Рассказ о ветеране Тюменского агропрома и сельскохозяйственной науки Викторе Николаевиче Никонове и коллективе Ишимского опытно-производственного хозяйства ЗауралНИИСХоза.
Владимир Ковин,
Директор Департамента АПК, первый заместитель губернатора Тюменской области.
С первых дней работы в Ишимском районе и на рядовых должностях, и в ранге главы администрации, да и сегодня, работая в областном Правительстве, чутко прислушиваюсь и присматриваюсь, как и что делает в сложившейся обстановке «наш академик», как уважительно называют Никонова его коллеги. Огромный опыт, умелое сочетание нового и традиционных технологий позволяют ему получать самые высокие урожаи, на уровне кубанских, производить много дешевое и качественного молока.
В дни выхода книги В. Н. Никонову исполняется 70 лет, а Ишимскому ОПХ – 35. мне бы хотелось от имени тружеников агропромышленного комплекса области сердечно поздравить коллектив ОПХ и лично Виктора Николаевича с этими событиями.
Уверен, что Никонов еще послужит русскому полю, Ишимской земле.
А книгу пусть прочтут молодые. Им полезно знать, как шли к вершинам славы их отцы и деды.
Лет пять регулярно встречаюсь с Виктором Николаевичем Никоновым, ветераном социалистического сельского хозяйства и новатором сегодняшнего, капиталистического. Еще раньше, до знакомства, несколько раз замечал, что тогдашний глава Ишимского района, а ныне заместитель губернатора по АПК Владимир Ковин в разговоре упоминает «нашего академика», это настолько заинтриговало, что пришлось попросить уточнить. Глава назвал фамилию: Никонов.
Помнится, был один академик Никонов, он потом курировал сельское хозяйство в ЦК. Ну, не он же! Оказалось, что академиком мужики уважительно называют одного из старейших руководителей, директора опытно–производственного хозяйства.
Когда первый раз позвонил договориться о встрече, услышал в трубке жизнерадостный звонкий голос, его обладателем мог быть только крепкий, внушительных размеров мужчина, властный, привыкший повелевать. И не ошибся, он действительно кряжист, полноват, но для своих «почти под семьдесят» очень подвижен. Что касается энергии, то в нем через край, она окатывает всех вокруг, часовая беседа с ним заряжает, жить хочется.
Он родился в Казахстане, там начинал работать, а в 1974 году случайно встретил институтского товарища, который предложил перебраться в Ишим и возглавить отдел опытной станции. В те годы опытничество в сельском хозяйстве было делом государственным, а потому престижным. Стране нужен был хлеб, в разных регионах соревновались исследователи и первопроходцы, отрабатывая технологии и выводя новые сорта. Тогда гремела слава Терентия Мальцева, тогда витийствовал Александр Бараев в Целинограде, тогда и наш Никонов появился на горизонте науки.
Чуть позже он признался мне в шутку, что определяющим фактором в пользу его переезда в Сибирь стало обилие рыбного и мясного разнообразия в ишимских магазинах. Но правда и то, что уже в первый год работы он получил повышение и проводил весенний сев в опытном хозяйстве в ранге главного агронома.
Хозяйство это было создано в системе Академии сельскохозяйственных наук в целях решения задач сиюминутных и перспективных. Опытная станция изучала предлагаемые сорта на своих делянках, а производственное хозяйство потом занималось их размножением. Конечно, это примитивная схема, там все могло быть, да и очевидно было чуть сложнее, но суть понятна. Как и положено, Большая Академия имела в регионах структурные подразделения, таковым был Зауральский НИИ сельского хозяйства под Тюменью, вот ему и подчинялся весь ишимский комплекс.
Никонову деликатно намекнули, что нужна ученая степень, чтобы полноценно соответствовать должности, он в 1982 году поступил в аспирантуру Пермского сельхозинститута. Тему диссертации поднял прямо из–под ног: влияние органических удобрений на плодородие земли. Материала было больше, чем достаточно, потому что ОПХ, как и отдельные хозяйства района, вносило органику десятками тысяч тонн. Считается, что животное за год способно произвести до десяти тонн этого добра, а район имел тогда шестьдесят тысяч голов скота. Тут ни на одну диссертацию хватит.
Оказывается, мой академик аспирантуру окончил и диссертацию подготовил, но что–то случилось со зрением, и он, как человек решительный, отложил защиту до будущих времен. Степени нет, но зрение сохранил, до сих пор на полметра в землю видит. Хотя и от аспирантуры практическая польза осталась, научился системно мыслить, работать с аграрной периодикой и научной литературой. Думаю, это дает ему сегодня возможность быть на самом пике академической мысли.
Время, когда занимался чистой наукой и учебой, помнится еще и возможностью съездить на рыбалку, в отпуск сходить, как добрые люди, в летнее время. Но, как он сам говорит, «недолго музыка играла!» – обстоятельства вернули в производство, чтобы повесить на его плечи весь комплекс проблем опытной станции и опытного хозяйства. Я нашел один интересный факт: в это время Ишимское ОПХ занимало шестьдесят седьмое место по Сибирскому отделению Академии сельскохозяйственных наук. Даже трудно поверить, что сзади еще кто–то был. Сегодня они – лучшие в Сибири по получению высоких урожаев.
Едва ли интересно, как жили и чем занимались ишимские ученые и производственники под руководством Виктора Николаевича в так называемое застойное время. Наверное, это была рутинная каждодневная работа, не особо оплачиваемая, не очень видная, но без нее не было бы сортообновления на полях Приишимья, не было бы роста урожайности и славы многих хозяйств, руководителей и просто крестьян, которая выросла на кончике хлебного колоса.
Это теперь слово реформирование стало бранным, и тут все верно с точки зрения законов русского языка, он учитывает смысловые оттенки. А сперва слово было нейтральным, выражало только то, что определено ему языком: последовательные изменения чего–либо, чаще всего положительные. Все эти «изменения» прошли через руки, душу и сердце каждого руководителя, но Никонов от многих отличается тем, что отказался от соблазнительного предложения провести акционирование вверенного ему производства.
Почему? Неужели он не понимал, что в одночасье может стать почти единоличным собственником, или знал, но сдерживало нечто, заложенное воспитанием и выращенное временем? Власть торопила, отдавала задаром все, лишь бы появился хозяин, а он говорил, что наличие собственности у человека хозяина из него еще не делает.
За несколько лет знакомства, встреч и разговоров без диктофона я понял еще некоторые нюансы. Он с самого начала перестройки ей не поверил. Как можно было тогда, в такой сложный момент, пойти на всеобщие выборы руководителей трудовых коллективов? Один этот шаг убил в нем всякую надежду на положительные перемены. Своим он сказал, что выборов не будет, и объяснил:
– Я не хочу, чтобы однажды утром уборщица кабинета сказала мне, что переизберет, если и впредь у меня будет много бумаг в мусорной корзине.
Первые же практические шаги новых руководителей показали ему, опытному уже хозяйственнику и человеку, что многие коллеги идут путем наименьшего сопротивления. Он говорит, что воспитать может только преодоление сопротивления, по течению плывет лишь то, что было темой его диссертации. Еще один его тезис: смена вывески – не гарантия появления возможностей роста.
Оказывается, Никонов не один такой оказался во всей системе академических хозяйств, он остался в государственной собственности, что пережил – об этом потом, а те, кто ринулся в пучину реформ, потеряли почти все, от иных ОПХ остались только печати. Конечно, собственность не растворилась, кто–то ее добросовестно обрел, но сельскохозяйственная наука многое потеряла. Потому и возникли такие бреши на российской агронаучной карте, исчезли многие сильные опытные хозяйства, как, например, Заводоуковское.
По логике вещей, а раньше так оно и было, ОПХ должно было существовать при опытной станции, это ж надо понимать, что за чем стоит. Но это логика здравого смысла, который пропал вслед за командой «Приватизируй!». Потом резко сократилось государственное финансирование научных работ, станция завяла и усохла бы совсем, не решись Никонов на шаг не только рискованный, но и опять нелогичный. Он сидел сразу на двух стульях, и директора станции, и директора хозяйства. Когда говорят, что неловко сидеть на двух стульях одновременно, имеют в виду не столько физические неудобства, сколько двойную ответственность. В самом деле, останься Виктор Николаевич только на хозяйстве – жил бы многократно спокойнее, по крайней мере, наука никаких вопросов ему не задавала бы, потому что нет станции – нет семенного материала для производства.
Он оказался одним из тех упертых хозяйственников, которые прошли без катастрофических потерь неверные годы всяческих преобразований. Он отказался вырезать на колбасу якобы неперспективный скот, не сократил посевные площади, не потерял людей и их доверие. За все годы работы ни разу не задержал выплату зарплаты и ни рубля никому не должен.
Мне порой кажется, что Никонов больше ученый, чем титулованные болванчики в столичных академиях. Боюсь громких слов в отношении уважаемых мною людей, но он чем–то напоминает Терентия Семеновича Мальцева, патриарха русского поля. Всегда буду корить себя, что не нашел времени поехать и посмотреть на старика, послушать, если бы тот счел возможным говорить со мной. Потом бывал в его доме–музее в селе Мальцево Курганской области, плакал, видя его скромные вещи, трогая перо, которым писаны гениальные слова о земле.
Когда–то модной была песня о романтиках, что одни едут за деньгами, а другие – за запахом тайги. Виктор Николаевич не похож на романтика внешне, но душа у него общественного человека. Потому и взял он на прицеп опытную станцию, выполняя за государство обязанности по ее содержанию, финансированию за счет доходов товарного производства.
Так они и существуют сегодня, являются самостоятельными юридическими лицами, но работают на одну задачу, и, в конце концов, поровну делят славу удачи и издержки провалов. ОПХ по–прежнему покупает у опытной станции выведенные многими годами трудов семена суперэлиты и размножает их для реализации. Конечно, сорта должны показать при испытаниях хорошие качества именно для нашей зоны, а кем выведены, выпускники они родного института или дети соседей, например, челябинцев, – особого значения не имеет. Поражает такая цифра: на станции одновременно изучается до полутора сотен сортов различных растений!
Работа с новым сортом сродни ювелирной, она столь же сложна, сколь и ответственна. Высаживаются зерна одного колоса, ведутся наблюдения, потом идет выбраковка слабых колосьев и не несущих важнейших признаков сорта. И так пять лет. Чтобы можно было несколько килограммов зерен посеять. Мне при рассказе об этом вспомнился Робинзон, вырастивший пшеницу из одного случайно обнаруженного в кармане зернышка.
Как и всегда, главной задачей Никонова и его товарищей остается производство элитных семян для сортообновления крестьянам девяти районов юга области, которые издавна объединены понятием Ишимская зона. Этим они занимаются уже больше тридцати лет, реализуя в год по 1.200 тонн элитных семян.
Вспоминается беспокойство и возмущение Никонова по поводу того, что не все покупатели полностью используют огромный потенциал элитных семян, способных много лет кряду, сменяя номера репродукций, поддерживать уровень зернового производства. Часть семян попадает в руки руководителей, неспособных правильно организовать семеноводство и пускающих зерно уже первой репродукции в переработку или на корм скоту.
Во всем мире практика семеноводства установила такой норматив: элитные семена стоят в 2,5 раза дороже доброго товарного зерна. Если тонна продовольственной пшеницы стоит на рынке четыре тысячи, то тонна семян должна быть на шесть тысяч дороже. Должна бы… Но в последнее время с разработчиками семенных перспектив не особенно считаются, и Никонов критикует такую практику, называет ее бесперспективной. Конечно, даже мне понятно, что сортовая надбавка в две тысячи за тонну никак не покроет огромных затрат труда на пятилетний цикл работ по созданию элиты. Но реальности таковы, и не в Ишиме лежат ключи от их изменения.
Ишимская опятная станция уже четвертый десяток лет ведет уникальные эксперименты по выявлению оптимальных способов обработки почвы. Здесь сменились шесть (!) ротаций севооборотов. Накопленный материал уникален, таких долгосрочных опытов и наблюдений в России единицы. Тут подготовлены три диссертации, а можно сделать тридцать. Вот почему при всей сложности положения Виктор Николаевич исключает возможность свертывания станции. Хозяйство, в экономическом смысле, без нее обойдется. Российская наука не сможет обойтись.
Станция дает земледельцам Ишимской зоны рекомендации по сортам, срокам проведения агромероприятий и по технологиям. Станция проводит изучение сортовых технологий, потому что каждый новый сорт зерновых выдвигает свои требования, которые практикам пока не известны. Разведать их, вычислить и научить крестьян призваны ученые станции.
Виктор Николаевич не скрывает проблем, он вообще опасно открытый, трибунный, эмоциональный. Да и как можно спокойно говорить о том, что зарплата научного сотрудника с тридцатилетним стажем едва превышает прожиточный минимум, а то, что получают лаборанты, эти чернорабочие науки, вообще зарплатой всерьез называть нельзя. Людей удерживает энтузиазм исследователей, так мне казалось, Никонов вернул на грешную землю: и безысходность. Они же штучные специалисты, ничего больше не умеют, куда податься?
Недавно в разговорах вновь вернулся к теме приватизации, и услышал потрясающую новость. Оказывается, чтобы ему провести акционирование сегодня, сделать оба государственных предприятия собственностью трудового коллектива, который их и создавал, надо все выкупить. Не сразу понял, переспросил, потому что все – невозможно, у него в ОПХ скота и техники на сотни миллионов, он уточнил: все, до копейки!
Да, беспредельна Русь в своих проявлениях!
В кабинете директора шкаф забит медалями, грамотами и дипломами, а сам Никонов вошел в энциклопедию «Лучшие люди России». Когда мы встретились по этому поводу, Виктор Николаевич порадовал еще одним размышлением.
– Природой предопределено, что растение создает себе подобное, потому урожай может быть и пятьдесят центнеров, и полтора, но все равно это будет зерно. А вот сколько – это и от природы зависит, и от человека. – Никонов улыбается, видя, что мне это интересно. – В наших условиях важнейшей задачей является сохранение влаги в почве. Это очень старая истина. Весной придерживаюсь такой тактики: лучше на день опоздать с прибивкой влаги, чем начать раньше. Борьбу за влагу не зря называют таким боевым словом, мы тут действуем комплексно и одним потоком всех агрегатов.
