кошки на участке все пропали в одночасье. И в аккурат после того дела.
– Какие кошки?! Вы в своём уме, лейтенант?
– Ни одной кошки не осталось, товарищ капитан. Ни единой. Всех как корова языком слизнула. Вот какое дело, товарищ капитан.

"...И придёт Великий Кот от Светлой Полуночи, и откроет когти. И смахнёт мои сухие кости в бездонный колодец."
                "Тибетская Книга мёртвых"

– Ну... покушал? Подзаморил маленько червячка? Эх, ты... Ещё не наелся?! Скоро ходить не заможешь, такой ты толстый! Не стыдно? Давай, бабушка тебе глазки почистит. Не умываешься совсем, лентяй. Вон, глаза-то скоро грязью зарастут... Эх, ты... Что, грязнулькой лучше жить?!
"Грязнулькой лучше", – хрипел хитрый кот, поджмуривая жёлтые разбойничьи глаза. Обозначая удовольствие, он беззвучно играл когтями, мягко, быстро выпуская и впуская их – длинные, загнутые когти боевого дворового кота...
Из самых глубоких глубин его звериного естества неудержимо и радостно рвался наружу хриплый самурайский рык.
– Ну, вот: стал у нас чистенький, красивый кот! Вот как бабушка тебя поумывала, грязнульку... раз ты ленишься сам... Ой, ты...
Кот взвыл. Он вскочил на ноги. Твёрдо вставшие уши с кисточками крепко прижались к битой, покрытой батальными "памятками" голове. Кот побежал через асфальтовое море, пушистым хвостом заметая следы.
Две собачонки, сгоряча вылетевшие из-за угла с визгливым лаем, попятились и умолкли, почуяв промелькнувшее мимо и едва не задевшее их на бегу, беззвучное и бесцветное нечто, пульсирующее горячей кровью выбравшего смерть.

– А ты бы сходил, Иваныч, в наш подвал, – сказала жена, когда он доедал борщ.
Это было после того, как она спросила, продвигается ли расследование. "Да ни шатко, ни валко... Вот, опрашиваем бомжей: может, кто видел что, или слышал..."
– Зачем?
– Так в подвале ведь они жили... Кошка с котятами. А наша бабуля, царствие ей небесное, ходила туда их кормить. Молоко кошке носила. Я сама видела, – объяснила жена.
– А причём тут это?
– Так, как же, Иваныч... Люди-то что говорят? Что вот эти кошки, они пошли искать убийцу. Да, поди, уже и нашли, пока вы телепаетесь.
Участковый засмеялся:
– Ага: следствие ведут Колобки! Сама-то подумай: что за ересь?
– Положить тебе ещё? Может, и не ересь. Пропали же куда-то все кошки с нашего двора...
– Пропали, потому что не кормит теперь никто.
– Может, так. А может, и не так. Ты бы сходил в подвал-то. Вдруг найдёшь чего...
Участковый со вздохом поднялся из-за стола, взял фуражку.
– Где у нас фонарь? Поди, батарейки сели...

В подвале было тепло, темно и тихо. Тихо только в первую минуту, пока тайная жизнь подземелья оценивала гостя. А уже через минуту где-то зашуршало, впереди кто-то маленький и шустрый метнулся и пробежал топотливыми лапками... Шипели обмотанные шмотками теплоизоляции трубы, с потолка капала вода.
Запалив фонарь, участковый двинулся в путь, слегка увязая туфлями в рыхлой земле... И сразу едва не попал головой в густую паутину – хорошо, что в свете фонаря красноватым блеснули крохотные глазки... Шарахнувшись, милиционер отмахнулся припасенной перед спуском под землю здоровой палкой, сшиб и паутину, и её хозяина в сторону: тьфу...
Переведя дыхание, отправился дальше, медленно, сторожко огибая свисающие сверху лохмотья, фонарём освещая путь под ногами.
Подвал оказался длиннее, чем это представлялось участковому. Дважды попадались мумифицированные останки кошек. Один раз он едва не упал, зацепившись ногой за оказавшийся здесь неведомо как старый, разорванный ученический портфель... Разбросанные по сторонам кости ясно указывали, что иногда в подвале кого-то едят.
Добравшись до конца подвала, участковый с облегчением повернул обратно. И тут его ждал маленький сюрприз. Прямо под ногами в луче фонаря вдруг возникла грязно-жёлтая фигурка. Кукла-голыш.
– Что за чёрт?! Туда шёл, не заметил...
Кукла прочно стояла на широко расставленных ногах из пластмассы. Головы у неё не было. Одной пластмассовой рукой игрушка указывала куда-то вбок. Участковый навёл луч фонаря и увидел нацарапанное на стене женское имя.

