Счастлив тот, кто счастлив у себя дома

   Все смешалось в голове у Юрия Константиновича. Началось это с тех недавних пор, как он понял, что больше не может писать так, как писал раньше.
   В свои тридцать три года он уже написал и издал десяток книг, в которых, Юрий твердо знал это, он полно и грамотно излагал свои мысли о том, как создавать фантастические миры, интересных, колоритных персонажей, динамичный сюжет и т.п., и всего этого было ему достаточно, чтобы удовлетворить писательскую ломку. Юрий, несколько месяцев обдумывая свой лучший роман, принялся с рвением писать, но стоило ему сесть за стол и открыть ноутбук, как вдруг он понял, что и слова не может написать: в горле встал ком, мысли притупились и ему показалось, что весь его писательский опыт вмиг пропал. Поначалу Юрий отказывался верить в это, и много дней пытался изложить хотя бы одну достойную мысль, но сколько бы усилий Юрий не прилагал, все было впустую. Он отказывался признавать, что силы творца покинут его на главнейшем творении. Со временем, когда желания садиться за ноутбук становилось меньше, идеи приходили все площе и скуднее, Юрий признался, что писать боле не может, и потому он начал долгий поиск причин в себе: отчего я не могу? Я давно пишу, и рука наработана! Даже стиль есть. Все как надо, есть! Но почему когда сажусь, в голове ветер, пустота? Я не хочу терять этого дара, я боюсь без него. Писательство – моя животворящая сила. Кто я без нее? Я хочу писать дальше, но не могу! Мне, - Юрий с трудом допускал такую мысль, но чем более он вдумывался в нее, тем охотнее верил в ее правдивость, - надо менять направление. Бросить столько трудов? Тогда о чем писать? Я, - очередная мысль ввела Юрия в пугливое остолбенение, - не знаю, как о жизни писать. Как она работает, эта жизнь? И Юрий, желая скорее найти новые сюжеты, безостановочно думал; он изнурял себя до чувства, которое заставляет ощущать тухлость, гниение; но Юрий не собирался с ним мириться и жить, как советовали знакомые, которым он вверял свою тайну. Душевная работа занимала все время Юрия Константиновича: проснувшись рано утром, он скоро делал все дела до полудня и с диким стремлением принимался думать: Юрий лежал на диване и казался аморфным, беспомощным, но внутри он весь пылал и горел страстью поиска. Ему нравилось не столько искать решение, сколько сам процесс размышлений; он примерял на себя разные образы, то видел себя мужественным Хемингуэем, то мнил сакральным Данте, то уверял себя новым Толстым, но где-то внутри Юрий понимал, что наложение на себя чужих лиц не приведет к результату, а только вгонит его в большее раздражение, от которого он может оказаться в тупике. Чрез неделю размышлений Юрий начал сомневаться в правильности своего хода мыслей, который был направлен на понимание того, почему ему опротивела фантастика (ответ сформировал для себя так: мне тесно в ней, сухо. Словно рыба без воды). Чрез три недели, когда мысли о становлении новым Данте-Толстым наскучили и сам Юрий убедился в их бессмысленности, Юрий начал думать, чего в его душе есть особенного, что выделило бы его из общей массы графоманов, как он высокомерно называл своих пишущих знакомых.
   За три недели Юрий заметно изменился в лице и теле: высокий, подтянутый человек с лохматыми волосами и красивым мраморным лицом сделался за этот период сгорбленным, бледным, как иссохший кабачок, с пустыми и мутными глазами. Некоторые знакомые пугались его и говорили с ним вяло и отстраненно, желая поскорее уйти. Юрий заметил, что если бы раньше он понял такое к себе отношение, то немедленно расспросил бы причины и нашел выход, но с новым его неоформленным состоянием он не придавал этому должного внимания.
   На четвертой неделе Юрий обнаружил, что близок к выходу. Кончился период болотных размышлений, и заменился он ожиданием чего-то дрожащего, светлого. Юрию виделось, что в скором времени все переменится не только в его творчестве, но и в нем самом: он видел, что вытечет из него отстраненная грубость, что вместо этого придет нечто определенно-светлое. На несколько дней Юрий, весь лучащейся от этих мыслей, вернулся: он часто общался с давними и новыми знакомыми, перестал свысока относится к друзьям-графоманам, и стал добр и весел – таким, которым привыкли его знать. Юрий был доволен от округлого, мягкого чувства внутри, но когда снова начали проходить недели, а желанного результата на перемены не случалось, тогда Юрий незаметно для себя стал возвращаться в душное душевное состояние. Теперь в этом состоянии не было беспросветной тоски, было лишь нежелание что-либо делать и искать; Юрию стало привычно, что он не пишет новые романы и изредка получает свою часть дохода от старых книг; и все это фальшивое, ненужное стало родным для Юрия, хотя внутри он яростно был не согласен с обстоятельствами и грел, обдумывал мечту о большой перемене в себе. Юрий продолжал общаться, но теперь только с проверенными знакомыми, продолжал помногу думать, но теперь только о повседневно посредственном. Все внутри него улеглось, потеряло свою искреннюю душевную пылкость, которая, несмотря на внешнюю грубую замкнутость, приманивала к Юрию людей. Юрию казалось, что внутри него медленно тормозил огромный локомотив, у которого от резкого торможения трещали, брызгали искрами колеса.
