Повесть СТАЯ, начало

Глава 1. Взросление ума
Вступление
Эта невыдуманная история произошла (или могла произойти) в удивительной стране, которую мы условно назовем Россия. Да-да, слово «Россия» обладает, пожалуй, самым подходящим сочетанием звуков для передачи высоких и благородных человеческих чувств, и в то же время оно притягивает внимание читателя своей роковой, бесшабашной устремленностью в будущее. Иными словами, страна «Россия» (уклад, звук) и есть именно то, о чем написана эта книга.
Великий гимнограф красоты Сергей Есенин как-то заметил: «Россия! Какое красивое слово! И роса, и сила, и синее что-то…»
Действительно, если вслушаться в целостное звучание бесконечно прекрасной идиомы «Ро-с-си-я», нам откроется её прикровенная семантика.
К примеру, произношение слова начинается с долгого «разлапистого» звука «Ро-о…», этакой маниловщины, замешанной на горделивом самодовольстве. Но к концу слова мы реально ощущаем сужение и ускорение звуковой интонации. Последний каскад звуков «ссий-йя…» похож на тонкую струю воздуха, которую с огромной скоростью выбрасывает сопло реактивного двигателя.
Не в этом ли тайная причина наших традиционных нестроений, особенно в последние времена? Согласитесь, при словосочетании «последние времена» нас, жителей этой удивительной страны, охватывают не умилительные воспоминания о родном отечестве, но, увы, явные и многочисленные доказательства близкого конца света…
«Ну, вот, – ухмыльнется читатель, – еще один безумец взялся за перо!»
– Нет-нет! – отвечу я оппоненту. – Речь в книге пойдёт не о политике. Автора поддушивает один единственный вопрос: возможно ли в России обыкновенное человеческое счастье? Не счастье респектабельных одиночек и не счастливое неведение клановых мудрецов, но простое кухонное «бюджетное» счастье?
Как видите, предложенная автором тема достаточно актуальна, и по первым заносчивым оборотам нетрудно догадаться, что повесть написана явно для русскоязычной аудитории. Поэтому Россия – самая подходящая площадка для развития сюжета.
Безусловно, вопросы человеческого счастья интернациональны. И странам с более либеральным, чем в России, государственным устройством (несмотря на системный эгоизм капиталистической морали) также близки общечеловеческие проблемы. Но дело сделано. И в том, чтобы менять в тексте приметы российской действительности на импортные аналоги, автор не видит особой необходимости.

Часть 1. Студенческая революция
…Профессор Пухловский бодрым шагом вошел в аудиторию. Ему навстречу выкатился, будто несомый ветром ком прелой осенней листвы, сгусток невообразимого шума. Петушиная трескотня сотен голосов, щелканье приставных сидушек, чавканье губ, поедающих нехитрые студенческие бутерброды и смачные терции поцелуев на дальних рядах – все это слилось в единое звуковое цунами, увеличив плотность лекционной среды и ее видимую сопротивляемость какому-либо интеллектуальному начинанию.
Пухловский встал за кафедру и попытался начать лекцию. Его действия не произвели никакого впечатления на аудиторию. Профессор нахмурился, расстегнул молнию портфеля и извлек небольшой цветастый предмет цилиндрической формы. Подождав еще пару минут, он убедился в тщетности установить с аудиторией контакт по-хорошему и дернул за шнурок, свисающий с торца загадочного продолговатого предмета. Раздался громкий хлопок. Из цилиндра (предмет оказался новогодней хлопушкой) вырвался сноп огня. Тысячи блесток закружились в воздухе, осыпая кафедру и ближайшие к ней ряды искрами внезапного новогоднего счастья.
Шум в зале мгновенно стих. В мертвой тишине слышалось шуршание падающих блесток. Еще через минуту аудитория взорвалась громом восторженных аплодисментов. Пухловский улыбнулся – педагогический контакт был положительно установлен!