– "Группа крови... на рукаве!.. Твой пор-рядковый... номер!.. На рукаве!.."
Цоя почти и не слышно: Рыжий легко перекрикивал всю группу "Кино"... Он в драной тельняшке, обтягивающей могучий торс, да с шестистрункой наперевес.
– "Пожелай мне удачи в бою... Пожелай мне...э...э...э..."
Три блатных аккорда, лампочка качается и плывёт жёлтыми кругами по стенам кухни. Разноцветные пескари на занавесках удивлённо задирают морды: гуляем?!
На столе – водка, вино шампанское, всевозможная закуска... Пепельница полна недокуренного "Мальборо": гуляй, рванина! Эх... не остаться бы в этой траве...
Фома и Анфиса топчутся под музыку посреди кухни – оба пьяные до изумления, Фиска в новом платье с голой спиной и вырезом спереди до пупка с продетым колечком. Она хохочет:
– Рыжий... Да ты-ы... Уже давно песня кончилась! Уже другая!
Но Рыжий не слышит: вдохновенно уставясь в пространство, он по-прежнему выколачивает "Группу крови".
– А ну тебя! Пойдём лучше в комнату, да, маленький? – жарко шепчет Фома потная Фиска. – Мы там потанцуем? Да?
У Фиски хмельное блудливое лицо с нарисованными бровями и ртом. У неё длинные твёрдые ноги и зад широкий, как подушка на кровати.
Да, да... Натыкаясь на стены, он вваливается следом за этой хохочущей чертовкой в тёмную спальню. Фиска закрывает дверь за его спиной...
– А тому ли я дала? – с глупым пафосом произносит Рыжий.
Он ставит гитару "на попа", наливает себе полстакана водки. "Мои друзья... всегда идут... по жизни маршем..."
Стол вдруг едет, по собственной непонятной инициативе, назад, но после дозы останавливается как вкопанный. То-то. А совесть...
– "У меня нет совести. У меня есть только нервы", – цитирует Акутагаву Рюноскэ бывший литератор и музыкант, герой ночного Питера восьмидесятых, а нынче – Рыжий...
– Ещё водяры?
– Давай. Начисляй.
– А Вы отчего не закусываете? Берите: вот рыбка есть хорошая...
– Спасибо. Я беру.
– Может – ещё по одной?
– Да накатим, конечно. Не беспокойтесь.
– Простите, а... с кем имею честь?
Стакан в руке, почему-то стоя, Рыжий напряжённо, до боли в висках, вглядывается в лицо сидящего напротив: круглые немигающие глаза, нос пуговкой... и усы, как у... кота!

– Хочешь – фокус покажу? – Фиска делает что-то руками, ряд быстрых манипуляций – раз, и в поднятой руке белый кружевной лифчик. – Х-ха...
Маленькие вялые соски ответно вспухают, твердеют под ладонью Фомы...
– Милый... Ах... Ещё, ещё... Ах-х...
Женщина через голову стягивает платье, на секунду отстранив Фому, швыряет струящийся шёлк на спинку стула.
Она белеет здоровым, литым телом, сразу делаясь больше и своей превосходящей силой будя в душе потаённые древние комплексы.
– Ты... что? А-а... Ну, иди сюда. Иди ко мне...
Она валится спиной на разобранную (когда успела?) кровать, разбрасывая ноги, тянет его вниз:
– Вот так... Да. Да. Да.
Мощные бёдра движутся, она вертит подушкой, изредка вскрикивая счастливым голосом где-то там, вверху, далеко-далеко...
И, наконец, замирая, сжав коленями плечи согнувшегося над её развилкой Фомы:
– А... А?!
Тишина за дверью на кухне. Разжимая с огромным трудом глаза, Фома приподнимает чугунную голову.
Занавеска отдёрнута. За окном, как воздушный пузырь, закрывая дома, деревья и часть звёздного неба, начинает из ниоткуда расти круглая кошачья голова.
– Вот-те раз! – Фома заулыбался. – Кис-кис-кис!
Гигантский сверхъестественный кот приблизил глаза к самому стеклу. Он внимательно оглядел комнату и беззвучно открыл рот: мяукнул...
Усы у кота встопорщились, заискрились вольтовой дугой. И весьма отчётливо увидел Фома две дорожки, под углом расходившиеся из-за кошачьей круглой головы, словно следы от вёсел. На дорожке, что уходила вправо, играла музыка и качались весёлые фонари. Корабли уходили в дальнее путешествие, в гирляндах и цветах.
А по левой дорожке шёл маленький светящийся человечек, всё дальше от Фомы. Он был, словно из проволоки, округлый и дёрганый: взмахивал руками-ногами, крутил головой... И Фома хорошо знал, что это, и твёрдо помнил до тех самых пор, пока человечек не превратился в одну светящуюся точку.
Точка вспыхнула в последний раз – и погасла в мозгу...

