Прочитайте меня

Здравствуйте. Я газета «МЕТРО Санкт-Петербург». Я появилась на свет совсем-совсем, вот ну только-только что. Сначала у меня глаза разбежались от этого мира и отнюдь не от его великолепия, а потому что журналисты решили, что печатать газету из, между прочим, восьми страниц можно по отдельности и только потом скреплять, заживляя её изувеченное зрение и уже навсегда изувеченную психику. Если сказать проще, то я осталась не в восторге от своего появления на свет, но дальше хуже – персонал редакции. Я, как непременно уважающий себя журналист, вырываю слова главного редактора из контекста и рассказываю лишь часть его душераздирающей речи. Мне ведь нужно преподнести его вам с негативной стороны, поэтому предоставляю вашему вниманию отрицательнейший фрагмент из всех его пламенных криков.
— Все ведь знают, что надо делать? А? К чёрту вас, дурни. Эй, Кеша, Ден! Вам следующие указания: взять эти стопки, донести их до ближайшего поворота, там по лестнице тридцать три ступеньки вниз (надеюсь, не заблудитесь), — усмехавшись, наговаривал этот гнусный редактор. На мне было напечатано, что его зовут Григорий. После этого я решительно возненавидела всех Григориев, — пройдя все ступеньки, вы должны аккуратно повернуть налево, не уронив ни одного экземпляра, открыть дверь с тем же прилежанием и аккуратностью, а там, за дверью, вас будет ждать грузчик Володя, который поможет развезти всё издание по станциям, — не знаю, как вам показалось, а на мой взгляд самый гнусный человек, начиная с его решения печатать меня по отдельности, заканчивая его грубым тоном.
Мне повезло попасться в руки Кеши. Почему повезло? Он был больше похож на фотостоковую модель, чем Денис. Стопка наша шелестела. Кеша списывал это всё на ветер, но шелест этот на самом деле был самым настоящим гулом наших разговоров. Молчала только я. Я сразу была немного странной и непонятной остальным газетам. Печатная ошибка, словно выигрыш в лотерею, значила мою особую судьбу, отличную от других газет. Пока все обсуждали новые налоги, снижение зарплат, интересные факты про разведение огурцов, памятные даты, смерть известного актёра, какие-то загадочные болезни и политические игры, я думала о том, кто я такая, кто такие остальные сёстры, кто такой редактор Григорий, упаси бог вспоминать это имя, кто такой Кеша, ну или хотя бы Денис, и зачем же все эти непонятные вопросы один за другим складываются на моих страницах пускай не печатными чернилами, но тонкой белой краской по белому они обозначают своё присутствие.
Вот, мы оказались в руках у грузчика Володи, затем в машине, ехали мы долго-долго, а шелест моих сестёр, в чьи разговоры я не вмешивалась, так и не переставал. Люди иногда говорят о людях «белая ворона», меня же они обозначили как «белая клякса поверх рекламы». Стервы. Лучше бы послушали водителя во время дороги, ведь Володя во время всей поездки разговаривал со своим товарищем по университету о самых интересных вещах.  У него была необычная речь, какую я смутно видела разве что во фрагментах интервью, которых можно «пересчитать по пальцам» — такую фразу сказал Володя, мне она показалась забавной, даже уместной в ситуации, про которую я сейчас пишу, хотя я не знаю, что такое пальцы. Я подумала, что это прекрасный шанс развить свои разговорные возможности.
Во время дороги мои мысли как-то подуспокоились, и я решила попробовать разобраться, какую сводку новостей я предоставляю читателю. Что же, лучше бы я не читала. Была лишь одна интересная новость про то, как в психлечебнице произошёл бунт. Написано весьма приятно неким Владимиром Рыжкиным. И ещё была одна новость интересная про то, как за покрашенные волосы мальчика загнобили и избили в школе. Меня устрашила мысль, что белая клякса поверх рекламы на первой странице может заставить кого-то отказаться от чтения моих скверных, но зато именно моих новостей. Это был неоднозначный момент, когда моё отличие могло «выйти боком» — тоже фраза от Володи; извиняюсь, если я эти фразы использую неправильно, а то один раз слышала, имею право на ошибку.