Далее приведу наш диалог, который считаю принципиально важным, и пусть звучит само его слово.
– Если я правильно понимаю, речь идет о поточном методе в том, классическом варианте?
– Да, культиватор, бороны, сеялки, катки.
– Но это же очень дорого по нынешним ценам…
– Согласен. Найдите дешевле. Сегодня есть энергосберегающие технологии, есть почвообрабатывающие комплексы, но один такой агрегат стоит тринадцать миллионов рублей. А у меня та техника свое не выработала, куда ее девать? Надо полностью использовать ее возможности.
– В принципе вы не возражаете против освоения современных технологий?
– Нет, конечно. Я уже сослался на цену этих новинок. Бывает, зерна мы заложим полные склады, но рынка нет, следовательно, нет и средств. Но это второй вопрос. Есть еще один аспект проблемы, который как–то не особенно обсуждается. Нельзя не учитывать микробиологию почвы. Какими бы хорошими ни были импортные машины, надо оттачивать технологию, просчитывать ее результаты, научный подход нужен. Сам по себе проход по полю комплекса, делающего сразу три операции, еще ничего не значит. Строго говоря, урожай создают микроорганизмы, это они разлагают органику, обеспечивают уровень минерального питания растения. Вы не получите хороший печеный хлеб, если он не будет на дрожжах заквашен, в нем вкуса не будет, так и тут.
Приведу вот такой пример. Мы взяли в Новосибирске многооперационные катки, которые за один проход рыхлят и разравнивают почву, но они у нас не пошли, и в этом году вообще от них отказались. Почему? Не потому, что это плохая машина, а мы не готовы ее использовать. Нужен мощный трактор, который обеспечит высокую скорость движения, и только на большой скорости агрегат способен полностью себя проявить. Влажность почвы тоже надо учитывать. Вот и все.
Мы посчитали, что простые бороны дадут лучший эффект, взрыхлят и выровняют почву. Задача ставится простая: по полю после уборки я на уазике должен проехать со скоростью не меньше шестидесяти километров. Если это возможно без ущерба для машины и пассажиров, можно считать, что цель достигнута, теперь только сохранять достигнутый уровень.
Осень все расставляет по своим местам. Мне известно, что и с импортной техникой не смогли получить урожай, а мы, худо–бедно, собрали по 42 центнера. Я старый крестьянин, и могу сказать: когда обойдете меня по результату, тогда буду к вам присматриваться и прислушиваться. А пока просто смотрю и думаю.
– Виктор Николаевич, мне неловко вам возражать, но в вашей логике есть уязвимое место. Я опять о стоимости работ с учетом цены на горючее. Пять проходов техники по полю и один проход комплекса – это не аргумент?
– У меня трактор стоимостью 500 тысяч рублей тащит сцеп сеялок стоимостью 150 тысяч. Комплекс, как мы говорили, стоит тринадцать миллионов. Вот это несоответствие на сегодняшнем этапе нашего сельского хозяйства сдерживает многих крестьян. Я читаю, сколь хороши комбайны фирмы «Джон Дир», но когда вижу, что стоимость одного такого агрегата равна цене четырех «Донов», конечно, возьму «Доны». Таков сегодня подход, и не завтра он изменится.
– Вас запросто при желании можно отнести к махровым консерваторам с такими рассуждениями. Вы не опасаетесь?
– Нет, потому что я со своим мнением на трибуны не лезу и никому его не навязываю. Вот вы поинтересовались, я поделился. Я практик и ученый, оперирую только доказуемыми аргументами. У нас отработанная десятилетиями система работы, она не одним днем складывалась, мы людей научили так работать. Новое – это не всегда открытие. Еще один штрих. Мы берем технологии из Канады, но там не ставят цель получение высокого урожая. Наши соседи казахи тоже не ставят такой задачи, потому что у них огромные просторы. Они стараются меньшим количеством людей создать больше продукции. Я тоже попытался было сэкономить на численности работающих. Мой скромный опыт в этом направлении потерпел полное фиаско. У нас 400 работающих, мы посчитали, что 50 человек можно сократить и выполнять те же работы меньшим числом. Так и поступили. И что получили? Те полсотни сокращенных что стали делать? У нас же красть и продавать. Конечно, не все, но... Я ужаснулся: лучше идите на работу, хоть что–то будете приносить в семью… Это больная социальная сторона дела.
– И она вас не должна волновать, с точки зрения чистой экономики. Вы же хозяйственник, а не политик.
– Прежде всего, я человек, старался им быть всегда и остаюсь сейчас. Мы не в городе живем, где уволенный может найти работу. Я больше тридцати лет вместе с этими людьми, вместе нужду терпели, просил пояса туже затянуть, когда тяжело было, просил, хотя знал, что уже и дырок на ремнях нет. А теперь, когда на ноги встали, не имею морального права гнать этих людей. Это же деревня, ее нельзя уничтожать. Кто сказал, что нас прокормят? Глупости. Потому я всегда привожу эти строки из песни: «Поставьте памятник деревне на Красной площади в Москве…». Президент Сельхозакадемии России Романенко услышал, попросил стихи, я ему факсом сбросил.
– Вы коснулись очень важного вопроса. Судьба деревни делается людьми, а на селе идут странные процессы: большая часть людей охотно становится люмпенами, довольствуется подачками государства. Что происходит? И как изменить положение, если вообще это возможно?
– У нас хорошая продуктивность коров, доярки могут заработать семь, восемь и больше тысяч рублей. И зарабатывают, но при этом говорят: не надо нам таких денег, товарищ директор, и детей своих мы на ферму не пустим. Вот так. Культура труда у нас еще низка, уровень жизни городского и сельского жителя нельзя сравнивать. Но и другую сторону посмотрите. Не могу припомнить, когда награждали простого крестьянина орденом Российской Федерации. Уборочная страда по стране прошла, тяжелейшая работа, национальное достояние создавали люди, и за всю уборку ни одного кадра по телевидению, как будто и нет деревни. Правда, как–то показывали комбайнера, он все дочке своей зайца за уши ловил…
– Это реклама такая…
– Да хоть это, я же понимаю… Что бы там ни говорили, а про деревню общество забыло, и это опасно. Если бы сказали лет двадцать назад, что в деревне лишние люди появятся, я бы засмеялся над шуткой.
– А национальные проекты?
– Да, дают право сказать, что власть вспомнила о крестьянине, но это только начало.
В конце прошлого года районный дворец культуры принимал крестьян, как всегда, они отмечали свой профессиональный праздник после всех календарных сроков. Директора Ишимского ОПХ не было в зале, он вернулся с областного праздника, уложил в кабинете дипломы и награды за высокий урожай и уехал на научную конференцию в Сибирское отделение Сельхозакадемии. Но Никонов появился на экране в праздничном телефильме и очень просто сказал: «Мы научились выращивать хлеб в зоне рискованного земледелия. За десять последних лет средняя урожайность по ОПХ – сорок два центнера, а наивысшая – пятьдесят два. Вот видите, Сибирь, а урожаи кубанские».
Такой очерк под названием «Горькие опыты Виктора Никонова» автор опубликовал в сборнике об интересных людях Ишимского района «Золото Приишмья». Когда встретились, спросил мнение самого героя. Он пожал руку: все нормально, а несколько моментов очень точно угаданы. И вот приближается семидесятилетие Никонова и небольшой юбилей опытно-производственного хозяйства, я несколько раз приезжаю с предложением сделать книжку, Никонов категорически отказывается: нескромно, да и деньги немалые. «Виктор Николаевич, мне предлагают сделать книжку об одном крупном предпринимателе, вы его знаете. Скажите, вы мне руку после этого подадите?». «Нет». «Тогда почему вы отказываетесь? Ведь ваша жизнь и опыт принадлежат нам всем». «Хорошо, завтра начнем».
– Давайте с самого начала: детство, малая родина, друзьяя–товарищи.
– Родился я в Северном Казахстане в 1937 году. Что примечательно? Село наше стоит на берегу реки Ишим, но кто мог тогда предположить, что эта река пройдет через всю мою жизнь, хоть и вынесет немного ближе к устью? Время для моего рождения родители выбрали, прямо скажем, не самое удачное, жизнь в деревне была не очень обеспеченной, не очень сытной, к тому же всеобщая атмосфера подозрительности, которой могли, да и злоупотребляли недобрые люди. Посмотрел мужик на соседку с интересом, а сосед перехватил взгляд, не понравилось ему, не поленился, написал куда следует, и нет соблазнителя.
– Так было?
– Было, куда ж от этого денешься? Мой отец работал шофером, по тем временам, очень престижная профессия, тем более, что машина у него легковая, ГАЗ–АА, первая советская легковушка, он директора техникума возил.
– Откуда в деревне техникум?
– Да, рядом с нашим селом Покровкой еще с царских времен был техникум, раньше он назывался сельскохозяйственной школой. Это целый микрорайон, там школа, детский сад, клуб, производственная база. Техникум именовался Ленинским, и он играл большую роль в развитии сельскохозяйственного производства и науки всей зоны Северного Казахстана, это наша область, Кустанайская и Кокчетавская.
– Здесь велись научные исследования?
– Велись, но не в научных масштабах, я говорю о влиянии через людей. Очень многие выпускники техникума продолжали обучение и становились крупными специалистами, организаторами производства и многие занимались наукой, стали кандидатами и докторами.
– Давайте вернемся к отцу.
– Да. Представьте, одна легковая на всю округу, и на охоту ездили, и на рыбалку. Среди друзей директора все районное начальство из Явленки, и отец всех хорошо знал. Он часто ездил в Петропавловск, это почти девяносто километров, знакомых было много, так что всякий раз развозил продуктовые посылки для ребятишек, что учились в городе. После одной такой поездки вызывает его прокурор. Отец подумал, что надо договориться о выезде на рыбалку, прибыл в райцентр, это в семи километрах от Покровки, зашел в кабинет. Прокурор сидит очень серьезный и о рыбалке ни слова.
– Как дела?
– Нормально.
– Тот встает, закрывает плотно двери и на ключ.
– Ты в город три дня назад ездил?
– Ездил.
– Ну, и что ты хочешь мне рассказать?
– Ничего.
– Поездку обмывали?
– Нет.
– А у преподавателя Петрова, который передачу с тобой отправлял?
– А–а–а, понял! Правда, вечером посидели.
– О чем разговор был?
– Да ни о чем.
Прокурор открывает ящик стола и ударяет в стол наганом.
– Какие анекдоты рассказывал преподаватель?
Отцу тогда уже под тридцать было, он срочную отслужил, понимал, что к чему.
– Да не было никаких анекдотов!
– А вот такой.
И прокурор повторяет из слова в слово: студента на экзамене спрашивают, сколько будет дважды два – не знает, сколько будет два плюс два – не знает. Экзаменатор возмущен: чему вас только учат! Студент отвечает, что учат отнимать и делить, а умножать и прибавлять – нет.
– С глубоким смыслом анекдотик.
– Куда еще глубже, в самую точку. Им отец–то и не нужен был, без него материалов хватало, видно, прокурор, учитывая личные контакты, урок ему хотел преподать.
– Иди, – говорит, – и вперед думай, о чем за столом говорить.
– Вот такое время. А что касается техникума, я о нем подробнее, потому что мне еще предстоит в нем учиться. Это было очень сильное учебное заведение с хорошим преподавательским составом, с приличной материальной базой, лабораторное оборудование. Сельское хозяйство связано с химией, особенно агрономия: органическая, неорганическая, агрохимия, техникум имел все для солидной подготовки своих студентов.
– Вы интересовались, откуда пошел ваш род, ведь фамилия исконно русская, для Казахстана явно пришедшая извне?
– Прадеды мои по отцовской линии были волжане, из мордовских краев, видно, нужда гнала, так они оказались в лесостепной зоне Верхнего Приишимья. Отец Николай Митрофанович, далее дед Митрофан Митрофанович, потом прадед Митрофан Тихонович. Дед в Гражданскую войну попал Колчаку под горячую руку, расстреляли, похоронен в братской могиле в Покровке. Это у нас было святое место, тут митинги проводили, венки возлагали. Сейчас, наверное, нет таких праздников, но могила сохранилась. Все, на этом мои познания о роде Никоновых заходят в тупик.
– К сожалению, не только ваши. Как–то не принято было в крестьянских семьях рисовать родословное древо, даже семейные фотографии далеко не в каждом доме хранятся.
– Мама была казачьих кровей, Клавдия Андреевна Гурьева, она сирота, отца не помнила, мать померла рано, жила в работницах в Булаевском районе, там ее отец и встретил. Говорят, деды наши были суровыми людьми, так что маме пришлось не сладко, но она гордая и терпеливая, все вынесла, добилась уважения родителей. В 1935 году родился старший брат Юрий, через полтора года я, через два года сестренка. Юра и сейчас живет в Покровке, сестра в Нижневартовске, а я вот в Ишиме. Мама успела окончить ликбез, четыре класса, читать–писать могла, отец семь классов имел, считался грамотным.
– Дружная, надо думать, была семья.
– Не то слово, что дружная, у нас была особая обстановка. Родителей уже нет, они похоронены в Покровке, так вот, все дети и внуки обращались к ним только на вы. Нельзя сказать, что идиллия семейная, мне, например, от мамы попадало чуть не каждый день, потому что шустрый был, пакостливый, правда, безвредный. Врежет, бывало, мама прутичком пару раз, а я возмущаюсь:
– Юрка у вас как сыр в сметане, а я как мышь в вине.
– Откуда у меня это выражение взялось, не могу сказать, наверное, услышал где–то, понравилось. Юра был спокойным, правильным, не то, что я. Когда уже взрослым стал, мама как–то пожалела, что часто меня хлыстиком вытягивала. Я обнял ее:
Родная моя, била раз в день – надо было три раза, только на пользу. От мамы ведь не больно…
Дом наш стоял на Камчатке, так называлось место чуть в стороне от поселка техникума.
– Почему Камчатка?
