de omnibus dubitandum 118. 110

ЧАСТЬ СТО ВОСЕМНАДЦАТАЯ (1917)

Глава 118.110. НЕ СЛЕДУЕТ ОТДАВАТЬСЯ ЧРЕЗМЕРНОМУ ОПТИМИЗМУ…

    На следующее утро я поднимался по лестнице министерства в непривычной обстановке пустоты и безмолвия. На первой площадке направо, перед входом в канцелярию, стоял на часах, с ружьем в руках, видимо, рабочий - в черной косоворотке под пиджаком и в становившейся уже в ту пору универсальным пролетарским головным убором блинообразной кепке, скошенной набок. Выше - еще рабочий-часовой и небольшая группа министерских сторожей и курьеров, не успевших еще снять с себя своих темно-вишневых полукафтанов с красным воротником и серебряными пуговицами с орлами.
   
    Вхожу в приемную перед кабинетом министра. Она пустая. Я одинок. Где другие начальники отдельных частей министерства? Может быть, они меня опередили? Пришли раньше? И, уже освободившись, ушли? Задумчиво шагаю по приемной из угла в угол. Давно ли, в ожидании доклада у министра, мы здесь пили пятичасовой чай с традиционным куличом и кондитерским печеньем?
   
    Отворяется дверь. Входит человек небольшого роста, сухощавый, чернявый, некрасивый в бросающейся в глаза, чрезвычайной степени. Желтоватая кожа лица. Клювообразный нос над жидкими усиками с опущенными книзу концами. Небольшие, пронзительные черные глаза. Давно не стриженные, неопрятные, всклокоченные черные волосы. Широкие скулы, чрезмерно растягивающие тяжелый, низкий подбородок. Длинный, узкий обрез большого рта с тонкими губами. И - непостижимая странность! Чрезвычайно развитые лобные кости над висками, дающие иллюзию зачатка рогов. Эти рогоподобные выпуклости, большие уши и небольшая козлиная бородка придавали приближавшемуся ко мне человеку поразительное сходство с чертом, обличия, созданного народною фантазиею.
   
    Одет он был в потертый сюртучишко. Крахмальный воротничок, рубашка были сильно заношены. Плечи и рукава сюртука засыпаны перхотью с головы. Штанишки мятые, сильно раздавшиеся у колен, рассыпавшиеся в концах мелкой бахромой.
   
    Такова была внешность остановившегося передо мной человека. И не отвечавший этой внешности раздался приятный мелодичный голос. Поразила неожиданностью и форма обращения:
   
    - С кем имею честь?.. Троцкий. Вы не товарищ министра Нератов?
   
    - Нет. Я директор департамента Лопухин*.

*) ЛОПУХИН Владимир Борисович (?)(1871-?) - родился в 1871. До революции служил в Министерстве иностранных дел, действительный статский советник, камергер, последний директор департамента общих дел. Организатор и активный участник противостояния русских дипломатов и советской власти (судя по воспоминаниям, ничего подобного он не совершал – Л.С.). Женат на Наталье Михайловне Лопухиной, урожд. Поливановой, в семье — сын Борис. В 1920-х — лишен избирательных прав, в 1930-х — безработный. Весной 1935 — выслан с женой и сыном в Тургай Актюбинской области на 5 лет. Автор широко известных воспоминаний "После 25 октября".
Алфавитный указатель жителей Петрограда на 1917 год.
Иванов В.А. С. 51-52.
Родословная Лопухиных

   - Отлично! Нам надо поговорить обстоятельно. Мне только нужно обменяться двумя-тремя словами с Нератовым. Не откажите обождать. Я тотчас вернусь. Как пройти к Нератову?
   
    Я показал. Свидание Троцкого с Нератовым, вернувшимся из Москвы, продолжалось недолго. Троцкий почти тотчас вернулся. Тем временем подошли помощники Троцкого Залкинд и Поливанов.