Он поднял вверх руку, призывая аудиторию к тишине.
– Друзья, – начал профессор, – сегодня мы поговорим о крайне сложной и, пожалуй, самой злободневной теме нашего бытия – о сосуществовании человека с человеком на общей, данной, так сказать, им «обоим» во владение территории.
Профессор поправил на шее галстук и распахнул борты пиджака, видимо, готовясь к эмоциональному диалогу с аудиторией.
– Из естественных наук мы знаем, как ревниво животный мир относится к этой проблеме. Если два представителя фауны имеют схожие частично или полностью пищевые карты, их сосуществование на единой территории становится невозможным. К исключению из этого правила следует отнести животных, объединяющихся в стаю для совместной охоты или обороны.
– Профессор, что вы скажете об объединении в стаю домашних животных? – перебил Пухловского рыжий паренек с дальнего ряда. – Ведь подобные объединения создаются не по закону естественного отбора, а по организующей воле человека.
– Хороший вопрос! – оживился профессор. – Созданная человеком стая домашних животных – это зоологический прообраз человеческого государственного общежития. Государство, иными словами, то, что является организатором объединения, выполняет функции хозяина скотного двора. Оно регулирует численность своих граждан, их распорядок и рацион питания.
– Но у скотника одна цель! – не унимался рыжий. – И именно ради нее он обслуживает своих подопечных: это получение пользы. Одних он стрижет, других доит, третьих режет. Выходит, и государство как некий надчеловеческий монстр с таким же корыстным умыслом заботится о своих гражданах?
По рядам прошел неприятный настороженный шумок. Профессор замялся с ответом, и это произвело на аудиторию довольно разрушительное впечатление. Студенческая братия, не способная толком сформулировать свой протест, тотчас откликнулась на призыв к неудовольствию. Задавленная официальной пропагандой, замордованная снисходительным неуважением взрослых, она видела единственный вариант сопротивления в том, чтобы ловить соперника на ошибке. Так играют шахматисты блиц. Именно так нетерпеливая молодость разыгрывает свой собственный блиц, выискивая лазейку в правилах чужой взрослой жизни.
– Друзья, – профессор, наконец, определился с ответом, – вы сопоставляете несопоставимое и тем самым ввергаете наш диалог в область софистики! Представьте, у автомобиля, как и у кошки, четыре опоры. Но из этого не следует утверждение: недостаток автомобиля в том, что он не мяукает, как кошка! Сравнивая скотный двор и государственное устройство, мы подменяем смыслы. Человек объединил обитателей скотного двора в стаю для собственной пользы. То есть вертикаль подчинения направлена сверху вниз. Что же касается государства, то здесь мы имеем дело с вертикальным строительством снизу вверх. Люди объединяются в стаю и создают государство со всеми его институтами с одной целью – благо членов стаи. Вертикаль подчинения направлена снизу вверх.
– Профессор, а как быть с репрессивными формами взаимных отношений государства, вернее, правящей верхушки, ее подручных институтов и простых членов стаи? Тут-то вертикаль явно смотрит вниз, как на скотном дворе!
По аудитории прокатился одобрительный шепоток.
Пухловский набычился.
– Репрессивные институты государство создает во благо большинства. Мы слишком разные. В белоснежных палатах родильных отделений рождаются, помимо «добропорядочных» младенцев, будущие убийцы, насильники и прочие волонтеры зла. Совокупно они, как ложка дегтя, готовы испортить бочку государственного меда, посеять страх и панику в обществе, разрушить институт социальных гарантий и превратить жизнь простых граждан в полуживотное существование под лозунгом «Спасайся кто может!».
Профессор вытер платком загривок. Со стороны было видно, как он все более распаляется, нервничает и сам начинает играть не широко и объемно, согласно правилам старшинства, а точечно, сверяя свои реакции с действиями нападающей стороны.