– Настоящая Камчатка тоже ведь в стороне, кто–то из грамотных назвал. Дом был круглый, видно, купец раньше жил, а нас пять семей в него заселили. Сразу за нашим домом шла дорога на Петропавловск. Вот по этой дороге и провожали мужиков на войну летом 41–го года. Мне тогда еще четырех лет не было, помню множество народа, плачь, лицо отца помню. Он прошел всю войну, после освобождения Праги через всю страну их перебросили на Дальний Восток воевать с японцами, так что домой он пришел только в 1946 году.
Мама вместе с другими женщинами возила зерно из глубинки на элеватор. Мешки надо было нагрести, вынести на фургончик, на быках добраться до Явленки, разгрузить мешки и высыпать зерно. Весной сеяли на коровах, летом сено косили вручную, осенью опять хлеб. Дверь нашей квартиры закроет на щеколду и палочку воткнет, что дома никого нет. О воровстве тогда понятия не было. В сенях дырка была, через нее вылажу в пригон, выхожу на улицу, тогда уже двери открываю. Мама молока оставит и по пайке хлеба. А ты уже смотри, если утром все съел, то в обед ничего не светит, делили на три раза. Не было случая, что кто–то съел чужую долю, никогда.
Хотя баловсктво было, конечно. В доме пять семей, пять огородчиков для мелочи, их у нас огуречниками звали. Ну, чего проще, заходи в свой огород и нарви огурцов, сколько хочешь. Нет, так не интересно, с задней стороны подбираемся по картошке на брюхе, перелазим через плетень, набираем огурцов и в рощу. Утром мама ругается, что не столько огурцы жалко, сколько всю морковку помяли. Мы делаем вид, что не в курсе, хотя на другой раз с морковкой поаккуратнее.
Сестренка моя училась во вторую смену, она маленькая была ростичком, я ее охранял, приду из школы, посажу на санки и везу на занятия, а вечером встречаю.
В нашем доме было много ребятишек: нас, Никоновых трое, Гурьевых трое, Поповых пятеро, Шульгиных четверо, Карташевых шестеро – больше двадцати, мы друг друга в обиду не давали. Если что: Камчатских бьют! – все на выручку. Да и дрались–то не по злобе, свой кодекс был: до первой крови, лежачего не бить.
Пришла мама с работы, перебирает наши вещи:
– Витька, а где твой свитер?
Точно, играли в парке у техникума, жарко стало, я его повесил на скульптуру девушки, мы ее бабой с мячом звали.
– Мама, я свитер на бабе в парке оставил, завтра принесу.
– Да как же он до завтра….
– Мама, ну кто его возьмет, он ведь чужой.
– Вот какое понятие: я никогда бы не взял, и другой так же не возьмет чужого.
– Помню, пескарей ловили на Ишиме, мелкая рыбешка, но вкусная.
– Даже стихи такие были: «Нету рыбы для жаркого лучше пескаря!»
– Точно! Ловили их ситом, которым мамы муку сеяли, но надо было сито так взять, чтобы никто не знал, потому что вещь эта в хозяйстве необходимая и не для баловства. Конечно, просить бесполезно, никто не разрешит, брали тихонько, но, если обнаружена пропажа, жди хлыстика. Заходишь в воду по колено, опускаешь сито на веревочках на дно и ждешь, когда пескари набьются – поднимаешь за веревочки, вся рыба в сите. Тут же кое–как почистили, на палочки и на костерок, тоже еда была.
У Ишима тагои обширные…
– Тагои? В Сибири нет такого названия. Что это?
– По–казахски тугай, это низкое место в пойме реки. У Ишима правый берег крутой, а левый низкий, заливной. Да вот, за Ларихой, в сторону Воронино, тагой настоящий. Во время весеннего разлива такие места заполняются водой, рыбу приносит, травы потом нарастают богатые.
– В том числе лук полевой.
– О, мы его поели в детстве. Потом половодье поднимало озера, появлялась водная растительность необыкновенного вкуса, толстый стебель разрываешь, а там мучнистое вещество, мы его звали мучкой.
– Знакомо каждому деревенскому парнишке: мучку тянуть!
– Летом деревенские ребятишки работали, начиная с сенокоса. Не только копны подвозить к стогу, но и на конных граблях с ручным подъемным механизмом. Для двенадцатилетнего мальчишки это очень тяжело, но на штаны и рубаху к школе я зарабатывал. В учхозе техникума были два верблюда, Степка и Любка, Степка был мой. Они работали только в паре, Любка еще могла одна пойти, потому что знала, что Степка все равно догонит. А как они бегали! «Чок!» – он ложится. Сядешь между горбами, «Ач!» – поднимается. Корочку хлеба с солью дашь – он доволен, губы огромные, зажует, аж жмурится от удовольствия. Наши лошади их знали и спокойно относились, а через Покровку соседние колхозы возили сливки в Явленку на маслозавод, ты едешь на верблюде, видишь: лошадь боится. Поравнялись, легонько хлестнул верблюда, он всегда издает очень резкий и неприятный звук, лошадь шарахается, а ты, глупый, доволен. До тех пор это продолжалось, пока напуганная лошадь не опрокинула подводу, одна фляга открылась и сливки пролились. Все во мне перевернулось: что же я делаю? А если мама моя работала бы на этой подводе? Как вот эта женщина будет перед колхозом отчитываться. Необдуманная выходка обернулась таким уроком, что на всю жизнь. Наступало взросление.
Это все детство, летняя пора, а зимой школа. В войну, да и сразу после жили трудно. Мамы наши после работы вязали носки и варежки для фронта. После работы на току или в поле надо было снять и вытрясти сапоги, не дай Бог, несколько горсточек зерна баба унесет ребятишкам. Жестоко, но так было.
К нам в село приехала эвакуированная семья Тушковых, муж погиб, пятеро детей, а пайку–то она получает одну рабочую, все отдает детям, сама начала пухнуть с голоду. Женщины наши видят, стали ей помогать, но она все равно уносит ребятишкам. И тогда они приказали съедать все при них. Спасли! Сейчас не знаю, жива ли тетя Тася Тушкова, но ребятишки все получили среднее специальное образование, стали достойными людьми, все работали в Покровке.
– Виктор Николаевич, вы рассказываете эту страшную историю сороковых годов, а я примеряю ее к сегодняшнему дню и прихожу к выводу: семья обречена, девчонки на панель, мальчишки на зону, выбора нет. В чем дело? Что с нами происходит?
– Спросите что полегче. Страна другая была, и люди другими были, это я твердо знаю. Народ был на беде, на общем горе заквашен. Никто слишком–то хорошо не жил, потому друг друга понимали. Вот я говорил о нашем большом доме на Камчатке, у Шульгиных было четверо своих детей, Михаил стал кандидатом наук, работал в НИИ сельского хозяйства Северного Казахстана. Павел, Анна и Коля тоже стали людьми. Отец у них был в трудармии, мама работала на молоканке. И вдруг у нее брат погибает на Дальнем Востоке, моряк, остается сын сирота, Коля, его привозят в деревню. Он, кажется, 1946 года рождения. Представьте, у женщины родные дети голодные, а тут еще один рот. В общем, плохо ему было, и я, пацан, стал его подкармливать. Все, что сам ел, ему нес. Так выжили. И вот в 1957 году прихожу я в отпуск из армии, ему уже десять лет было, я иду с дороги, он меня увидел, а по другую сторону дома видит мою маму, растерялся, кричит:
– Вот он!
А потом мне:
– Вот она!
Мама ждала в отпуск Юру с Северного Морского Флота, обо мне разговора не было. Мама выскочила мне навстречу, обняла и плачет:
– Юра, как ты на Витю стал похож!.
– Ваш отпуск был неожиданным?
– В высшей степени! В майские праздники проходил смотр армейской художественной самодеятельности, выступали мы в Гомельском драматическом театре, и так хорошо выступили, что командир дивизии объявил внеочередные отпуска.
– А ваш покормушка Коля, какова его судьба?
– Он окончил техникум, отлично играл в хоккей, стал тренером, работал преподавателем физкультуры.
Мы с братом Юрой пошли в первый класс вместе, в 1948 году окончили начальную школу в поселке техникума, в пятый класс пошли в Покровку. Тут я по болезни от брата отстал. Юра был скромный и серьезный мальчик, не то, что я. Например, он вместе со мной в школу никогда не ходил, старался или раньше, или после. Мама, бывало, скажет:
– Юра, подожди Витю, вместе пойдете.
– Ага, пока до школы идем, все собаки в Покровке нас облают.
Я же не мог мимо пройти, если из–под ворот собака тявкнет, мы с ней такую перепалку устроим – все село слышит!
– Успехи в школе – это и успеваемость, и поведение. Были проблемы?
– Особых не было, у меня память отличная, брат читает урок, я на печке лежу, закончил, говорю:
– Юрка, давай, все тебе перескажу.
Юра брал старанием. Ходить за коровой была наша обязанность: сена дать, навоз вычистить, на водопой сгонять. Нам на кино давали по рублю. Мне не хочется сегодня работу выполнять, предлагаю брату:
– Отработай за меня, а я тебе свой рубль отдам.
Решено. А кино привозил механик на передвижке, я к нему, одно принести, другое унести, афиши расклеить, ленту перекрутить. И смотрю кино бесплатно.
Зимой осваивали крутой берег Ишима. Его занесет снегом, навьет такие сугробы, что перепад высот до пяти и более метров. Ну, как не прокатиться с такой кручи, да еще и трамплин сделать, кто дальше улетит. Нет такого яра, с которого не скатился бы Витька Никонов. Когда несколько секунд находишься в состоянии свободного падения, испытываешь неповторимые чувства, нигде больше такого не найти.
– Родители контролировали ваши походы?
– Нет, конечно, попробуй тут уследи. Когда Ишим застывал, мы на пятнадцать километров уходили, мы все места знали, где ключи, где майны.
Семилетку окончил в 1952 году, брат уже учился в техникуме. Передо мной выбор: или в Явленку идти в среднюю школу, или сразу в техникум. Конечно, в четырнадцать лет какой еще осознанный выбор? Была романтическая мечта стать геологоразведчиком.
– Откуда? Из книг?
– Да, читал много, в техникуме и в селе были хорошие библиотеки, в том числе и художественной литературы, оттуда, наверное, и появилось желание. Конечно, из книг, я живого геолога в глаза не видел. Поговорили с мамой, решили, что предпочтительнее для нас техникум, тут рядом, дома, к тому же она говорила:
– Если ты хочешь найти себя в жизни, техникум тебе поможет, посмотри, сколько умных и добрых людей среди преподавателей, в хозяйствах работают, про них в газетах пишут.
Я только сказал:
– Мама, зачем ты родила меня восьмого сентября, это же самая уборка, буду агрономом – ни разу день рождения по–человечески не отмечу.
– Да, не самое лучшее время для праздника!
– За всю жизнь четыре раза всего отмечал именины за столом, заканчивали уборку к восьмому сентября. Один раз в Казахстане и три раза здесь, в Ишиме.
– Поступить в техникум было просто?
– Экзамены вступительные, все как надо.
– Но ведь выбор был не совсем осознанный, а все так славно сложилось. Почему?
– Видимо, подсознательно выбор был предопределен, именно на агрономию, природой, увлеченностью. Достаточно сказать, что за всю жизнь я ни разу не раскаялся, что стал агрономом. Думаю, мог работать и инженером, случись все по–другому, но такого удовлетворения никогда бы не получил. В нашем деле никогда не знаешь, что будет завтра, какой каприз выкинет природа, какой ребус загадает. Сегодня можешь получить орден, а завтра выговор.
– Четырнадцатилетний молодой человек вашего поколения отличается от сегодняшнего сверстника?
– Конечно. Мы вынуждены быть самостоятельными и принимать решения, даже жизненный путь выбирать. Я решил стать агрономом, мне интересны законы, по которым живет и развивается растительный мир, меня зовут тайны природы, которые бесконечны. Это уже какой–то уровень мышления, подхода к жизни. И нельзя сказать, что один я такой был рассудительный, время подгоняло, воспитание, общая обстановка. В седьмом классе мы почти все вступили в комсомол, меня избрали ребята секретарем школьной организации. Все это подтягивало, детство уходило в прошлое, оставляя приятные теплые воспоминания.
Интересно, что была тяга к знаниям, понимали, что надо учиться, без образования не будет будущего. Хотя не все и не всё понимали, многие нашли свой путь в жизни и прошли его достойно, а часть ребят поддались инерции: зачем учиться, проживу и так. Конечно, и рядовой труженик разный бывает, но мне очень жаль тех моих сверстников, кто потерялся в жизни. Наверное, без этого нельзя.
У меня всегда перед глазами картина детства. Когда соседнее соленое озеро схватывалось льдом, тонким, опасным, самым дерзким занятием было бежать на коньках, взявшись за руки. Лед под тобой трещит, прогибается, а ты несешься вперед, потому что останавливаться нельзя, это гибель, утонуть можно. Лед колышется волной, сразу за нашей цепью крошится и накрывается темной страшной водой. Испугался, отпустился от цепочки товарищей – провалился. Вперед страшно, останавливаться и того страшнее. Не так ли и в жизни?
– Да, убедительная философия.
– Еще одно наблюдение. У меня много фотографий и школьных, и техникумовских, и более поздних. Сколько ребят, которые мне как братья, потому и дружба бескорыстная, чистая. Конечно, сейчас так не дружат, время другое, ритмы, ценности. С 1956 года, после окончания техникума, я уже бывал в Покровке только наездами: из армии, из института, с работы. Там мои родители жили, многие друзья работали, другие приезжали на родину с новых мест жительства. Мы всегда общались, если не лично, то через родителей, письма писали. Вот Володя Чебоксаров, рос без отца, мама работала уборщицей в техникуме, он агроном, окончил Омский сельхозинститут, Павлик Рожков стал инженером, оба сейчас живут в Кургане.
– Техникум много набирал молодежи?
– До трехсот человек, да отдельные курсы, народу было много. Техникум – это уже не школа, совсем иной тип преподавания, прочитали лекции, дали темы, список литературы, и начались самостоятельные занятия, мы ходили в библиотеку, писали рефераты. И практика, она дала очень многое. В 1952 году, как только поступили в техникум, сразу поехали на уборку урожая, всей группой во главе с преподавателем. Жили в клубе, повариха нас кормила, с этим уже проблем не было.
– Какая техника в то время была в деревне?