Меня привезли на красную ветку метро. То была станция метро Автово: пышная, золотисто сверкающая, местами украшенная мрамором, хрусталём, мозаикой, барельефами и прочими украшениями человеческой эстетики. Я видела картинки метро Петербурга, но ни одна станция не впечатляла меня до такой степени, как эта. При входе мы очутились в округлом просторном помещении, усеянном кассами, людьми, стоящими в эти кассы, тёплыми шапками, что эти люди носили, в конце концов снегом, что носили уже не только шапки, но и гранитный пол станции. При входе нас ждал дедушка. Володя поздоровался с ним с каким-то оценивающе уважительным выражением в глазах и передал нас. Между ними завязался короткий разговор.
— Ну что, Володя, добрался без происшествий? Как университет? Ну что ж ты так поник на последнем вопросе? Да неужели обидел? — по дедушке было видно, что лет ему было много, книжек он перечитал гору, знал все различия добра от зла, если он вообще о таких понятиях думал.
— Дядя Андрей, извините за мою рассеянность. Я потому грузчиком работаю, что отчислен уже давненько я. Писал я для «МЕТРО» этого самого всякие статейки, дак все мои преподаватели вдруг начали в открытую спрашивать, не возомнил ли я о себе чего, что работаю, мол, для такого издания в студенческие-то годы, да и начали подлецы занижать мне отметки тут и там. Дак редактор когда узнал, что меня с журфака отчислили, дак и с написания статей меня выгнал. Сегодня вот последняя моя статья напечатана, больше не будет… Слава богу, что права я получил и могу хоть так зарабатывать.
— Право, странное дело, Володя. Давай я за тебя записку какую напишу в университет, я всё-таки преподавал там раньше, а пишешь ты весьма и весьма талантливо, я твои статейки иногда читаю на оставшихся бракованных печатях.
— Спасибо, дядя Андрей, не знаю даже, как вас отблагодарить.
— Право, Володя, не бери в голову. Я это не столько для тебя делаю, сколько для, так сказать, нашего общего журналистского дела.
— Спасибо, дядя Андрей, спасибо, — с воодушевлением сказал Володя.
— Давай, Володя, не унывай, всё прекрасно будет, а я работать пойду. У тебя и самого, наверное, дел по самый грузовик, — усмехнулся дядя Андрей, — До свидания, Володя!
— До свидания, дядя Андрей.
Больше Володю я не видела никогда. Он мне показался невероятно интересным объектом для наблюдения, как человек на «обочине социума» (так он о себе отозвался другу), да и писал он приятно; его статья про бунт в психбольнице показалась мне гораздо более искусной, чем остальные. Если б я тогда знала, что тот Владимир Рыжкин и есть грузчик Володя, то я бы сделала всё, что в моих возможностях, ради его работы. Жалко его. Но теперь мой главный объект наблюдения — Дядя Андрей. Первое, что меня побеспокоило — почему дядя Андрей, если он уже совсем не дядя, а вполне себе даже дедушка. Наверное, это та молодость, что осталась в его уже постаревшем лице. Он улыбался часто, совсем не устало, а как будто только-только расцвёл, веснушки не сходят с его забавного прямоугольного, тоненького лица. Старики неподалёку шли медленно, всматриваясь в землю, изучая мерзкую жидковатую слякоть, в то время как дядя Андрей смотрел во все возможные стороны, кроме как вниз, изучая прекрасное пространство вокруг себя. Он был чрезвычайно необычным в обычной серости Петербурга. Но мои сёстры не оценили и этих качеств и даже не удостоили дядю Андрея хоть капелькой внимания. Что же, их дело. Хотя наверняка судьба у нас с ними одна и та же, просто думаю я о дядях, а не новостях.