«Какого черта я согласился на этот курс?» – пульсировал Пухловский, нутром чуя назревающий коллапс свободного диалога, возникшего поверх лекционной программы. Действительно, диалог неприкаянного юношеского нигилизма и «проверенных временем» социальных постулатов постепенно принимал жесткую и неуправляемую форму.
Пухловский попытался отчаянной репликой про социальную ответственность граждан перед государством прекратить накат студенческого разногласия, но тут к кафедре выбежал какой-то очкарик и, перекрикивая профессора, обратился к аудитории:
– Бакланы! Бомбит пан профессор. На хрен нам его геморрои!..
Парень зыркнул в сторону лектора и, сбиваясь на подростковую феню, на «великом и могучем» полурусском диалекте рассказал историю, как его брата-рыбаря за лов сетью без лицензии рыбнадзор сдал прокурору, тот – в суд. Короче, выкатили рыбачку зону строгого режима аж на целых пять лет. «И че? – сокрушался парень. – У Витьки жинка да два малых. Чем кормить прикажете? Он же рыбарь, от моря башляет. Ему власть ломит в харю: сетью ловить хошь – гони монету за лицензию. А у него деньжат – нема! И куда, – парень сверкнул глазами в сторону профессора, – торчит, блин, эта ваша гребаная вертикаль?
Пухловский попытался возразить очкарику, но не успел сказать и двух слов, как парень взмахнул рукой и заорал на всю аудиторию:
– Хрена вам!..
К нему подбежали несколько парней и попытались успокоить крикуна, но в этот миг еще один «оратор» сорвался с дальних рядов, протиснулся к кафедре и визгливым голосом заорал:
– Братва, тусит препод! Валим отсюда!
Что только ни случается с человеком, когда он, не желая включить мозги, машинально подчиняется внешней крикливой доминанте? Возможно, им руководят два тайных пережитка прошлого: ощущение личной защищенности в однородной среде – стае (согласитесь, это ощущение комфортно и притягательно для человека, не имеющего личной точки зрения на те или иные события), и право (выдуманное или привитое стаей) на реализацию чувство дикаря-разрушителя (от которого нас, видимо, никогда не избавят ни развитие цивилизации, ни собственные духовные упражнения).
Опыт «натурального дарвинизма», когда нашим предкам приходилось отстаивать право на жизнь методом естественного отбора, сформировал те самые пережитки, о которых мы только что упомянули. Историческая память о прошлых сражениях, хмель пирровых побед постоянно вторгается в нашу жизнь, путая с небылицами ее лучшие замыслы и разрывая в клочья благонамеренные надежды современных гуманистов-интеллектуалов.

Именно этот непредсказуемый никаким системным анализом взрыв древних эмоций случился на вполне безобидной лекции профессора Пухловского «История и виды сосуществования людей друг с другом». Что может быть либеральнее этой сугубо исторической темы? Но молодежь отвергает историю. Для нее исторический процесс – это то, что происходит сегодня и сейчас. Прошлого нет в принципе – будущего еще нет, да и будет ли. С психологической точки зрения, состояние подросткового ожидания – очень неустойчиво и сравнимо с хождением по лезвию ножа. Ни справа, ни слева опор нет. Да и идти, собственно, не за чем – «че там?», хайп и только…
Однако вернемся в аудиторию. Уже через пару минут добрая половина «личного» состава студенческой массы отчаянно тусила возле кафедры, за которой, прижав портфель, как воинский щит, к груди, все более каменел Пухловский, напуганный разрастающимся студенческим волнением.
Но вот кто-то из толпы бросил клич: «Дави гниду!» Профессор, повинуясь инстинкту самосохранения, вжался в узкое пространство под кафедральной столешницей. И там, нащупав тревожную кнопку, что было сил наддавил пальцем рыжую пластмассу сигнального оповещения…

Студенческий хайп набирал обороты, но вот входные двери с грохотом распахнулись, и взвод охраны (порядка 10-12 бойцов, пересчитать их в сутолоке события не представлялось возможным) ворвался в аудиторию. Не разбирая, кто прав, кто виноват, омоновцы обрушили на воспаленные студенческие головы тумаки, дубинки и слезоточивые струи спецтехники.