– Тракторы «Универсал» и «колесник», с огромными шипами на колесах, ЧТЗ были без кабин, на токах веялки ручные крутили, это вся зерноочистительная техника. Мы работали на зерновых складах, на погрузке и разгрузке. Вторая практика была уже по земледелию, на полях вырубали монолиты, изучали разные типы почв. Почвоведение вела у нас выпускница Тимирязевской Академии Валентина Андреевна Гладкова, муж ее Николай Васильевич был большим чиновником в Наркомземе СССР, но погиб при странных обстоятельствах. После этого она вернулась в родные места с тремя детьми. Здесь же жил брат ее мужа Сергей Васильевич, он пришел с фронта, офицер, назначен директором нашего техникума, в семье пятеро детей, неожиданно у него умирает жена. И они сошлись, Валентина Андреевна была очень грамотным и требовательным преподавателем. Почву изучишь еще при вырубке монолита: вот гумусный слой, растительный корнеобитающий слой, потом черная земля, суглинок или супесь, потом глина, вкрапления породы. Полтора метра глубины, монолит подтачивается и на него как бы одевается ящик, потом по верхней кромке ящика грунт срезается, образец готов. Можно прослушать десять лекций и ничего не усвоить, можно вырубить несколько монолитов и навсегда понять методику анализа почв.
На третьем курсе, это 1954 год, начался подъем целины, а в 1955 году я работал уже трактористом в целинном совхозе. Вологодские ребята после училища механизации приехали на целину, вот мы их заменяли. Один пашет, второй спит на полу, фуфаечку разбросил.
– Уже были ДТ–54?
– Стали появляться, но мы работали на НАТИ. ДТ нам не особо нравился, визжалка, вот С–80 – это был трактор: ток–ток–ток! Бывало, пашешь, а под утро так спать хочется, задремлешь, и вот кончается твое поле, начинается целина, другая нагрузка, трактор медленно начинает разговаривать, ты сразу по муфте, чтобы не заглох. А бывало, боронишь, сцепка огромная, восемнадцать метров, бороны в два следа, поле после многолетних трав, его вспахали, а скирды не убрали. Как затянет бороны на эту скирду – Боже мой! Как снять? До утра надо все сделать, приедет бригадир, за горючее высчитает, выработку не зачтет, сено попорченное припишет.
В 1956 году от техникума мы сеяли кукурузу, квадратно–гнездовым способом, мерная проволока с бабашками, урожай получил колхоз хороший, мне даже в армию премию выслали.
– Техникум – пора молодая, вечера проводили, ночи при луне, звездопады – все было!
– Ведь молодыми же были совсем, как без романтики? Теперь удивительно, но помыслов дурных по отношению к девчонкам не было. Странно? Да нет. Мы ведь здоровые, полноценные были, но был нравственный барьер, тут же все зависит от воспитания, от жизни вокруг. Не знаю, что было бы с нами, если бы каждый день смотрели современное телевидение. Я пожил и многое видел, но ничем не могу оправдать эту пошлость и грязь. Еще раз говорю: не ханжа, не моралист, но надо и совесть иметь. Впрочем, я в политику стараюсь не вмешиваться.
– В техникуме сдавали экзамены или писали диплом?
– Сдавали экзамены. После я получил направление в Омский сельскохозяйственный институт для зачисления без вступительных экзаменов. Поехали мы вместе с другом Серегой Бугаевым, зоотехником, он детдомовский был, посмотрели, что–то меня предстоящая учеба не прельщает, в техникуме четыре года, да тут еще пять – с ума сойдешь. Я говорю:
– Серега, еду домой, лучше в армию пойду.
– И я тоже.
Тогда договариваемся так: нас не приняли, потому что бумаги не все.
Приехали домой, я маме объяснил, что бумаги собирать уже поздно, и пошел в военкомат.
– Сегодняшнему молодому читателю, воспитанному на неуважении к армии, не совсем понятно ваше решение служить, а не учиться в институте.
– Видимо, надо сказать, что в то время Советскую Армию уважали и любили, служить в ней было престижно, а кто не служил, среди девушек считался человеком неполноценным. В военкомате мне сказали, что призовут, а пока надо работать. А у меня права шофера, я на вечерних курсах в техникуме получил. Следует отметить, что это стало моим жизненным правилом, и я ему следовал всегда: если есть возможность подучиться, я ее не упускал, учился всему, считая, что знание лишним не бывает. У нас был мотоцикл ИЖ–49, отец его купил первым на селе, и вот в 1952 году мы поехали сдавать на права, отец с братом не сдали, а я сдал и стал единоличным водителем мотоцикла. Отцу осталось спицы делать, потому что все трамплины мои были.
Я устроился в строительную дорожную организацию водителем, дали мне газончик–самосвал, собирай сам. В первом рейсе двигатель застучал, пришлось снова собирать. Короче говоря, практику получил хорошую.
Призвали меня в авиацию, учли желание рекрута, направили на Западную границу, там много было танковых и артиллерийских частей, в которых и служили мои товарищи, например, Володя Савченко, вместе со мной окончил техникум, правда, как зоотехник. Мужская дружба в то время была особенная, видимо, это к нам от отцов–фронтовиков перешло по наследству, все бескорыстно, честно. Мы переписывались, просто удивительно, письма приходилось писать каждый день. С Володей мы вместе практику проходили в Тарангульском совхозе, это посевная 1956 года, я был помощником бригадира тракторной бригады, он в животноводстве, на одной квартире жили.
Везли нас в армию в товарных вагонах, ноябрь месяц, довольно прохладно, буржуйки топили. Атмосфера была самая товарищеская, каждый с желанием шел служить. На медкомиссии я слышал спор призывника с врачом:
– Какое плоскостопие? Где ты увидел плоскостопие? Ты куда смотришь?
– Боже сохрани, если тебя забракуют, в деревню лучше не возвращаться, ни одна приличная девушка с тобой не будет гулять.
Когда нас построили, спрашивают, кто шофера. Я молчу, потому что уже поработал немного, суть понял, да и настроение у меня было приобрести новую специальность. Уже тогда работало правило: есть возможность – учись, знания лишними не бывают. А был слух, что будут набирать в авиашколу для подготовки механиков, вот куда метил. Зачислили, восемь месяцев проучили, вышел механиком по авиавооружению. Школа была под Брестом.
– Он тогда уже был Крепостью–Героем?
– Да!
– Подвиг защитников Брестской крепости описал Сергей Смирнов, добрая ему за это память.
– Направили меня в полк, расположенный в Гомельской области, я знал вооружение МИГ–15, МИГ–17, на девятнадцатые и на ИЛ–28 переучивались уже на месте. В полку, конечно, жизнь пошла веселее. Хочу подчеркнуть, что о дедовщине мы не имели представления, не знаю случая, чтобы молодого солдата кто–то из товарищей обидел.
– Но было же уважение к «старикам»?
– А как же? Это закон. Как солдатскую присягу принимали, не клятву родине, а другую: «Я салага–гусь, торжественно клянусь: сало–масло не рубать, старикам все отдавать!» Вот, пожалуй, и все. Авиация – одна команда, где все или почти все зависит от каждого человека, даже если это рядовой исполнитель. Мы с офицерами–летчиками были в очень хороших отношениях, а как иначе, я самолет для него готовлю. Я настраиваю штурманский прицел для бомбометания, успех всей части зависит от результатов учений. Мне нравилось начало боевой тревоги, все работают на тебя: расчехление бомб, лебедки, укладка в бомболюки, ты только руководишь, ты один знаешь порядок. Все же по секундам! Как только отбой тревоги, – все расходятся, ты остаешься один, и один делаешь всю работу.
Володя Савченко ехал в отпуск, он на год позже призывался, а я уже демобилизовался, уехал чуть раньше. В Кобрине наши ребята садятся в поезд, знакомятся с Володей, выясняют, что мы земляки и говорят, что я уже уехал. Володя сильно расстроился, но мы в Москве на вокзале встретились, ехали вместе. Вместе с нами в грузотакси оказалась молоденькая девушка, едет к нам в Покровку работать в медпункт, с чемоданом, с постельными принадлежностями. Мама меня уже ждала, а когда увидела троих да еще с девушкой, испугалась. Ну, я, конечно, не упустил возможности пошутить:
– Мама, принимайте, это моя жена!
И маму напугали, и девчонку смутили.
– Служили вы хорошо, служба нравилась, наверное, предлагали остаться на сверхсрочную?
– Предлагали. Я успел еще и партийную школу закончить, был комсомольцем. До армии была мечта о небе, тогда все хотели быть летчиками, время такое героическое. Но послужил, посмотрел – нет, не мое это.
В армии не решился вступить в партию, хотя возможность была, но общественной работой интересовался, в институте, о чем речь впереди, был в комитете комсомола, Коля Крючков был у нас секретарем парторганизации на факультете. Как–то спрашиваю его, можно ли оформить документы и подать заявление в партию. Он отвечает:
– Нет, сейчас нельзя, давай месяца через два.
– А почему? – спрашиваю. – У вас что, лимит?
Он завилял.
– Ах ты, мать честная, я думал, вы принимаете по достоинству, а вы – по лимиту! Все!
Меня всегда возмущал вот такой дозированный подход, но мы к этому еще вернемся.
– Давайте об армии. Что она вам дала?
– Возмужание. Веру в мужскую дружбу и боевое товарищество. Оценка своих отношений с женским обществом. Я участвовал в художественной самодеятельности, ставили концерты для солдат и ездили в белорусские деревни, выступали. Восточные белорусы люди открытые, в отличие о западных, которые не знали коллективизма, были более замкнутые. Народ нас принимал хорошо, после концерта обычно устраивали танцы в клубе, у нас же оркестр был, баян, аккордеон. Лавки расставлены вдоль стен, и на них размещается «военный совет»: бабки и тетки, которые блюли нравственность молодежи. Вот танцуешь с девушкой и просишь ее выйти из клуба на минутку, она выйдет, шинельку ей на плечи накинешь, разговариваем. Выходит бабка тихонько, шинельку твою с нее снимает, тебе на руку положит, а ее под локоток и домой.
Мы общались и в увольнениях, в трех километрах от полка был пенькозавод, поселок небольшой, клуб. Танцуешь с девушкой, а она интересуется:
– А с вас рэмни нэ поснымают?
Дескать, не в самоволке ли ты? И многие парни поженились там, жен себе привезли, кстати, работящий, гордый и своенравный народ.
– Трудно ему сейчас достается независимость и национальная гордость, вроде и братья наши, а объединиться никак не можем. Служили у самолетов, а летать приходилось?
– По службе – нет, моя работа наземная, но был у нас замполит, майор, истребитель, а на Илах не летал, в нашей эскадрилье его ЯК–12 стоял, однокрылый самолетик. Майор на нем душу отводил. Вот и предложил мне:
– Никонов, полетишь?
Я сажусь справа, как в ГАЗ–69, такие же дверцы с ручками, летчик закладывает вираж, я валюсь, хватаю майора за колено, он успокаивает:
– Отпусти, Никонов, сейчас выровняемся.
Вот этот майор и сыграл роль в моей досрочной демобилизации. Дело в том, что вышел приказ досрочно демобилизовывать солдат для поступления в высшие учебные заведения.
– Да, стране нужны были специалисты.
– Вот я и решил воспользоваться. Надо сказать, что была у меня тайная мысль, теперь об этом уже можно говорит, попробовать в Институт Международных отношений. Не знаю, откуда это появилось, но настрой был. Но было и другое. Уже в то время я умел анализировать себя и давать суровую оценку. Я спросил себя: а в ту ли дверь ты, Витя, собрался стучаться? Знания у меня были крепкие, и единственный изъян – иностранный язык, в школе учли немецкий, в техникуме английский. Без основательного знания языка в этот вуз и пытаться не стоило.
– Вы тогда еще не знали, что это элитное заведение, и просто так, с улицы, туда не брали.
– Все равно я отдумал и решил ехать в Омский сельскохозяйственный институт.
– Виктор Николаевич, мы говорим еще об одном случае, который характеризует вас как романтика, с одной стороны, с другой – как человека очень трезвых и разумных оценок. Эта характеристика вашей натуры найдет в дальнейшем подтверждение?
– Десятки раз. Так, я выслал документы в Омск. Конкурс в то время был, но у меня много преимуществ: среднее специальное образование, армия, зрелый возраст. Все это имело значение, я сдал экзамены, был зачислен и только тогда поехал домой, в Покровку.
– Экзамены сдавали в форме?
– Как и десятки других ребят. Форма была парадная, с иголочки, с набором значков на груди. В общем, институт брали штурмом.
Так формировался и развивался мой жизненный принцип: откуси столько, сколько сумеешь пережевать и проглотить, причем, было это задолго до разрешения аппетита на суверенитеты.
– Но хотелось бы верить, что этот принцип ничего общего не имеет с уверованием, что каждый сверчок должен знать свой шесток.
– Согласен, тут более уместно правило лесоруба: по себе руби дерево, какой смысл заносить топор, если чувствуешь, что пень не получится.
– Итак, вы студент Омского сельхозинститута. Мне доводилось бывать в нем, место очень красивое, большая роща из берез и сосен, атмосфера сельская.
– Институт производил сильное впечатление, недаром его называли СИБАКА, Сибирская сельхозакадемия, это был второй по значимости вуз страны после Тимирязевской Академии в Москве.
Нас, покровских ребят, семь человек приехали в институт, мы списывались, договаривались, тут и Северный Флот, и 26 Воздушная Армия, фронт широкий. Правда, на очное отделение прошли трое: Павлик Рожков, Витя Кумаченко и я, остальные оформились на заочное отделение, в том числе и мой брат Юрий. В нашей группе 25 человек, причем, только трое после средней школы, остальные вчерашние солдаты и матросы.
В комнате было нас семь человек, мы очень быстро сошлись, все было общим, потому мы назвали себя пролетариями, да и другие так нас звали. Рядом в комнате ребята жили обособленно, у каждого свое, это кулаки. Они даже тумбочки на предохранитель ставили, ниточку незаметно привяжет или как по–другому. Стоит у нас на этажерке освежитель после бритья, кто–то из кулаков забегает:
– Где у вас тут брызгалка?