С дядей Андреем я провела много времени, ведь меня сунули в самый низ стопки. Сёстры попадали в руки самым разным людям. Сначала к нам подошла одна старушка в сером платке и тёмно-седыми волосами. На ней была такая же юбка, какая была у той женщины в статье про разведение картошки. Старушка взяла первую сестру без всякого энтузиазма, с дрожью в руках. Все понимали, что она читает газеты только потому, что ей просто нечего делать в метро. Но первая сестра попрощалась со всеми всё равно в неистовом счастье за право быть первой. Вторая сестра угодила в руки весьма статному мужчине в пиджаке, блестяще чистых туфлях и острых брюках. У него была гладкая причёска, прямо как у модели. Вторая сестра была слегка озадачена, что считает интересным подобный человек в газете, где половина статей про разведение огурцов. Загадка раскрылась тут же: он тут же обратился к развороту про бизнес. Сестра была не в восторге от своего читателя, ведь финал для неё наступит гораздо скорее, чем для большинства из нас. Третья сестра попала к молодой девушке, внешне не до конца примечательной, как бы она ни пыталась подчеркнуть примечательность. Эта девушка точно прочитает всю газету, и на лице третьей сестры выразилось немыслимое удовольствие. Маленький мальчик, сорокалетняя женщина, приезжий строитель и так далее. Все они брали сестёр по очереди. В этот момент я поняла, что люди гораздо интереснее газет: у них у всех свои интересы, разные мысли и оболочка. Я отпускала сестёр по одной, понимая, что, в общем и целом, их оболочка очень схожа со мной, но, как и люди ходят в церкви, чтобы пообщаться с чем-то неизвестным, так и я будто получила что-то неизвестное от Богини газет, если есть такая; хотя мне нравится идея, что создала меня газета, которая знает все новости мира, и выбрала для меня только самые интересные.
И вот, ушла четвёртая, пятая, десятая, сороковая сестра; ушли все, кроме меня. Я осталась с дядей Андреем одна. Он наконец всмотрелся в сегодняшнее издание.
— Понятно, почему ты лежишь в самом низу, — усмехнулся дядя Андрей, — клякса твоя весьма и весьма может оттолкнуть неготовую к браку персону, — сказал дядя Андрей с какой-то довольной двусмысленной улыбкой, — Интересно, кому же ты такая достанешься.
К нам подошла довольно угрожающе улыбающаяся девушка с очень детским выражением в глазах, словно она тоже существует с этого утра и не успела ничего выяснить, хотя на вид ей было уже около двадцати лет. Движения её были резкими, рваными. И это всё было заметно ещё до того, как она начала говорить.
— Дедушка, здравствуйте, вот занимаетесь вы газет раздачей, а вы знаете ли, что появилась газета первейшая ещё лет назад триста с лишком. Историей я вообще заниматься люблю. Вот вы знаете, например, когда люди русские изгнали монголов-то?
— Не уверен, но лет пятьсот назад.
— Ну тут вы как бы правы, как бы не особо-то и правы. А знает его чёрт, о чём спросила я вас. Хм, а куда же мамаша отправляла-то меня сегодня… или завтра… Меня б лучше под руку брать и повести куда надыбна. Ой, а дайте-тка газету почитать сегодняшнюю. Газете в этой напечатался мой знакомый Володя. Про что там понаписано, интересно. Же знаете вы Володю? Же я знаю. Где ж его статья-то?
— Вот тут, — с лёгким раздражением указал дядя Андрей. Он видел, что у девушки какой-то недуг, и этот недуг, несмотря на доброту дяди Андрея, заставлял его впадать в небольшой ступор, ведь разговор не строился по привычным правилам.
— Ох, бунт в психбольнице! Мамаша! Мамаша! Дак вот куда ты меня отправляла! Спасибоньки, дедушка дорогой. Спасибоньки, Володюша дорогой. Куда б я без вас делась?! До свидания! — дёрганость её действий росла… Она вырвала меня из рук дяди Андрея. Я была заинтригована, ведь с таким читателем судьба моя может повернуться куда угодно, потому взгляд грустной надежды устремился к дяде Андрея, который всё ещё в лёгком ступоре уже разворачивался, чтобы уходить.