"Проведи по лицу моему знающей лапой, не выпуская грозных когтей. Когда я проснусь, тебя не будет. Но Великая Тень приведёт кошек по следу, если я не вернусь к тебе поутру, как обычно... Жизнь коротка. Но в девятый раз не ошибаются."

– Говорят, их вилкой, это самое...
Участковый и новый дворник сидят в детской песочнице.
– Один дурак написал, а все повторяют. "Вилкой"... Судмедэксперт охренел: двадцать лет, говорит, работаю, не видал ничего похожего...
– Всех троих?
– Зачем троих? Двоих. Третий спрятался в углу за кроватью. Там и нашли. Сидит, мяукает.
– И где он?
– В Матросах, где ж ему быть...
– Да-а... Ну и дела!
– Пишет там... Литературные способности, они – как блохи...
– Так им же не дают! Карандаш, он же острый! Как вилка...
Участковый встаёт.
– За деньги и поп пляшет, это я на предмет карандаша... А ты что: надолго к нам, или так?
Дворник горячо прижимает к груди руку с недопитым:
– Сам посуди, Иваныч! Шесть тысяч... И без оформления. Прихожу в день зарплаты – он руку в карман... вынул, подаёт – на... Ни ведомости, ничего... Пока поработаю. До зимы посмотрю.

Кот играет: то спрячется за травинку  малую, то лестницей из тёмно-светлых полос поднимется до вершин. То выглянет, прижав уши, из-за ствола медвяной сосны...
Далеко-далеко, за лесом, колокол... Нарядные прихожане направляются в церковь, все как один в сверкающих новых ботах. И отец Герасим, что поёт поутру на итальянском, оглаживает рыжую бороду: потянулся народ к Богу...
А я сижу здесь, в траве и землянике, жду играющего с хвостом конвоира. Тихо и чисто. Как в хорошей бане, пахнет сосной, прогретым берёзовым листом. Дописываю последние строчки. Скоро вернётся память, придут голоса и звуки. Увижу слово, которое мы написали поздним вечером на сыром песке у озера. Оно там, и будет там вечно.
Если окажусь пуст и косноязычен, если бедной покажется моя речь, оно восполнит недостаток и восстановит меня в правах.

– Фома, всё. Хорош на сегодня. Давай сюда карандаш. Давай листок. Давай-давай, завтра после обхода верну. Много написал? Ух ты...
Санитар удивляется:
– Я вот пару слов не умею сложить. В школе всегда "два" было по сочинению. А у тебя небось "пять"?


От переписчика.
Я долго думал, что мне делать с его "эпиграфами". Мало того, что они выдуманы, так ведь и не нужны для сюжета. Чесались, ох, чесались руки – убрать, для краткости, для связности... И всё-таки, хорошо поразмыслив, я решился оставить эпиграфы, лишь вырезав лишнее. И без того, разбирая карандашные каракули, впопыхах и с оглядкой нацарапанные (как кошка лапой) на обрывках и огрызках, что-то я неверно понял, а что-то вписал от себя, для смысла, из своей памяти, и тем исказил смысл... Так пусть уж эпиграфы останутся. Тем более, что вреда от них – никакого.


2008, 2009, 2020