    Пришли и служащие министерства, заведовавшие кассой и казенным имуществом. Сдачи дел и архивов по описям не предполагалось. Сданы были ключи от присутственных комнат и от шкафов с архивами и делами. И этим дело ограничилось. Речь теперь шла о деньгах и других ценностях (следует заметить, что, кроме казенных сумм, через министерство иностранных дел проходили деньги и ценности, составлявшие наследства русских подданных, открывавшиеся за границею). Сдачею и приемом всяких ценностей и денежных сумм и занялись сотрудники и той, и другой сторон.

    Пока совершалась эта операция, Троцкий беседовал со мной. Предметом беседы явилась попытка Троцкого склонить меня остаться на моем посту.

    Настояния Троцкого в этом направлении приписываю даче благоприятных отзывов обо мне либо Поливановым, либо курьерами и сторожами, с которыми у меня всегда были наилучшие отношения, либо социалистами, с которыми я встретился, выполняя поручение временного правительства по содействию политическим эмигрантам к возвращению на родину. У меня создалось впечатление, что социалисты эти остались довольны мною. Могла также сыграть роль незадолго до того появившаяся в одной из вновь народившихся газет (названия не помню) лестная для меня статья, говорившая о моем соответствии занимаемой должности.
   
    Как бы там ни было, но Троцкий склонял меня остаться. А я, под влиянием приведенных выше причин воздержания служащих от сотрудничества с большевиками, продолжать службу отказывался, насколько возможно, вежливо, приводя мотивы, ни для кого ни в малейшей степени не обидные.
   
    - Но что же, наконец, вы имеете против нас? - в упор спросил меня Троцкий.

    - Ответьте конкретно! Что мы кончаем войну, передаем землю крестьянам, национализируем фабрики и заводы?..
   
    - Всего менее, - отвечал я, - я возражал бы против окончания войны. Окончание ее я могу только приветствовать, так как для меня совершенно очевидно, что армии как боеспособной силы уже с начала февральской революции, а пожалуй, и с еще более раннего момента у нас нет.

    А без армии воевать нельзя. И народ устал от войны. Ясно, продолжать ее не хочет. Едва ли не главною причиною еще февральской революции явилось продолжение затянувшейся войны, во что бы то ни стало. Именно на продолжении войны, главным образом, сломало себе шею временное правительство. Причиною вашего успеха, главной, является провозглашение впервые именно вами лозунга окончания войны. Да, ее надо кончать! Спорить против этого могут лишь предубежденная недобросовестность, упрямая тупость или психическое неблагополучие.

    По поводу передачи земли крестьянам скажу, что считаю в принципе целесообразною передачу крестьянам излишков земли против определенного лимита. Мера эта в особенности оправдывается встречающимися у нас непозволительными по размерам латифундиями.

    Что же касается национализации фабрик и заводов, то о ней я высказаться затрудняюсь. В этом вопросе я некомпетентен. В него я не вникал. И не пришлось практически с ним встретиться. Но не в этом дело!

    Все-таки, сознательно или бессознательно, по традиции ли, по инерции длинного ряда поколений, я служил иным принципам. Если сегодня я им изменю и, с завтрашнего дня буду служить другим идеям, вы ни уважения, ни доверия ко мне иметь не сможете. А какое же мыслимо сотрудничество без взаимного доверия и уважения?

    И еще! Простите меня, но после пережитого с начала февральской революции ряда реконструкций власти трудно признать установленный вами режим окончательным. В конце концов, не верится в прочность вашей власти.
   
    - Вот в этом, - воскликнул Троцкий, - вы ошибаетесь. Мы - единственная политическая партия с темпераментом! Единственно, способная умиротворить разбушевавшуюся стихию и удовлетворить массы. Нет, власть наша прочная. Поверьте, мы не уйдем. Я вижу в вас отнюдь не убежденного нашего противника, а лишь колеблющегося интеллигента. Давайте решим так. Отложим нашу беседу. Подождем. Когда вы увидите, что мы не ушли, убедитесь, что, напротив, мы упрочились, крепнем и будем крепнуть с каждым днем, тогда возвращайтесь, и мы продолжим наш разговор.
   