Она неслась куда-то, будто бы опаздывала, но совсем об этом позабыла, уже просто устремляя свой бег дальше из азарта. Она сбила охранника, получив горстку мата себе в спину, перепрыгнула турникеты, организуя уже небольшую погоню за собой. Работники порядка были явно не в восторге, что девушка позволяет себе такое. Она неслась с диким энтузиазмом, села в поезд в сторону Девяткино и скрылась наконец от охраны. Она постояла, перевела дух, бормоча несвязные слоги себе под нос. Наконец, немного успокоилась и встала в углу, демонстративно ахнув на весь вагон, что привлекло внимание всего народа вокруг, и начала читать мои занятные новости, но не просто читать, она комментировала их вслух, обращаясь ко мне.
— Же что у тебя клякса за интересная на полстраницы, а? — с усмешкой спросила девушка. Мне хотелось ей ответить, рассказать что-нибудь и я попробовала поговорить.
— Это печатная ошибка.
— Да ну! Живодёры-журналисты! Хм, мне ответила газета. Эй, вы! ответила мне газета! Слышите? Она разговаривает! Очуметь! — все посмотрели на девушку с презрением и усмешкой одновременно, — Меня зовут Татьяна! Черти, ублюдки, смеётесь вы что?! Да я вам глотки вспорю, мне терять нечего! – из Татьяны как будто вырвался давно забытый чёрт, даже несвязность её речи немного начала пропадать, как будто её освободили от кандалов, что не давали ей сделать шага по собственной воле.
— Татьяна! Давай будем потише и поговорим спокойно, — предложила я ей.
— Ладно, уговорила! Интересно, я это выдумала тебя али меня ты? Случае в любом, обе мы сумасшедшие, — посмеялась Татьяна. Из её глаз пошли слёзы, — Меня извини за чувства. Же что предложишь мне ты? Опаньки, методики выращивания огурцов! Это я люблю! Любила… раньше… пока мамаша не начала запрещать всё мне, — она опять расплакалась.
— Татьяна, ты нормальная. Так считаю я, ненормальная газета, а значит у тебя уже есть поддержка. И ты меня не выдумала, я на самом деле говорю с тобой. Куда же ты едешь?
— На площадь Ленина. Меня мамаша отправила тудымты.
— А зачем тебе туда?
— Больницу в… для… на… до психов…
— Ох, Татьяна, что же с тобой произошло?
— Сегодня это я и должна узнать, наверное, — на последнем слове какая-то демоническая усмешка выступила у неё на лице, — Давай поиграем. У тебя есть кроссворды?
— На последней странице.
— Так-с! Одна из самых распространённых психических болезней, характеризующаяся нарушением восприятия реальности. Шизофрения… — слёзы снова потекли, но она быстро успокоилась, — Так-с! Женщина-родитель ребёнка. Мамаша! Но здесь четыре буквы почему? Шесть я говорю, а тутымда четыре! Тьфу! Место лечения больных различными…
— Татьяна, давай лучше новости почитаем, — прервала я Татьяну, осознавая, что каждый вопрос этого кроссворда был чем-то вроде «ножа по сердцу девушки» — и такие фразы Володя употреблял; как же мне нравится его речь.
— Ладно. Меня Таня называй, кстати! Новая выставка картин Ван Гога! Я люблю так картины его. Отражают они состояние лично моё. Смогу но ли я сходить на его картины поглядеть? А если я останусь там в лечебнице навсегда?! — она снова закричала на весь вагон.
— Всё будет хорошо, Таня. Спокойно. Давай обманем маму, и ты не сходишь туда. Я буду наговаривать тебе отговорки для матери.
— Нет, нельзя так! Она же меня прибьёт! Она узнает! Она узнает! Она узнае… Она уз… Она… О… Я не верю тебе!