Пришлось проучить, налили вместо одеколона непотребной жидкости, громкая была реакция.
При учхозе института был прекрасный сад, его называли Кизюринский по имени профессора Кизюрина, который и создавал сад, проводил в нем научные эксперименты, скрещивания и другие. Сад хорошо плодоносил, у меня есть фотографии, я покажу, вы не поверите, что такие фрукты могли вырасти в Сибири. Кстати, на втором курсе я подрядился сторожем сад, но руководство быстро сообразило, что держать студента в сторожах экономически невыгодно, за ним группа в 25 человек, не может он оставить без довольствия своих однокурсников.
Больше всего на экзаменах я боялся химии, но сдал нормально. Вообще говоря, эта наука основополагающая для агронома.
– Материальные проблемы у студентов были? Тогда ведь не ждали переводов из дома, от родителей.
– Стипендия наша была 280 рублей, после денежной реформы 1961 года – 28 рублей, конечно, этого не хватало. Конечно, пропитаться в студенческой столовке можно было, тем более, что в столовой хлеб был на столах бесплатно в неограниченном количестве, так что бери чай за три копейки и ешь. Да, был еще стол с отваренной картошкой, салатами, винегретом, все это можно было положить в тарелку и записать как свой долг, а после стипендии рассчитаться. И многие пользовались. И не было случая, чтобы возникла недостача.
– Несколько лет назад я издал воспоминания Василия Федоровича Кныша, бывшего двадцать лет первым руководителем Казанского района, он в пятидесятые годы работал парторгом МТС, на каждом полевом стане организовали ларьки без продавцов с куревом, спичками, туалетными принадлежностями. И тоже ни разу не обнаружили недостачи. – Почему мы сегодня утратили это качество? Сейчас магазин без продавца – сказка, никто не поверит.
– Это большой вопрос, я могу только говорить о личном ощущении. Ведь тогда мы никого не боялись, никто же не контролировал, не было телекамер слежения, но я–то знал, что должен внести три или пять рублей, и вносил. Я и сегодня так живу и не вижу в честности и порядочности особого достоинства, это мне прежде всего нужно, а не соседу.
– Семь молодых парней в комнате, спиртное появлялось?
– Очень редко. Опять же о себе. Я занимался спортом, причем, системно, так что и разговора быть не могло. Раз в месяц перед выходным стакан портвейна, и то, если случай крайний. В общежитии на первом этаже красный уголок, там танцы устраивали.
Летом уезжал на каникулы домой, за мной закрепилась обязанность сена накосить для коровы. Тут я уже тренировки не проводил, берешь косу и в тагой, так намашешься, что после первого дня все тело болит, ничего, скоро привыкнешь, и уже удовольствие испытываешь, когда поднимаешь на вилах копну сена на стог, а черен гнется от тяжести.
Из дома привозишь картошку и шмат сала, рядом в комнате девушки жили, помогали нам готовить. Колбасу иногда покупали, замечательная была колбаса, конско–свиная, довольно дешевая. Я ее запах и вкус до сих пор помню. Сейчас много колбас, но из чего их делают? Они и не пахнут ничем, и аппетита не вызывают. Хлеб мы складывали на печку, отопление было уже центральное, но печи не выбросили. Перед стипендией, когда деньги заканчивались, добывали с печи сухари, и ничего не могло быть вкуснее. Ничего в этом не видели зазорного.
– Прирабатывать приходилось?
– Постоянно. Надо же и одеться поприличнее, многие первый семестр на занятия в армейской форме ходили. Потому мы из пролетариев создали рабочую бригаду, которая разбивала баржи и разгружали вагоны.
– Разбивать – это профессиональный термин?
– Приходит баржа с лесом, лес надо шиковать, сбрасывать в воду, для этого веревка с якорем, цепляешь бревно и тянешь.
– Механизм какой–то был?
– Какой механизм? Все руками. И закон волчий: в разгрузке надо участвовать до последнего бревна, до последней доски, иначе полностью лишаешься расчета. Доски трудно было разгружать, с палубы еще ничего, а из трюма по трапам тяжело, к тому же уставали , сильно к концу работы. На барже 1.200 кубов, срок четверо суток, как правило, в бригаде четырнадцать человек. За сутки съедаешь, как правило, две булки хлеба, батон колбасы, полукилограммовый пакет сахара, все это сгорает в организме. Но воду не пьешь, потому что она ослабляет.
– И что зарабатывали?
– По 80 рублей, это больше трех стипендий. Мы с получки всегда кооперировались с Колей Плоских, как братья были, хотя по натуре совершенно разные. Но что–то нас объединяло. Мы сбрасывались и покупали костюм и рубашку или туфли сначала ему, а со следующего заработка мне.
– Тогда я не понимаю, при чем тут волчьи законы?
– Притом, что мы нанимались через посредников. На пристани уже были постоянные люди, так называемые бугры, они заключали договора и набирали нас. Сами работали, но там, где полегче, например, плахи нам на плечи подавать. Стараются так сделать, чтобы ты отказался, в конце разгрузки тебе вместо двух плах бросают три. В конце концов, мы возмутились и однажды бугров поставили под плахи:
– Мы будем подавать, а вы носить.
Конечно, так просто они своих позиций сдавать не хотели, но мы ребята крепкие, к тому же нас втрое больше. Так мы завоевали самостоятельность.
На вагонах легче, но там и оплата меньше. Чаще всего разгружали шрот соевый, глотали пыль, но другого выхода не было.
– Вы работали по четверо суток, а как учебный процесс?
– Все согласовывалось с руководством и преподавателями, получали молчаливое согласие, но никаких поблажек, спрос за знания строгий.
– Вы говорите о занятиях спортом. Профессиональным спортсменом вы не стали, но эти занятия многое вам дали?
– Безусловно. Я занимался лыжами, бежал десятку, пятьдесят километров, участвовал в городских соревнованиях, имел первый разряд и вплотную приближался к мастерской норме. И в это время опять встал вопрос выбора между спортом и агрономией. При институте физкультуры была создана школа тренеров для мастеров спорта, которые не имели специального педагогического образования. Мастеров не хватило, чтобы скомплектовать курс, и нас, ведущих спортсменов, пригласили тоже. В силу своего правила не упускать ни одной возможности получить дополнительные знания, я записался, хотя понимал, что придется непросто: вечерние занятия проходили три раза в неделю. Из нашего института занимались одиннадцать человек, представителей разных видов спорта.
Помню, что многие дисциплины мне поставили автоматически, по зачетной книжке студента института, но были и такие науки, которые создавали сложности, например, анатомия человека. Когда речь идет о костях, это не столь страшно, а вот мышцы – целая проблема, их мало знать и правильно называть, надо еще и знать, какие функции каждая из них выполняет, как она может способствовать наиболее полному раскрытию способностей спортсмена.
Особенно трудно было, когда сессии совпадали по срокам, у меня в институте пять экзаменов и четыре зачета, да в тренерской школе почти столько же. Признаюсь, что за этот период терял в весе четырнадцать килограмм.
– Это при том, что в тренированном теле практически не было ничего лишнего.
– У меня есть фотография как раз той поры, на нее без слез смотреть нельзя. И все–таки диплом тренера получил.
– Но выбор все равно сделали в пользу агрономии.
– За плечами были три курса института, все было решено, но и тренерская подготовка пригодилась. По окончании школы меня пригласили на тренерскую работу в «почтовый ящик–2», было такое закрытое предприятие, там я набрал группу в 35 человек, четыре вечера в неделю проводил тренировки, получал зарплату в две стипендии.
– Это вместо баржи и вагонов?
– Конечно, кроме того, получал огромное удовлетворение от работы. Мне было уже 26 лет, в этом возрасте мы с Лидой поженились.
Когда я поступил учиться в Омск, родители продолжали жить в Покровке, и я часто туда ездил. У нас были самые теплые отношения с родителями, дети обращались к маме и папе только на вы, и это не было каким–то угодничеством, что ли, это было искреннее уважение, которое у нас сохранилось на всю жизнь. Отец меня никогда не наказывал, только раз, когда я ушел на охоту без его разрешения, он надрал мне ухо, я даже сейчас чувствую, как оно горит. Мама наказывала часто, сколько заслуживал. Так вот, ездил я через Петропавловск, там у меня тетка жила, тетя Катя, двоюродная сестра отца. Вечером поездом приезжаю и к тетке, а у нее девчата на квартире живут, с ними успеваю поболтать. Тетка заметила мой интерес:
– Витя, ты погоди с этими девушками, вот с нами живет Лидочка, ты присмотрись к ней, очень правильная девочка.
Присмотрелся, да так, что запала в душу, встречаемся редко, а тут еще парень местный к ней клинья подбивает, пришлось ему разъяснить. В тот же год она поступает в Омский финансово–кредитный техникум, встречаться стали чаще, но и ссорились часто. Девчат много, неделю, две не еду к Лиде, а потом вдруг одумаюсь:
– Стой, дорогой, все ли ты правильно делаешь? И куда тебя эта дорожка заведет? Вспомнится отец, который говорил, что у нас в роду по два раза никто не женился. Вспомнилась мама со словами:
– Сыны мои дорогие, знайте: для меня родной будет только первая сноха.
– Должен вам сказать, что это редкое качество столь молодого человека, ведь вам было тогда всего 23 года, и так резко ставить вопросы собственной свободы, да не перед кем–то, а перед самим собой.
– Это опять тот случай, когда надо было делать выбор, как совсем недавно со спортом. Понятно, тренерская работа далеко не родня агрономической, тут и поездки, и новые впечатления, городская жизнь. И стал думать, а смогу ли я стать тренером высокого класса, а не упустил ли время, и рассчитался ли ты с государством за годы учебы в техникуме и институте, да и за то, что чье–то место занимал, вместо тебя мог приличный агроном выучиться. Все это думалось. Да и поле – всякое, и черная зябь, и зеленые всходы, и колышущийся золотой массив со спелым колосом – это все родное, естественное. Потому принял решение: агрономия. И без лишнего пафоса скажу, что ни разу не покаялся. То, что мне казалось соблазнительным, лежало на самой поверхности жизни, вот оно, бери. Вам не приходилось скважину бурить для воды? Прошел пару метров, вода, можно прекращать. А ты поупирайся еще, да, трудно, но на большой глубине ты откроешь пласт чистейшей и вкуснейшей воды, которой хватит на всю жизнь. Когда начинаю обдумывать свою жизнь, все–таки семь десятков доживаю, всегда почему–то эта скважина на ум приходит.
С девушками тоже пришлось четко определяться. Не могу сказать, что гулеван какой–то был, но пришло время принимать окончательное решение, тем более, что понимал: лучше Лиды мне девушки не найти. Весной она собирается на практику, при встрече говорит, чтобы я из очередной поездки домой захватил ее фуфаечку у тети Кати. Какое там! Иду в магазин, покупаю новую фуфайку для Лиды, первый подарок для невесты.
– В духе того времени.
– И тут же мы договариваемся, что после практики поженимся. Приезжаем с каникул, подаем заявление в загс, мой свидетель Коля Плоских, с ее стороны подруга, регистрируемся, снимаем комнату у тети Шуры на Озерках, недалеко от нашего сельхозинститута, и Лиде до автобусной остановки совсем рядом. Ей еще год учиться, мне два, забегая вперед, скажу, что Лида позже с отличием окончила Институт народного хозяйства Алма–Ате.
Это 1963 год, я был на практике в Князевском совхозе Называевского района Омской области, работал агрономом и потом управляющим отделением. Весна была очень тяжелая, хмурая, ветра и холод стояли до пятого июня, а потом началась сушь. Кукуруза замерзла, ее пересевали тысячами гектаров, тогда это была королева полей, затраты огромные. А потом суховеи завершили дело, первый дождь выпал 28 июля. У меня самый поздний посев был пшеницы мильтурум, она дала по двенадцать центнеров, это самый высокий урожай того года.
Я с практики привез деньги, картошки на всю зиму, комнату более удобную сняли. А зимой опять у меня группа лыжников, четыре раза в неделю работаю с молодежью, два дня тренируюсь с институтской командой. И учусь, последний курс. Тут же преддипломная практика, а она с апреля до октября, чтобы студент прошел полностью весь полеводческий цикл, от посевной до уборочной. Я взял тему возделывания картофеля, согласовал с руководителем диплома. Мне хотелось сделать такой диплом, чтобы он удовлетворял прежде всего меня самого. Почему картофель? Во–первых, это многооперационная технология, позволяющая развернуться с опытами, во–вторых, площади картофеля небольшие, работа очень конкретная, не то, что зерновые, которые сеют тысячами гектаров. Кроме того, в этом совхозе главным агрономом был мой хороший знакомый Толя Ляховко, он пригласил и пообещал, что буду работать на две бригады, Лебедки и Кисляки. Так оно и получилось.
Тогда дипломы на руки не выдавали, была процедура распределения по областям и районам в распоряжение соответствующих управлений сельского хозяйства. У меня было предложение от директора совхоза Целиноградской области, моего хорошего знакомого, друга брата Юрия. Места там очень красивые, это типа Сындыктаву, курортная зона. Но направление–то у меня в Северо–Казахстанскую область. Не буду скрывать, мне очень хотелось туда поехать, но директор без официального разрешения не мог меня принять, за это была уголовная ответственность. Я пытаюсь найти аргументы, например, жена моя финансист по образованию, там ей предлагают работу, а мне контрдовод:
– Мы тоже направим вас в райцентр, где и для нее найдется место.
И поехали мы в Пресновский район, это километров восемьдесят за мою Покровку. Назначают меня старшим агрономом райсельхозуправления, а точнее – семеноводом. Проработал год, скоро понял, что бумаги чаще всего делаются для того, чтобы породить себе подобных, практической работы никакой. Нам дали хорошую квартиру в двух уровнях, для того времени это шикарная квартира, причин для недовольств нет. Но иду к начальнику управления и прошусь в хозяйство, в любое, главным агрономом, на конкретное производство. И тут как раз организуется совхоз имени 23 Партсъезда, ему отводится 24 тысячи гектаров пашни, представьте себе, каким был Буденовский совхоз, который разделили. Узнаю, что директором назначается Иван Калинович Карпов, я хорошо его знал, участник Великой Отечественной войны, член бюро райкома партии.