    - А пока, - вновь заговорил я, - отпустите меня с миром. Вы не поверите, как я устал, работая в крайнем напряжении чуть ли не с начала войны. Последние же месяцы работы с бестолковым временным правительством окончательно сломили силы. Надо отдохнуть. Вот еще причина невозможности, не прерывая работы, сейчас продолжать ее с вами. Вы должны меня понять. Я убежден, что в вашей политической борьбе, достигшей особого напряжения в последние месяцы, и вы основательно утомились.
   
    - Я лично, - отвечал Троцкий, - успел отдохнуть... в тюрьме, откуда только что вышел, посаженный временным правительством. Вы - другое дело. Не успели отдохнуть. Отдыхайте теперь. Вы свободны. Можете использовать вашу свободу, как хотите. Хотите здесь остаться - оставайтесь. Хотите куда уехать - уезжайте. Даже за границу можете выехать. Мы вам препятствовать в этом не будем.
   
    Дальше Троцкий повел разговор уже не на деловые темы. Говорил, что не по доброй воле взялся за портфель иностранных дел, а подчиняясь партийной дисциплине, что по призванию и профессии он журналист и если бы это от него зависело, стал бы работать, и в качестве члена правительства, в газетном деле. Потом, почему-то, упомянув, что в холодных и сырых окопах на фронте бойцы сидят босые, сообщил, что для того, чтобы их обуть, правительство предлагает объявить обязательный сбор обуви с нетрудового населения, "хотя бы ее пришлось стаскивать с ног буржуев". Последние босыми, во всяком случае, не останутся. Что-нибудь да изобретут. А бойцы будут обуты.
   
    Я вернул беседу в деловое русло. Заметив, что в состав казенного имущества, сверх собственно канцелярского инвентаря, входили вся меблировка квартиры министра, с богатою бронзою, картинами мастеров, писанными масляными красками, преимущественно из Эрмитажа, дорогими портьерами плотного тяжелого шелка, занавесями, коврами, скатертями, богатая столовая сервировка для официальных приемов, серебро столовое, белье и проч., я убеждал Троцкого удержать на службе для хранения этого имущества хорошо знавшего, где, что и, в каком количестве находится, смотрителя зданий министерства, которого я заранее предупредил, что буду просить об его оставлении на службе, против чего, особенно ценя имевшуюся у него по службе казенную квартиру, он не возражал {Смотрителем зданий МИДа с 1916 по 25 окт. 1917 был Григорий Евгеньевич Пащенко - штабс-капитан лейб-гвардии Гренадерского полка, демобилизованный по ранению (в 1910 - поручик того же полка). В 1920-е преподавал в Ленинграде}. Видам Троцкого мое предложение соответствовало, и он тотчас на него согласился. Я вызвал смотрителя и сообщил ему, что он остается.
   
    Кстати, вспомнив, что возложенною при прежних порядках на учреждения выдачею паспортов заведовал в нашем министерстве смотритель зданий, я ему отдал мой паспорт с нежелательным в тревожное революционное время обозначением моей должности, чина и звания на царской службе и просил срочно выдать мне взамен новый вид на жительство уже без упоминания этих упраздненных революциею титулов.
   
    Через четверть часа новый паспорт, лишенный компрометантных упоминаний, был у меня в руках. Последующие события показали, какую неоценимую услугу оказала мне проявленная мною в этом случае предусмотрительность. Переехав с умалчивавшим о моем прежнем положении паспортом из казенной квартиры на Мойке в маленькую частную квартирку в неведомом мне до того времени Заячьем переулке на Песках, где никто меня не знал, а по паспорту люди видели во мне рядового обывателя, я счастливо избег производившихся, преимущественно по домовым книгам, арестов и преследований, которым подвергались лица моей категории в эпоху гражданской войны и после, во время подавления советской властью чинившегося сопротивления начавшемуся строительству социализма.
   