Это, в свою очередь, послужило сигналом для той части студентов, которая еще оставалась на своих местах и лишь голосом участвовала в перепалке. Десятки новых «бойцов» с криками «Наших бьют!» ринулись выручать товарищей. На сцене возникло явное численное преимущество остервеневшей студенческой братии. Сотни ударов посыпались на головы охранников. Острые подростковые кулачки с набитыми костяшками-кендисами, каблуки Zenden и Tofa, «улучшенные» коваными набойками «миролюбивой» молодежной серии «На!», ножки, выломанные из аудиторных табуретов – все это «подростковое шансовое великолепие» вонзилось в шлемы и бронежилеты бойцов ОМОНа.
Не выдержав жесткой неравной схватки, взвод дрогнул, встал в каре и попятился к двери.
Прикрывая друг друга, охранники буквально вывалились из аудитории в коридор и бросились бежать по парадной лестнице вниз, на первый этаж университетского здания. Перепрыгнув через турникеты, омоновцы оказались на ступенях парадного крыльца. Не успели они оглядеться и принять решение, как из дверей прямо на них выплеснулась волна студентов, похожая на пасть огромного голодного зверя.
Счет времени пошел на секунды. Со стороны улицы к парадным ступеням на полном ходу подъехала бронированная машина пехоты, вызванная командиром группы. Из водомета, укрепленного на башне БМП, в сторону крыльца метнулся пенный сноп влаги. Ударная сила струи была настолько велика, что студенческие порядки дрогнули и стали отступать назад к дверям. В тот же миг, будто выросшие из земли, две шеренги бойцов ОМОНа замкнули за их спинами цепь и отрезали путь к отступлению в здание. Пока ребята озирались, пробуя ситуацию «на зубок», омоновцы вошли в «непосредственный контакт с протестной массой» и перекидали, как на штабных учениях, десятка три студентов в объемистый автозак, оказавшийся «совершенно случайно» неподалеку.

На другой день согласно специальному постановлению ректора университета в 13:30 в той же злополучной аудитории для «непокорного» курса была назначена та же самая скандальная лекция Пухловского. На личные возражения профессора ректор коротко ответил: «Это принципиально. Или мы их, или они нас».
…Включив все резервы личного самообладания, Пухловский невозмутимо прошел к кафедре и раскрыл конспект. Его встретила гробовая тишина. Никто не поднялся с места для приветствия. Никто не улыбнулся, когда профессор по привычке сказал: «Садитесь, пожалуйста». Сто с лишним пар глаз холодно отслеживали каждое его движение. Могло показаться, что аудитория наблюдала не университетского препода, а жирную надоедливую муху, которую ей хотелось вымарать из предложенной картинки и тут же забыть о ней.
Профессор монотонным, будто чужим, голосом отчитал лекционный текст. Он ни разу не поднял головы, не посмотрел в зал, чтобы оценить заинтересованность аудитории. Закончив чтение, Пухловский собрал бумаги и, все так же не поднимая головы, вышел из аудитории.
Хлопок двери пробудил аудиторию. Она зашевелилась и пришла в движение. К кафедре выбежал староста 3-й-А группы Пашка Ремизов. Он поднял вверх руку, сжал пальцы в кулак и произнес: «Но пасаран!» В ответ ему по рядам прокатился многоголосый шепот: «Но па-са-ран!»
Сомкнутый в единую звуковую массу, шепот вскружил над головами, завис на некоторое время, как сигарное кольцо, под куполом аудитории и… искрясь в мерцании потолочных рамп, метнулся на университетский двор, вальяжно перекатывая бока через распахнутые оконные фрамуги …