   Так бы и продолжалась статично-предсказуемая жизнь Юрия, если бы ему не позвонил в один день брат Степан Константинович. Степан был старший среди четырех братьев и сестры, и сейчас ему было чуть более сорока; к своим годам у него был большой, теплый дом, который он вместе с женой Марией бережливо заселил тремя шумными детьми. Юрий особенно любил семью брата, но никогда не показывал это при личной встрече и намеренно казался холодным и бесчувственным, когда внутри у него ютилось что-то самому непонятное, но очень родное и милое. Когда Степан позвонил брату и заговорил с ним глубоким, плывучим голосом, Юрий сразу вернулся к жизни: с лица сошла бледность, глаза загорелись, и он с живостью влился в разговор. Было решено встретиться на ближайших выходных у Степана.
   Юрий, живший по работе в столице, купил ночной билет до Т., чтобы с самого утра быть у брата дома. Юрий был взволнован: он забыл взять сменную одежду, средства гигиены, но вместо того взял с собой пару новых книг для братьев и сестры и «Поющих в терновнике», чтобы насладиться чтением в дороге, которая обещала быть бессонной. Увлеченный приятными мыслями о скорой встрече, захваченный книгой, возбуждаемый редкими разговорами с случайными попутчиками, Юрий был на самой вершине своих чувственных сил, которые он с гордостью сознавал.
   В Т. было темно, когда электричка примчала к перрону; Юрий вышел из вагона на прохладно-живой воздух. Юрий Константинович огляделся: в тумане виднелись только редкие огни taxi и дальние высокие дома. Но все, что могло показаться гостю здесь мрачным и отталкивающим, было Юрию родно: со всеми этими местами у него до семнадцати лет были связаны главные воспоминания, которые он трепетно охранял. Он блаженно дышал до тех пор, пока не начало светать, и таксист не окликнул его. Севши, Юрий хотел сказать адрес Степана, но позабыл, и решил позвонить брату, не заметив, что было семь утра; все это казалось мелочью в сравнении с солнечным чувством встречи, что Юрий, когда Степан ответил, быстро затараторил и только чрез десять минут получил четкое название улицы и дома.
   Юрий приехал, когда дома у брата уже все собрались: сестра с ухажером, двое братьев. Бегали трое степиных детей, которых все окружили. Все радостно обнялись-поцеловались с Юрием. Он сел в стороне, наблюдая за предпраздничной суетой: шумных детей пыталась успокоить сестра, два брата бегали помогать Степану готовить стол. Все лучилось семейностью и правильностью. Юрий, обычно хмуро сидевший на диване, захотел окунуться в семейные заботы, каждому помочь словом и делом: все внутри заволновалось, когда он понял, насколько важны ему братья, сестра, и их семьи. Он сам захотел стать частью семьи. Он возбужденно бегал взглядом, боясь что-то упустить. Чувство восторга помогло Юрию вскочить и на общее удивление начать помогать: это было ему приятно, нужно, делал он это так, будто в последний раз. Он, мечтая, признался себе в светлой мысли, которую словно держал взаперти всю жизнь: да, вот она, жизнь. Семья, братья, все они мои родные, и я без них никто. Только мы есть в мире, все остальное глупо и не нужно. Только мы, семья, все другое не нужно. Да! вот оно! счастье семьи! Оно сложное, тяжелое, но очень нужное. То, что мне нужно – семья, больше ничего. Ради них я хочу жить и творить. Я буду писать про них. Да, вот оно, это нужно писать! Вот ведь, сама жизнь! Все близко, под рукой! Зачем думать фальшь? когда есть родное, настоящее! О, да, как надо это все! Я буду писать про них, это то, чего мне не хватало так долго. Боже! как хорошо!
   Спустился большой, громкий, добрый, с длинными волосами, светящимися глазами, с грубой мужской щетиной и прямым лбом Степан; к нему подбежали дети и Юрий, который тоже был по-детски весел, а братья и сестра радостно-долгожданно помахали. Юрий взглянул на брата мокрыми благодарными глазами, выражавшие все его огромное, округлое настроение; Степан понял это и с кроткой улыбкою кивнул так, будто устроил встречу семьи только для того, чтобы Юрий наконец понял себя.
Юрий в своем воодушевлении старался ухватить все: он следил за разговором сестры и Марии, следил за игрой брата и племянника; Степан аккуратно раскладывал посуду, а другой брат что-то смотрел в окно. Это одновременная текучесть жизни, в которую Юрий влюбился, была так правильна ему, жива, нужна, что он начать думать про многие свои будущие книги. Ему не терпелось начать писать о них, о братьях, сестре, племянниках. Юрий горел всем лицом, но жар был от счастья избавления.
Юрий блаженно подумал: ах, как хорошо внутри все! лучисто, нежно, определенно. Я хочу быть в этом семейном круговороте. Я буду о нем писать, только о нем: вся другая литература мне не нужна, только семейная... Сколько времени ушло, чтобы прийти к этому! И как это нужно! писать про них!