    Троцкий и его помощники уходили. Простившись с ними, я поднялся в последний раз наверх, в, увы, покидаемый мною (я не без волнения почувствовал - навсегда) служебный кабинет. Со стены на меня смотрели двенадцать портретов моих предшественников. Вот не верьте после этого приметам, мысленно пробрюзжал я, - ведь я, лихо сказать, тринадцатый!
   
    Курьер, приотворив дверь, сообщил, что пришел и желает меня видеть вице-директор Правового департамента - Доливо-Добровольский*.

*) ДОЛИВО-ДОБРОВОЛЬСКИЙ Александр Иосифович (?)(1866—1932) - морской офицер, чиновник МИД, вице-директор Правового департамента МИД. брат - Борис Иосифович, р. ? г.

Доливо-Добровольские — русско-польский дворянский род, герба Долива; восходит к XVII в. и внесен в VI и III части родословной книги губерний Бессарабской, Подольской, СПб. и Костромской (Гербовник, X, 151).(см. рисунок)
   
    В прошлом лейтенант флота, он поступил в бывший Второй департамент министерства в то время, когда в этом департаменте служил в младших должностях и я. Мы, стало быть, были давние товарищи по службе. Впоследствии Доливо-Добровольский перешел в консульский корпус и был консулом в Черновцах, откуда с началом войны эвакуировался в Петербург в министерство. Здесь он был использован на усиление Второго департамента, некоторое время спустя вновь вошел в штат и, получив повышение, был назначен после разделения Второго департамента на департаменты Правовой и Экономический вице-директором Правового департамента. Человек он был талантливый, ловкий, умный, не без хитрецы, весьма себе на уме, болезненно самолюбивый.
   В годы войны, видимо, некоторое время был в положении "причисленного к МИД", т.е. за штатом. После реорганизации департаментов МИД в марте 1917 занял пост вице-директора Правового деп., в окт. - и.о. директора (был в чине статского советника). Газета "День" от 15 ноября 1917 ошибочно именует Д. - и.о. директора деп. личного состава и хоз. дел. В заметке группы бывш. политэмигрантов СТАРЫЙ РЕЖИМ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭМИГРАЦИЯ ("Известия Петросовета", 8 ноября 1917) шла речь о Д. как "ставленнике старого режима", "агенте Штюрмера, Столыпина и Терещенки", выражалась надежда на "удаление в близком будущем со своих постов" таких лиц.
   14 ноября 1917 Д. отказался продолжать забастовку, объявленную чиновниками, вышел на работу и заявил о своем признании власти СНК. Спустя два-три дня он публично обратился к коллегам с мотивацией своих действий и призывом последовать своему примеру: "Большевики захватили власть, свергнув коалиционное правительство. В первое же мгновение мы все отступили перед фактом захвата, перед призраком разорванных хартий свобод. Нам было предоставлено время, много дней, чтобы заметить, что перед нами не кондотьеры с еще горячими ружьями после уличной схватки, но фактическая власть большой народной партии. В такой конъюнктуре государственно-правовая доктрина даже социалистических толков не допускает принципиально ведомственных забастовок. Здесь возможен только индивидуальный уход тех, кто на высших руководящих постах оказался бы в конфликте со своими убеждениями" ("Новая жизнь", 18 ноября 1917).
В дальнейшем Д. - один из руководителей Правового отдела НКИД, но, по-видимому, не долее весны 1918. Участвовал в работе русско-германской комиссии по делам военнопленных. В начале 1920-х служил в разных Петроградских учреждениях. Судьба Д. после 1925 неизвестна, но его брат Борис, морской офицер (1873-1938?), служил в Красном Флоте, и до 1928 издавалось его учебное пособие БОЕВОЙ ФЛОТ. После Октябрьского переворота - сотрудничал с Советской властью в качестве военного специалиста, консультанта по военно-морским делам.
В феврале — марте 1918 года участвовал в мирных переговорах в Брест-Литовске, впоследствии являлся членом Русско-германской комиссии по морским вопросам.
В 1919 году преподавал на курсах разведки при Народном комиссариате по морским делам. В 1920 году являлся редактором Главной военно-морской редакции.
   