Едем с ним принимать хозяйство, это старинное село Екатериновка. Наверное, нет нужды говорить, как проходило дележка: все, что получше, оставляют себе, что похуже – новому совхозу. Помните Свадьбу в Малиновке, как Попандопула делил барохло: Это мне, это обратно мне…. Это конец июля, уборка на носу, мне надо с людьми знакомиться, технику комплектовать, домой почти не езжу, да и не на чем, служебная машина у меня – грузовой газик.
Вступаем в уборку. Я на полях, надо оперативно перебрасывать комбайны, следить за качеством обмолота, тогда это большая проблема была. На одном отделении обнаруживаю в копне соломы непромолоченные колосья, половина хлеба идет в отход. По копнам и рядкам вычисляю бракодела, останавливаю комбайнера:
– Милый мой, давай регулируй деки, у тебя одна сторона цепляет, а вторая вхолостую, половина колосьев живые. Звено сейчас переходит на другое поле, а ты перемолачивай все свои копны соломы, я проверю.
– Жестко!
– Так иначе нельзя, пропусти мимо внимания – завтра наперегонки будут по полю летать.
– А как он будет перемолачивать?
– Как сумеет, жена ему будет солому на подборщик бросать или друга попросит. Уезжаю в другую бригаду, у меня их четыре, в каждой по семь тысяч гектаров, около каждого комбайнера стоять не будешь. Возвращаюсь вечером, на поле никого нет, и следов переделки не видно. Спрашиваю бригадира:
– Где Малютин?
Оказывается, его секретарь парткома Леонид Иванович отправил вместе со звеном, сказал, что потом домолотим. У меня желваки заходили, но бригадиру заметил только:
– Не удивлюсь, если завтра у тебя на поле уже конюх распоряжаться будет.
Дальше события развивались стремительно. Бригадир высказал обиду парторгу, про конюха тоже упомянул, парторг пожаловался директору. Парторгом нам прислали водителя автоколонны из райцентра, он там передовиком был и секретарем парторганизации. Директор спрашивает меня, что случилось, почему дошло до оскорбления парторга. Я себя сдерживаю, но позиция твердая:
– Иван Калинович, если вы мне доверяете, как специалисту, то будьте добры в мои дела не вмешиваться, никому не дано права отменять мои распоряжения во время уборки, даже вам. Я отвечаю за свои решения, если есть проблема, меня в течении часа можно найти по рации, дальше совхоза не выезжаю.
И тут входит парторг:
– Ну, что ты шумишь, Виктор Николаевич, подумаешь…!.
– Вот и подумай, товарищ парторг, я твои собрания и заседания не отменяю и не назначаю, будь добр и ты в дела агронома не вмешивайся.
– Видимо, следует уточнить статус главного специалиста. Судя по вашему разговору с директором, агроном вправе распоряжаться в своей вотчине так, как он понимает.
– Да иначе и быть не может! Мы разрабатываем и утверждаем план проведения полевой кампании, определяем стратегию, а как я буду выполнять – это мои проблемы. Надо – попрошу директора вмешаться и помочь, могу сам сделать – делаю, но подобные помощники мне не нужны.
– Опасаюсь, что этот инцидент имел продолжение.
– Секретарем райкома партии был Владимир Николаевич Воинков, умнейший мужик, не крестьянин, переведен был с парторгов завода, но старался понимать, и отношения у нас были доверительные. Его тоже ввели в курс дела, и он посоветовал мне все–таки быть поосторожнее в суждениях. Тогда я спросил:
– Владимир Николаевич, когда вы недомогаете, куда идете?
Он ворчит:
– Ты опять загадками заговорил! К врачу, конечно.
– А может быть, лучше к бабке? Нет, вы идете к специалисту, и его рекомендации выполняете без сомнений, правда?
Он соглашается.
– Он все еще не понял подвоха?
– Тогда спрашиваю, почему нас, агрономов, не считают специалистами, меня государство четыре года в техникуме и пять лет в институте учило агрономии, а вы ко мне посылаете уполномоченным заведующего райсобесом, который пшеницу от ячменя не отличает, и он, облеченный партийным доверием, учит меня, как пахать и сеять. И вы ему верите, а не мне. Тогда давайте доведем рассуждения до логического конца, чтобы абсурд очевиден был: распустите к чертовой матери агрономов, зоотехников, экономистов и поставьте вместо них уполномоченных. То–то будет красота, никто не возразит, все выдержат линию райкома. Тут мой Воинков очнулся, руку приподнял, мол, успокойся, думай, что говоришь.
– Потом все было нормально?
– Работали. Один раз мне пришлось трудно весну проводить. Пришел нам вагон суперфосфата, надо его вносить на пары. Прилетел к нам самолет сельхозавиации, распыляем. А поле ровное, как стол, а вода стоит, не уходит. Все сроки кончаются, мы заехать на поле не можем. Взял у дорожников большой трактор гусеничный С–80, сцепка 18–тиметровая, – ничего не получается. И тогда пришла шальная мысль: самолет! Я видел в кинохронике, что рис по чекам сеют с самолета, зерна пролетают во влажный грунт и прорастают. У меня точно такая же ситуация. Предлагаю летчикам это дело провернуть, 127 гектаров оформлю им удобрениями, они парни молодые, смеются: давай, попробуем. Привез полога, двух агрономов с отделений и Казановского, агронома–семеновода, старенького, перепуганного жизнью человека. Захват распыления самолета 18 метров, расставляю сигнальщиков, чтобы ориентиры были для летчиков, заправляем семена в емкости, ровно 12 центнеров, и вперед, точнее, вверх. Засеяли поле, Казановский чуть не плачет:
– Виктор Николаевич, тюрьма нам всем!
– Конечно, – говорю, – тюрьма, если языки будете распускать.
Только через три дня сумел загнать агрегат с боронами, прошли вкрест, всходы лишь на девятый день появились. Каждое утро ездил – нет всходов. Думки всякие, и глупым экспериментатором себя кляну, чуть не выскочкой, а потом одумаюсь: все правильно сделал, иначе ушли бы сроки сева, получил бы из меха полмеха, а это же пары, самый урожай. На девятый день расточки увидел, выкопнул – мои семена, и строчки ровненькие, бороны–то семена распределили. Вздохнул с облегчением.
Дня через четыре приезжает Воинков, меня вызывают к директору. Владимир Николаевич поздоровался и говорит вкрадчиво:
– Ну, агроном, показывай свои опыты.
Меня как током шибануло:
– Какие опыты?
А Иван Калинович у окна, на меня не смотрит. Мне деваться некуда, пришлось везти.
– Директор знал о вашем эксперименте?
– Конечно, знал, и правильно делал, что до поры до времени вида не подавал, вот только зачем первого секретаря посвятил – не знаю. Он–то в любом случае ничем не рисковал, получилось – и он молодец, пролетели – а он не в курсе! Посеял я там Саратовскую–29, сильная была пшеница, да по парам, да влаги там в избытке, к тому же дожди выпали своевременно – пшеница у меня надурила, потом ее положило. Меня проклинали комбайнеры, которые косили ее на свал – ни с которой стороны к ней не подступишься! А комбайнеры у меня были отличные, они не считали нормой 12 гектаров, как положено, а сорок и больше, как Леня Тараканов, который говорил, что если 60 гектаров не скосил, то день напрасно прошел. Две жатки сломал он на этом участке, но мы собрали по тридцать центнеров, это отличный показатель, тогда за шестнадцать центнеров давали ордена и Звезды Героев.
– Но был риск?
– Был. Есть такое понятие: оправданный риск, в любом деле надо уметь принимать ответственные решения. Да, я мог дождаться нормальных условий и провести сев, как положено, только хлеба мы не получили бы, он не вызрел, попал под заморозки, фураж, а не хлеб. Я, например, отказывался от снегозадержания, считая этот агроприем экономически неэффективным, бьем трактора, а влаги получаем самый мизер. Впоследствии о снегозадержании совсем забыли.
– Сколько времени вы проработали главным агрономом этого совхоза?
– Пять лет. Да два года в сельхозуправлении, где я тоже в кабинете не сидел, жил в хозяйствах. Направляли меня на посевную и уборочную в самый дальний совхоз Озерный, который имел 90 тысяч гектаров пашни, 70 тысяч зерновых.
– Это побольше, чем сегодня некоторые районы сеют.
– Там я учился организации труда, агротехнике, а началось все на практике в Князевском совхозе, в Кисляках и Лебедках. Далее вся жизнь – это учеба.
– «Вьется дорога длинная, здравствуй, земля целинная». Целина – эпоха в советском сельском хозяйстве, был энтузиазм, фильмы и песни, были и разные оценки этой кампании, порой самые негативные.
– В целом освоение целинных и залежных земель было делом правильным, и результаты по большинству направлений положительные. Увеличился валовой сбор зерна, выросли новые хозяйства, трудовые коллективы, Казахстан получил второе дыхание. Но там не надо было устраивать игры наперегонки, политический авантюризм возобладал и породил массу проблем чисто технологического порядка. Стратегия была верная, но тактика подвела. Не это ли видим мы и сейчас, когда в целом правильная ориентировка на высокопродуктивный молочный скот подменяется желанием уже сегодня взять от этой голландской коровы все, что можно. Дает она там девять тонн молока в год – пусть и у нас так работает. Это неправильно и неграмотно, не на молоко мы должны ориентироваться, а на создание генотипа, минимум пять телят эта коровка должна нам принести, только тогда можно говорить о промышленном производстве молока. Впрочем, мы отвлеклись.
– Не думаю, ибо ваша логика целиком применима и к целине.
– Была мощная государственная кампания, не очень продуманная, многое решалось на ходу, многое решалось на уровне компетентности и профессионализма конкретного руководителя, а там ведь всякие были. Кто–то ехал за туманом, а кто–то и за деньгами. И народ разный ехал, молодежь, комсомольцы, но и перекати–поле, шарлатаны, освободившиеся из мест заключения. Целина – это огромное сито, через которое просеивался хлам всех сортов, и оставались личности. А потом уже время шлифовало. Вообще говоря, всякое большое освоение не избегает этих ошибок. Возьмите наш нефтяной и газовый Север. А русский лес? Кто еще так бездарно использует это сырье?
– Время вашей работы в Северо–Казахстанской области совпало с появлением учения Александра Ивановича Бараева. Вам доводилось с ним встречаться? Каково было практическое влияние учения Бараева для земледелия Северного Казахстана?
Технология выращивания зерновых была привнесена на целину классическая, без учета особенностей этого региона, что и стало причиной большой трагедии, когда пыльные бури унесли весь гумусный слой вместе с растениями или засыпали его песком. Бараев в то время возглавлял Шартандинскую опытную станцию, авторитет его не был столь значительным, чтобы он мог поднять руки и остановить лавину техники, надвигающуюся на целину. Он предлагал революционно новый подход к обработке земли, без оборота пласта создавать мульчу, верхний плодородный слой, укреплять его и сохранять, он разработал комплекс орудий под эту технологию. Но у нас все время так: пока гром не грянет, крестьянин не перекрестится. Идеи Бараева до времени не были широко известны, их вынесли на поверхность науки и практики первые пыльные бури.
– Не будучи специалистом, рискну предположить, что идея поверхностной, щадящей обработки почвы изначально принадлежала Терентию Семеновичу Мальцеву, народному академику, полеводу колхоза Заветы Ленина Шадринского района Курганской области, правда, там задача ставилась несколько другая: сохранение влаги в почве.
– Вы совершенно правы, грешным делом, старик обижался на Бараева, что он взял за основу своей идеи его теорию, не особенно ссылаясь на первоисточник. Заслуга Бараева состоит в том, что он не обещал больших урожаев, он учил прежде всего сохранять почву, чтобы хоть что–то получать, иначе вообще останешься без хлеба. И, надо признать, что его плоскорезы, другие сельхозорудия спасли целинные земли. На базе Бараевской станции создали исследовательский институт, Александр Иванович стал академиком.
– А ваша дальнейшая судьба?
– Мое решение о переезде в Петропавловск подтолкнули разговоры о том, что директор совхоза Карпов уходит, и на его место планируется моя кандидатура. Мне это не нужно было, потому я начал ускорять решение вопроса с увольнением. Но в 1969 году, за год до этих событий, вступил в партию, это вязало меня по рукам и ногам. В Петропавловске предлагают несколько вариантов трудоустройства, но без снятия с партийного учета о приеме на работу и речи быть не может. Еду в Пресновку, иду в райком, там тоже ничего против не имеют, но и ничего не делают. Я понял, что меня просто берут измором. Пока я мотался между городом и совхозом, прошел месяц, вопрос не решен, на работу не выхожу.
– О–о–о! Это чревато оргвыводами!
– Директор совхоза раз меня вызывает, второй – я говорю посыльной, что на работу не выйду, так и передай Карпову. Приехал секретарь райкома партии Николай Александрович Сергеев, тут уж совсем неловко куражиться, иду, он приглашает в машину. Сажусь, готов выслушать нотации, но секретарь райкома неожиданно заговорил об урожае. Действительно, до уборки считанные дни, хлеб мой, вроде бы и убирать его следует мне. Все логично, но у меня есть контдоводы. Говорю:
– Николай Александрович, я сейчас соглашусь, останусь, проведу уборку, а вы не отпустите. Знаю, что партия любит учить своих непослушных чад на жестоких примерах.
И напоминаю ему об истории директора совхоза Тадиевского.