— Таня, тише, смотри, тут есть новость про собак-сирот, попавших в заботливые руки.
— Ох, как мило. Я всегда хотела собаку. Ли будет у меня собака там? Не разрешит доктор… — и вот она снова заплакала. Этой девушке была нужна эта лечебница, но я знала, что ей там всё равно будет очень плохо.
— Ты справишься. Я помогу.
— Спасибо, спасибо, спасибо, даже не знаю я, как отспасибить хорошую такую газету!
— Площадь Ленина, — отгремел голос по всему вагону.
— Ох, станция моя! Мне надо тудымты! Газета, пошли! — командовала Татьяна.
Она не разговаривала со мной во время пути из поезда до эскалатора. Мне было очень жаль эту девушку. Кто знает, что её ранило, но меня не покидало желание помочь ей, поддержать её. Меня поражали Володя, Дядя Андрей, интересовали люди в метро, но такого впечатления, как Таня, на меня не производил никто. Она была прекрасной внешности, ухаживала за собой. Глаза её были пёстрыми, как у птички на фотографии, а нос, очень аккуратный и прямой, подчёркивал эту пёстрость. Губы были миниатюрными, но тоже чрезвычайно выразительными. Ах, какая красивая! Ей бы в фотостоковые модели! У неё было доброе сердце, это было видно. У меня было ощущение, что её бросили и именно поэтому она такая, но всё можно исправить, если дать ей друга. И я хотела быть этим другом. Я, может быть, и просто газета, но именно то предназначение, о котором я мечтала ещё совсем утром, нашлось именно в этой девушке. Я хотела быть её опорой и поддержкой до тех пор, пока она не «встанет на ноги», и я решила заявить ей об этом.
— Таня, успокойся, переведи дух и не спеши ты так сильно! Я хочу быть твоим другом! Лучшим другом! Хочу помочь тебе всем, чем могу, только доверься мне!
— Газе… — она начала было, как вдруг её прервал грубый толчок какого-то мерзкого мужчины. Таня упала недалеко от эскалатора, уронив меня в метре от себя. Меня тут же начали топтать, — Да как вы смеете толкать меня?! Вы все ублюдки, черти, ненавижу вас! — зарыдала Таня, упав на землю так, чтобы её хотя бы не затоптали. Я не могла быть рядом с ней, надо было что-то придумать.
— Таня! Таня! Таня! — она не поворачивалась в мою сторону, будто перестала слышать, как вдруг человеческие ноги начали утаскивать меня на эскалатор, попутно разодрав последнюю страницу с кроссвордом, — Таня! Таня! — я начала визжать, но тщетно.
Я поднималась по эскалатору вместе с людьми, визжала, смотрела на Таню, но она так и не встала. Быть может, день, когда она попадёт в лечебницу, был отсрочен, но у неё теперь не было шанса найти друга во мне. Горечь захватила меня с первой страницы по последнюю. Моё предназначение было утеряно в миг. Я была готова к финалу истории, но он был не так близок. Люди толкали меня ногами к выходу, толкали, толкали и вытолкали на улицу, где ветер начал нести меня сквозь пространство, особо мне не знакомое. Ветер нёс меня мимо грязи,  кустов, сугробов, ботинок людей, площади Ленина, бордюров, я спотыкалась о каждую кочку, о каждый забор, о каждый мат при столкновении с ногами. Меня неумолимо несло куда-то, как вдруг я врезалась в ступени психиатрической больницы, которую упоминала Таня. На ступенях курил врач, которому я показалась любопытна. Это место заставляло меня чувствовать ужасную горечь по Тане, но этот врач меня слегка обрадовал, ведь несмотря на мой внешний вид, он исполнял моё основное предназначение — чтоб меня читали. Он докурил сигарету, потушил её о мусорку и туда же кинул. Меня он взял с собой, особо заинтересовавшись статьёй Володи про бунт в психлечебнице. Он донёс меня до своего кабинета, где и дочитал до самого конца. Дальше положил на стол и стал заниматься делами. Послышался стук в кабинет. «Войдите» — крикнул врач устало. Дверь медленно открылась. Посреди кабинета очутилась бедная, избитая Таня. Она пришла сюда, несмотря на горе. Выглядела она крайне плохо и измученно после того случая, но она дошла.