    - Я пришел, - заговорил Доливо-Добровольский, - попытаться убедить вас остаться в должности.
   
    - Александр Иосифович, да ведь это невозможно! Ну а вы? Вы-то сами остаетесь?
   
    - Я... остаюсь. Но ведь я - особь статья. Я, вероятно, вас удивлю. Однако пришло время признаться: ведь я у них свой человек, и давно. В молодости отсидел в Петропавловской крепости. Мне-то уже никак не выходит уйти. И мы столковались. А вы? Что же? Отказались?
   
    - Да, я отказался. И мы с миром разошлись.
   
    - Вы в этом уверены, что с миром? Я от души желаю, чтобы это было так, но не следует отдаваться чрезмерному оптимизму. Если окажется, что массовый отказ служащих от работы парализует страну и ставит под сомнение окончательную победу партии, власть, того гляди, разгневается, и, возможно, будут с ее стороны репрессии. В каких формах они могут выразиться, сказать трудно, но подумать страшено. Переобсудите ваше решение. Еще не поздно.
   
    - Думал я, думал, и предложено мне еще думать, присмотреться и, когда я уверую в прочность нового режима, то вернуться возобновить разговор. Так мы порешили. И пусть оно так и будет. Хуже всего колебания и метания из стороны в сторону. А тем, что вы мне открыли о себе, я, признаться, удивлен. Никогда вы не давали повода подумать, чтобы это могло быть так.
   
    - Да, это так! А все-таки подумайте о том, что я сказал вам. Только бы не пришлось вам пострадать. Впрочем, и излишнему пессимизму отдаваться не следует.
   
    Он ушел. И я стал уходить.
   
    При выходе меня окружила группа курьеров. Они прослышали, что я оставляю министерство. И, по старой ли памяти, считая ли, что я могу им еще понадобиться (они привыкли, что именно мною проводились и оформлялись мероприятия по улучшению их материального положения), - курьеры пытались уговорить меня остаться. Не вдаваясь в подробности, я объяснил, что ухожу отнюдь не в виду каких-либо лучших перспектив, а на неизвестное и потому страшное, что уходить мне тяжело, но что так нужно. Оставаться не могу.
   
    Вечером ко мне приезжал курьер Петров, из молодых, взятый на войну из запаса в Павловский полк, демобилизованный по болезни и недавно вернувшийся на службу в министерство. Петров приехал продолжать меня уговаривать. Он проводил мысль, что хочу я, не хочу, а должен остаться. Страна доведена до развала. Если окончательное военное поражение и будет предотвращено с заключением большевистского мира, то нельзя на этом останавливаться. Надо все перестраивать и вести большую восстановительную работу. "И что же будет, если в такой момент будут отказывать в помощи новой власти люди с образованием, выдвинувшиеся своею службою и своими качествами и которым доверяют подначальные им товарищи?" Для вящего убеждения Петров пробовал меня и припугнуть теми самыми доводами, которыми наводил на меня страх Доливо-Добровольский. Каюсь, повторение простым бесхитростным солдатом устрашений, высказанных интеллигентом отменно тонкого мышления, представилось мне, в качестве общего мнения, доказательством основательности сделанного предостережения, и содержащаяся в нем жуть больно ударила меня по издерганным переживавшимися волнениями нервам. Все-таки я стоял на своем, ссылаясь на мои доводы, высказанные Троцкому, и на его предложение мне повременить, присмотреться и потом вернуться к вопросу о службе.