Он приехал, как говорится, по зову партии на освоение целинных земель, с колышка в полном смысле слова создавал Джамбульский совхоз, в открытой степи начинали строить поселки, мастерские, склады, гаражи. Самое главное, он из всех приехавших из разных мест людей сумел создать коллектив, очень дружный, работоспособный. С 1955 по 1963 годы директор получил четыре ордена, вот как он работал. Но наступает определенный момент, райком настаивает на сдаче зерна дополнительно к плану, а Тагиевский отказывается, ссылаясь на то, что это семенной материал. На него давят, он категорически гонит всех уполномоченных, а хлеба много, он лежит прямо под открытым небом, тогда не было еще мощного сушильного и очистительного оборудования. Естественно, подушка под ворохом набирает влаги от земли, начинает прорастать. Это неизбежное дело по тем временам, при зачистке складов такое зерно собиралось и вывозилось скоту, ничего не пропадало. Но из района приезжает специальная комиссия, составляют акт о порче большого количества зерна и милиция арестовывает директора Тадиевского и главного агронома. В совхозе взрыв возмущения, люди едут в райком, ничего не помогает, быстро оформляется дело и назначается суд, но не в совхозе, потому что туда выезжать побоялись, а в районе. Весь совхоз пришел на суд, люди пытались выступать, им не давали говорить. И вот приговор: по пять лет тюремного заключения. Что тут началось! Осужденных через запасные двери вывели, иначе народ мог отбить. Протест народа был столь сильным, что на утро все собрались у совхозной конторы. Трактора и машины не заводят, коровы не доены, скот не кормлен. Приезжают гонцы из района, прокурор, милиция, пытаются зачинщиков найти, а их нет, нет никакой инициативной группы, народ сам восстал. Немного остыли, женщин отправили коров доить, скотина же не виновата, а сами так рассудили: надо отправить надежных людей в Москву с петицией от всего коллектива. Так и сделали, но гонцов не через Петропавловск направили, а кружным путем, чтобы не перехватили. Не могу сказать, как высоко удалось пробраться ходокам, но очень скоро состоялся пересуд, который полностью руководителей оправдал и восстановил в должностях. Только Тадиевский ни одного дня на работу не выходил, собрал вещи и уехал на Украину. Через два года у нас была сильнейшая засуха, все погорело, скот кормить в зиму нечем. И вдруг в райком приходит телеграмма:
«Зная о вашем бедственном положении, отгружаю в адрес района два десятка вагонов прессованной соломы. Тадиевский.»
– И все это вы напомнили первому секретарю?
– События эти происходили еще до него и без его участия, но, конечно, он о них знал, как и знал весь Казахстан. Ведь Тадиевский приехал с Украины в голую степь, как тогда говорили, по призыву партии и по велению сердца. И это действительно так. Он был назначен директором совхоза, который существовал только на бланке министерского приказа, Тадиевский первый колышек вколачивал на границах нового хозяйства. Сейчас даже представить себе трудно, как все делалось. Никакой материальной основы, поступает новая техника, разгребают снег и ставят в линейку. Все начиналось заново: и поселки, и мастерские, и складские помещения. А самое главное – новый трудовой коллектив создавался. Я свидетель и участник тех событий, могу сказать, что на целину ехали не только за туманом, как в песне поется, не только романтическая молодежь, хотя и это было. Ехали заработать, урвать, успеть, ехали перекати–поле и просто освобожденные из мест заключения, таких немало было. То есть, такая разномастица, что управлять ею было трудно, а завоевать ее доверие и авторитет еще сложнее. Но Тадиевский смог. Ссылаюсь на этот пример и говорю:
– Не захочется ли партии на моем примере проучить некоторых строптивых? Разве осенью дождей не бывает, разве трудно на зерновом току найти проросшее семя?
– Вы не боялись обидеть начальника?
– А какая может быть обида? Да для меня тогда ничего другого не существовало, кроме моей семьи, мне надо ближе к городу, чтобы жена могла получить квалифицированную медицинскую помощь. Николай Александрович жеманничать не стал, подает мне руку и говорит:
– Мое слово ты знаешь, проведи хлебоуборку, даже зябь можешь не сдавать, без тебя вспашут. И открепительный подпишу, и характеристику самую лучшую сам сочиню. Как можно отдавать кому–то хлеб, который сам взрастил? Ну?!
Ударили мы по рукам, и приступаю к работе. Все сделали, убрали, семена засыпали, зябь вспахали, приезжаю в райком, докладываю, Николай Александрович подписывает все документы, проводил до дверей, спросил:
– Помощь моя не требуется?
Поблагодарил его и в путь.
– С такими людьми приятно работать, правда?
– Тогда расскажу еще одну интересную историю. Еще зимой Сергеев пригласил меня в кабинет, поговорили о делах, и он признался, что отправил на меня представление к ордену Трудового Красного Знамени, даже поздравил. Приятно, конечно, но у меня хватило ума об этом никому не говорить. А тут неприятность, жена в областной больнице, положение – хуже не бывает, начинаются мои настойчивые хождения по кабинетам. И тогда Сергеев признался, что орден мне в обкоме партии зарубили, не смог отстоять, будет знак поскромнее. Я его успокоил, сослался на любимого своего героя Теркина:
«Не надо орден, я согласен на медаль».
– У вас всегда получались добрые отношения с руководством? Насколько знаю, вы человек неконфликтный.
– Почти. Я готов к отношениям с любым человеком, но ненавижу бумажного человечка, который строит из себя что–то вроде пупа земли. Вообще, надо сказать, бумажную работу не люблю, могу с интересом ею заниматься только самое короткое время, пока пойму, что к чему, потом интерес пропадает. Так у меня было на должности семеновода управления сельского хозяйства. Условия для жизни в райцентре идеальные, что еще надо? Нужна живая работа, вместо которой кучи бумаг, которые может перекладывать любая девчонка с агрономическим образованием. И я еду в дальний совхоз.
Так вот, в управлении появляется новый главный агроном, мой знакомый по техникуму, Борис Царик, потом заочно учился в нашем институте, старался за панибрата, но претендовал в вожди. Я его недолюбливал. И, похоже, взаимно. Сдаю ему бумаги, а он важно так изрек:
– Что у тебя с парами творится?
Я не понял.
– Почему пары плохо обработаны?
Меня аж подбросило:
– А ты их видел, мои пары? Ты в хозяйстве ни разу не был после посевной, а судишь с подоконника!
И дверью хлопнул. Но мне надо в отпуск идти, Царик должен заявление завизировать в приказ. Вхожу, он бумажку взял, повертел небрежно:
– Хорошо, вот пары проверю, тогда подпишу.
Ну, что ж, проверяй! Цап из рук заявление, и к начальнику управления. Тот даже испугался:
– Что с тобой, Виктор, на тебе лица нет?
В трех словах обсказал, он подмахнул бумагу и кричит секретарше:
– Царика ко мне!
– Два разных человека и два подхода. Да и сегодня так.
– Еду в Петропавловск и устраиваюсь старшим агрономом Целингипрозема, это планирование структуры посевных площадей, структуры животноводства, исходя из возможностей земледелия, в целом определение специализации. Мы готовили планы внутрихозяйственного землеустройства, это были элементы научного подхода к ведению сельского хозяйства. Довольно интересная работа. После многолетней учебы, службы в армии были два года в управлении, пять лет главным агрономом хозяйства. Я присматривался, выбирал стиль работы, понял, что для специалиста важно иметь свою точку зрения. Чтобы она не была заемной, взятой напрокат, надо учиться, знать сельскохозяйственную литературу. Потом мало иметь свое мнение, надо иметь мужество ее отстаивать, даже если тебя не особо поддерживают. Надо доказывать свою правоту. Семь раз мерить надо задолго до того, как отрезал.
На новом месте прослужил немного, ровно год, приглашают в обком партии. В это время была создана государственная инспекция по заготовкам и качеству сельскохозяйственной продукции. Руководителем отдела растениеводства областной инспекции был назначен Новокович, но он вскоре перешел на другую работу, и мне предлагают перейти в инспекцию и возглавить этот отдел. Инспекцией руководил Федор Михайлович Набоков, бывший начальник Мамлютского сельхозуправления, он и назвал мою кандидатуру, хотя мы не были лично знакомы. Я долго сопротивлялся, но повели на ковер к заведующему сельхозотделом обкома Степанову Владимиру Тимофеевичу.
– Он потом был первым секретарем Северо–Казахстанского обкома партии.
– Совершенно верно. В два часа нас вдвоем со Степой Тютюновым приглашают в кабинет. Степу я хорошо знал, он восемь лет проработал председателем колхоза, а в это время был главным агрономом совхоза. Степанов говорит:
– Товарищ Тютюнов, есть мнение направить тебя директором совхоза в Сергеевский район.
Тот руками замахал:
– Нет, Владимир Тимофеевич, я свое отпахал, здоровья нет.
– О каком здоровье ты говоришь? Ты не горячись, я ведь тоже мужик горячий. Через пару месяцев мне потребуется руководитель в Тимирязевский район, правда, там дорог нет и электричества пока тоже, но директор нужен, и ты поедешь. Ты меня знаешь. Ну?
– Согласен…
Степанов ко мне поворачивается:
– А ты почему себя так ведешь? Мы тебе дали возможность в городе работать, предоставили квартиру… Так, сегодня на тебя оформляют документы, завтра выходишь в инспекцию. Свободен.
И вы знаете, обиды не было, Степанов арапистый был мужик, хваткий и простой. Он на одной площадке жил с моим знакомым, в простой квартире, там из уст в уста пересказывали, как он свою жену воспитывал, когда она его упрекнула, что спецпайки не получает.
– Ты, – говорит, – домохозяйка, я тебе зарплату приношу, иди на рынок и покупай, что надо. Все!
Инспекция была новым ведомством, и задачи на нее возлагались серьезные, другое дело, что выполнять их было чрезвычайно сложно, порой даже невозможно. Что касается растениеводства, то элеваторы и хлебоприемные пункты не все расположены на железной дороге, предприятия в глубинке имели слабую материально–техническую базу, кадры руководителей и специалистов не везде соответствовали уровню новых задач. Оплата труда оставалась очень низкой. Я имел возможность сравнивать, когда, работая главным агрономом совхоза и получая хорошие урожаи, перевыполняя планы, я все годы получал дополнительно по двенадцать окладов премиальных, да областная, республиканская премии. В заготовках этого не было.
В этой сфере было к чему приложить руки, не для карьеры, а для дела. Еду на Булаевский элеватор с проверкой заготовки семян, и вдруг понимаю, что собственно семенами тут никто не занимается, да и никогда не занимался, представления не имеют! Высыпали сорок машин одного сорта и одну машину другого, транспортеры работают без очистки, и это при том, что одной горсти инородного зерна достаточно, чтобы испортить чистосортную пшеницу. Когда готовил документы, опасался, что до тюрьмы доведу руководителей элеватора, ведь это вредительство чистой воды, люди деньги платят за семена как за сортовые, а они таковыми не являются. Их сеют, собирают урожай, и тут обнаруживается, что никакое зерно ни сортовое, в нем столько примесей, что только в рядовое ему дорога, и этот же элеватор и даст такое заключение. Значит, хозяйство вынуждено будет снова закупать сортовые семена, и так бесконечно.
Подробный анализ положения дел изложил в справке и положил ее на стол начальнику инспекции. Проходит время – никакой реакции с его стороны. И вдруг меня приглашают в областной комитет народного контроля.
– Любопытно! Орган с правами прокуратуры, его решение вообще никто не мог отменить.
– Да, но они стали меня воспитывать:
– Проявил себя как специалист очень грамотно, и выводы профессиональные, но, дорогой товарищ, понимаете, в чем тонкость, инспекция – орган контролирующий, в управлении хлебопродуктов, к которому относится элеватор, конечно, есть определенные недостатки, но вы учтите: в Алма–Ате вы объединены в одном министерстве. А если мы начнем друг под друга копать, собирать компромат и лить помои…
Тут я возмутился:
– Вы считаете, что я десять дней на элеваторе собирал помои на руководство, так, что ли?
Мне возражают, что не надо близко к сердцу принимать замечания, и в то же время становится ясно, что материал никуда не пойдет, что пустая трата времени. Разочарование было полное. Я же не карательных мер требовал, я настаивал на соблюдении технологии закладки семян для области, оказывается, это никого не интересует, важно только, чтобы у правительственного чиновника не вызвать раздражения негативным докладом.
– Мне хорошо понятно ваше раздражение, когда пропадает интерес к работе, пропадает половина интереса к жизни. Недаром говорят, что счастье – когда утром хочется идти на работу, а вечером хочется идти домой.
– Да, дома у меня все нормально, жена нашла хорошую работу, регулярно проводит лечение, а я места себе не могу найти, не мила мне эта инспекция, хоть плачь! Надо же было довести меня до того, что я согласился пойти главным инженером лесопосадочного участка Министерства автомобильных дорог Казахстана. Думал, что на свежем воздухе, рядом с хлебными полями отойду душой. Вдоль дорог лес высаживали, на полях лесозащитные полосы. Работа простая, зарплата приличная, времени свободного почти нет, и в душе нет покоя. Вот оно, поле, а не мое, вот родная мне природа, а не радует.
И вот осенью 1973 года еду в Тюмень, для саженцев надо закупить пару вагонов торфа. Стою в очереди за фруктами, кто–то за плечо трогает, оборачиваюсь: Толя Силантьев, вместе в институте учились, в лыжной команде бегали.
– Виктор, ты откуда?
Я рассказываю, и стыдно о новом своем направлении лесном говорить, но приходится. И тогда Толя предлагает мне радикально поменять обстановку:
– Год назад в Ишиме открыли опытную станцию, давай заведующим отделом, хоть земледелия, хоть семеноводства. Квартира двухкомнатная будет сразу.
– А он в какой должности был?
– Заместитель директора станции по науке, степень имел.
– И вы дали согласие?
– Дал, но это только начало. С женой договорится много проблем не составляло, но опять надо решать по партийной линии. Поскольку работал в городской организации, то и на партучете стоял в городском комитете. Там не особо спрашивали, согласились, выдали документы, но когда об этом узнал Рыбников Александр Петрович, заведующий сельхозотделом обкома, начался шум.
Несколько слов о других возможных, но, к счастью, не состоявшихся направлениях моей деятельности. При создании Джезказганской области я чуть было не стал заместителем начальника областного управления хлебопродуктов, съездил, посмотрел: голая степь, ни озерка, ни деревца. Отказался. Приглашали в аппарат министерства, приехал на смотрины в Алма–Ату, и в этот день мощный сель сошел с гор, тогда город спас высокогорный каток Медео, как говорили, чудом выдержали инженерные сооружения, иначе две трети города оказались бы снесены лавиной грязи. Перспектива жить на вулкане вольного человека не устраивала, карьера столичного чиновника не состоялась.
– Итак, вернемся к шуму вокруг вашего отъезда.