— Сюда мамаша меня прислала, — начала очень робко Таня. Она опять плакала. Кажется, ей было тяжело с матерью.
— Таня! — крикнула я в надежде, что здесь она меня услышит.
— Откуда у вас эта газета? — воодушевлённо и как-то очень здорово сказала Таня. Она узнала меня.
— Прилетела с улицы к больнице, я и подобрал.
— А вы прочитали её? Можно мне, пожалуйста, её? — вся нелогичность её речи мигом испарилась при виде меня.
— Если вы больны, то газета может вам навредить. Я подумаю, подержу её у себя. Давайте лучше про вашу болезнь, — доктор расстроил Таню своими словами.
Они обсудили все Танины проблемы; мне показалось, что ему уже было её совсем не жаль. Может быть, это потому, что таких, как Таня он видит каждый день уже достаточно давно, но в моих страницах не укладывалось, как можно не испытать сочувствие к такой прекрасной, но бедной девушке. Он поставил ей диагноз, поместил её в палату и принялся сидеть надо мной.
— Что ж она в тебе нашла? Зачем ты ей? Обрадуешь её что ли? — он задумался на минуту, а потом решительно добавил, — Надо попробовать. Чёрт с тобой. Отдам этой Тане тебя, — у меня сложилось ощущение, что он впервые испытал какие-то чувства к пациенту.
Он взял меня и отнёс в шестую палату. Таня сидела угрюмо и задумчиво, как будто только осознавая всю скверность её положения. Она была в обычной белой рубахе, потому что не была невменяемой. Спасибо хоть за это. «Чего вам, доктор?» — угрюмо спросила Таня. Он молча передал меня ей и удалился. Таня в один миг повеселела, притянула меня и принялась со мной болтать. Я выполнила своё обещание и помогала ей так, как могла. Мы провели вместе с полгода, и Таню выпустили, сказав, что она совершенно поправилась, что редко бывает с больными вроде неё. Никто не понимал, в чём дело, даже доктор, который вручил меня ей тогда; одна я знала, что выполнила предназначение и тем самым помогла моей Тане. Я уже была готова умереть, когда Тане сказали, что она здорова, ведь я и так задержалась на просторах жизни, да и цель я выполнила. Но у Тани был другой характер. Она не забыла мою помощь, взяла меня с собой при выходе, донесла до дома и повесила в рамку над кроватью. Она каждый день желает мне спокойной ночи, доброго утра, рассказывает свои новости из жизни. Таня сильно преобразилась. У неё снова появились друзья. Мать стала с ней мягче, приняла её такой, необычной, какую приняла полгода назад её я. Жизнь моей Тани наладилась, и я была тому свидетелем. Это было лучшее чувство, что клякса на первой полосе позволила мне совершить совсем другой путь «по совершенно другим рельсам» — лучшие фразы всё-таки. Ни одна моя сестрица, я уверена, не прожила больше недели и скончалась где-то на свалке или в мусоросжигателе. Они наверняка думали там, перед смертью, о том, какие они уникальные и особенные, какая жертва ими совершается, но они заблуждаются. Они вообразили себя выше любой другой газеты, выше меня, не подумав даже о цели всех их действий, да они их и не совершали. Великая жертва во имя ничего — вот что сделали остальные сёстры-газеты.
Я буду висеть в этой рамке, разговаривать с Таней, наблюдать её счастливые моменты в жизни, желтеть вместе с ней, ведь вот оно моё новое предназначение — остаться самым верным другом для неё, довести её до конца и, кто знает, может найти предназначение в её родственниках, друзьях или совершенно новых людях, ничего о Тане не знающих. Я нашла своё предназначение и я от него теперь никогда не отступлю.