– Рыбников не нашел веского аргумента меня переубедить, и передал Степанову, который был уже секретарем обкома по селу. С тем говорить сложнее:
– Ты почему ушел из инспекции? Порядки не понравились? Меняй порядки, если ты коммунист. Он, видите ли, аллейки пошел озеленять, надо хлеб растить, страна нуждается в продовольственном зерне, а Никонов, толковый агроном, лесополосы разводит. И правильно сделал, что решил бросить, твое дело – производство, и мы тебе предоставим возможность развернуться.
– Не надо мне ничего предоставлять, Владимир Тимофеевич, я уже определился, решил уйти в науку.
– Какая наука, ты первоклассный агроном–производственник.
А тогда только что вышло постановление ЦК об укреплении науки специалистами– практиками, я на него и сослался, мол, выполняю решения партии. Степанов прищурился:
– Ты меня партийной работе учить будешь? Хорошо, если научная мысль в тебе взвозгудала, иди на нашу опытную станцию.
– Согласен, – говорю, – только на такую же должность.
И подаю официальный вызов ЗауралНИИСХоза, в котором сообщается, что в результате конкурса моя кандидатура утверждена заведующим отделом земледелия Ишимской опытной станции по земледелию, бумага подписана директором института, доктором наук, профессором Бурлакой.
– В конце концов, Владимир Тимофеевич, напишите на вызове, что с учета партийного меня не снимаете.
Степанов сурово на меня посмотрел, потом засмеялся:
– Да, объехал ты меня. Возражаю, но держать не буду, работай и там так же честно, как на родине.
И пожал мне руку.
В марте 1974 года приехал в Ишим, получил квартиру, Лида устроилась на работу, детские ясли рядом, все шло нормально. Правда, с должностью получилась накладка, пока я решал проблемы с партией в Петропавловске, Тюмень назначила заведующего на отдел земледелия станции. Я к Силантьеву, тому тоже неловко, везет меня в институт, Бурлака, директор, умнейший был человек:
– Давайте не будем отчаиваться, нет отдела земледелия – есть отдел семеноводства, а захотите тему диссертации взять по земледелию – кто вам возразит? Неувязка получилась, но не смертельно ведь.
И в самом деле, все уладилось. Силантьев становится исполняющим обязанности директором опытной станции, я принимаю отдел семеноводства. Это март. 9 мая снимают с работы главного агронома, заместитель директора института Шайтан Борис Ильич, просит меня провести посевную. Я с большой неохотой соглашаюсь. После посевной директором станции назначается Котелевский, из института, меня утверждают главным агрономом. Все мои доводы, что я приехал и для учебы в аспирантуре, надо готовиться, у меня с иностранным языком проблемы. Шайтан улыбается:
– Поможем, если вы нас поймете правильно.
Конечно, я понял, дал согласие. Шайтан, действительно, пришел на сдачу кандидатского минимума по иностранному языку. Когда преподаватель спросила, на каком языке будем общаться, я сказал спокойно:
– На казахском.
Преподаватель смотрит на Шайтана: кого, мол, ты привел, товарищ–то «ку–ку»! Борис Ильич смеется:
– Не беспокойтесь, Виктор Николаевич шутит, он много лет прожил в Казахстане, язык знает хорошо, вот и хотел пошутить.
Остановились на немецком. Посмотрел я газетный текст, он по сельскому хозяйству, хоть сиди, хоть не сиди, чего не знаешь – не вспомнишь, и я прошу принять меня без подготовки. И понес! Там все призывы партии, ура–ура! Короче говоря, сдал экзамены хорошо, стал аспирантом Пермского сельскохозяйственного института имени Прянишникова.
– А как вас Ишим встретил?
– О–о–о! У меня без казусов не бывает. Заместителем по производству был Визе Артур Арнольдович, ветеринарный врач, замечательный человек, честнейший, его председатель райисполкома наш легендарный Ефим Васильевич Григоров звал «доктор Визе». Начинается уборка, я смотрю пшеницу на увале – восковая спелость зерна, но много зелени, а тут чем раньше скосишь, нем быстрее обмолотишь. Напрямую же не убирали. Загоняю комбайны, уезжаю на другое отделение. В четыре часа ежедневная планерка, я чуть опаздываю, извиняюсь, сажусь, на меня все смотрят, тишина нездоровая. Котелевский спрашивает:
– Виктор Николаевич, вы комбайны на косовицу куда поставили?
– На увал.
– А вот Артур Арнольдович говорит, что пшеница еще зеленая.
Меня чуть не разорвало:
– Кто говорит?
– Артур Арнольдович.
– Хорошо. Вы агроном? – это Котелевскому. – Абрашик тоже агроном, Силантьев Анатолий Николаевич тоже агроном, приглашаю всех на это поле, если я ошибся, готов отвечать, а так – голословное утверждение.
Приехали на поле – комбайны стоят. Стебель пшеницы и в самом деле зеленоват, но зерно–то подошло, тут каждый агроном понимает, что делать. Котелевский махнул рукой:
– Виктор Николаевич, запускайте комбайны!
– Нет, – отвечаю, – кто их останавливал, тот пусть и запускает.
– Этим все и закончилось?
– Почти так. Котелевскому я потом сказал, что технологией занимаюсь только я и никто другой. Если я ошибаюсь, то будьте добры найти меня, это пять минут по рации, и решить вопрос. А как комбайнерам себя вести: один одно командует, другой по–другому. Они вообще на всех рукой махнут и будут делать, как захотят. Котелевский правильно все воспринял.
– Вы заметили какую–то разницу в отношении людей к земле, к работе?
– Вы знаете, заметил, причем, в первый же день первой посевной. Приезжаю на Мезенское отделение, время десятый час, солнце еще не село, агрегаты стоят.
– В чем дело, ребята, семян нету?
– Да нет, все.
– Что – все?
– Все, десять часов отработали, по домам.
Я остолбенел, такого никогда не было, какие десять часов, мы сеяли, пока можно было, до двух ночи. Приказ, конечно, писали на десятичасовой рабочий день, но когда это было, чтобы сеятель смотрел на солнышко, а не на землю? А если завтра дождь? Была мыслишка, что меня проверяют, как буду реагировать, все-таки новый человек – нет, оказывается, здесь так принято. Дня через три приезжаю на поле, тракторы стоят, не заправлены горючим. пяти часов нет! Я на МТМ, заправщик Саша Федонкин тут стоит.
– Саша, в чем дело?
– А как платят, так и работаю.
Ну, меня понесло, редко я так выражался, помню, женщины тут, а я его на чем свет стоит. И что ко мне он не обратился, если оплата не устраивает, и что люди из–за него ничего не заработают, и что женщины эти с сегодняшнего весеннего дня живут вместе с ребятишками. В общем, провел политинформацию. Мне потом говорили, что речь моя произвела впечатление.
Был конфликт с главным инженером ПАШОВЫМ Юрием Прокопьевичем. Он до этого работал главным инженером Ишимского совхоза, на базе которого и было создано ОПХ. В совхозе было принято, что технику с поля на поле переводит главный инженер, а не главный агроном, как требовалось у нас. вот и случилось. На поливном участке комбайн косил зеленую массу на сенаж, приезжаю – нет комбайна, говорят, инженер забрал на другой участок. Утром встречаемся в конторе:
– Юрий Прокопьевич, ты зачем в чужие дела суешь, что не надо?
– Как это «не в свои дела»? А кто будет?
– А так! Твое дело – технику подготовить, а куда ее направить – я буду решать, потому что я агроном, ты для меня машины готовишь. А где они будут работать, это моя забота, понял?
Он все понял, и дальше работал в свое удовольствие, да и сейчас порой вспоминает:
– А здорово ты тогда меня пропесочил!
Мы и сейчас встречаемся, нам есть что вспомнить.
Вот опять анализирую свою жизнь, и прихожу к убеждению, что счастливый я человек, жизнь одарила меня встречами с такими замечательными людьми. Вот соседи, мы в третьей квартире живем, со старыми соседями встречаемся, как с родными, плачем при встрече. И по саду тоже. Котелевский как–то приехал к нам:
– Мы сад купили, поехали смотреть.
День очень теплый, участок на берегу Ишима, прекрасное место. Рядом с их участком еще одна дача продается. Котелевский приказывает:
– Бери!
– Да у меня денег нет, я еще за машину не рассчитался.
– Я дам тебе денег, бери!
Мы за 400 рублей купили приличный участок с недостроенным домиком.
– Это какой год?
– Так… 1976.
– Виктор Николаевич, в народе говорят, что добро к добру тянется. Если бы вы были другим, едва ли кто всплакнул бы при встрече.
– Может быть. Я вот с шоферами своими, с которыми работал, дружу, в Казахстане Саня ПОТЯХИН возил меня с 1966 года, сюда уже приезжал, Вася вот здесь двадцать лет меня возит.
– Сколько человек тогда работало в хозяйстве?
– 450 всего, в том числе на станции 45 человек. Опытное поле было 160 гектаров, пашни 6.800 гектаров. Все это сохранилось. Стадо молочное мы сохранили. Продуктивность коров выросла чуть не вдвое. Урожайность тоже удвоилась, если не сказать больше.
Наше ОПХ входило в трест элитных семеноводческих хозяйств при Зауралниисхозе. Получаем мы два вагона «сельвы», новый шведский сорт овса, высеваем, получаем отличный урожай, бурт находится в Мезенке. И тут все начальство разъезжается по отпускам, за директора остается «доктор Визе», приходит ко мне:
– Овес из Мезенки придется сдать государству.
– Ты с ума сошел! Это семенной фонд, золотом плачено!
А сам еду в Мезенку, нахожу тетю Пашу, кладовщика:
– Закрывай ворота на ключ, и чтобы не только чужой, чтобы я тебя найти не мог! Поняла?
Визе чуть не плачет, райком жмет. Я звоню Овчинникову, директору треста:
– Решайте вопрос в обкоме, чтобы оставили суперэлитные семена в покое или приезжайте сюда и оттащите от меня райкомовских.
Проходит суббота, воскресенье – никого нет, в понедельник вызывают в райком, Панкин требует немедленной отгрузки. Возвращаюсь в Мезенку, овес лежит спокойно, но от асфальта зерна начинают прорастать, сыро и тепло. И вспомнился мне Тагиевский. Приедут сейчас спецы, наберут мешочек пророщенного овса, припаяют вредительство в лучших традициях нашего правосудия. Эх, думаю, если вам не надо, почему я должен свой лоб расшибать?! И даю команду тете Паше:
– Отгружай овес на элеватор.
Овчинников приехал через три дня, с приступом на меня:
– Кто тебе разрешил элитные семена сдать?
Ох, и поматерился я тогда в тиши кабинета, хорошо, что добрые люди не слышали. Все ему высказал.
– Дальше как складывалась обстановка?
– Сложно. Овчинникову надо себя закрепить и отвести возможные претензии, дает команду Котелевскому снять меня с должности. Я говорю:
– Снимайте, если есть за что. Снимайте! Урожайность у меня в два раза выше плановой, уборка закончена, зябь вспахана, семена прибраны – почему бы не снять такого агронома?
– Желание есть – причин нет, так бывало.
– И тогда Костелевский употребил весь свой дар изобретателя компромиссов, он предложил мне перейти в науку, таким образом разом выйти из–под влияния Овчинникова и стать аспирантом. На том и порешили, хотя внутренне готов был вернуться в Казахстан. Это случилось в 1982 году, и вот эти четыре следующих года были самыми спокойными в моей в общем–то не очень ровной жизни. Я был заместителем директора опытной станции по науке, учился в аспирантуре, узнал, наконец, что есть выходной день, что есть рыбалка и ягоды в саду, я с семьей каждый год ездил отдыхать. И с тех пор очень скептически отношусь к жалобам ученых на их невыносимо трудную жизнь.
– Виктор Николаевич, еще раз об аспирантуре. Вы четыре года учились, практически подготовили диссертацию, а защита не состоялась. Был разговор, что со зрением у вас плохо стало, но мне в это как–то плохо верится, вы и сегодня на полметра в землю видите. В конце концов, зрение поправили – можно защищаться. Ведь так?
– Почти что так. Зрение в самом деле стало резко падать, но причина была не только в нем. К тому времени я насмотрелся на ученый мир, наслушался защит диссертаций, у меня стало возникать нездоровое отношение к научным работникам, искусственность всей этой системы, фальшь. Возможно, я заблуждался, но у меня уже был солидный опыт практической работы, и он предостерегал от мнимых научных идей и фантазий. Я не хотел, чтобы обо мне примерно это же думали мои ребята. Толя Силантьев к тому времени уже готовил докторскую диссертацию, был солидным человеком, мы спорили по существу. С академиком Гамзиковым не раз схватывались, и он соглашался с моими доводами. Не хочу себя противопоставлять, но уверен, что компетентность не определяется званиями, институт или аспирантура еще никому ума не добавили, а вот знаний – да. Аналитически мыслят многие люди от производства, для этого не обязательно иметь ученую степень.
– Но науку вы не отрицаете, признаете, следовательно, надо готовить и научные кадры?
– Надо дело вперед двигать своими научными изысканиями, находить им практическое применение, а не ставить единственную цель: любой ценой защититься, получить степень. Боюсь, что сегодня эта тенденция только усиливается, сейчас каждый чиновник жаждет ученой степени как гарантии своей непотопляемости в любую политическую погоду. В науке настоящих одержимых по пальцам можно сосчитать, это плохо.
– Говорят, министра сельского хозяйства Гордеева только с третьего голосования избрали академиком Сельхозакадемии? Зачем ему это надо, и зачем он Академии? Ну, да Бог с ними! При всем том, что вы не имеете ученого звания, у вас устойчивый авторитет и среди практиков, и среди научных мужей.
– За этим все–таки аспирантура тоже, она научила меня системно мыслить, критически осмысливать прочитанные труды, выстраивать собственную позицию. Плюс опыт, конечно. Я участвую в дискуссиях не потому, что хочу кому–то что–то доказать, я сам хочу убедиться, что прав.
– Мы говорим о вашем опытном хозяйстве и опытной станции. Чем они связаны, какие работы выполняют?
– Опытная станция занимается первичным семеноводством, при ней есть отдел семеноводства. Сорт уже районирован, нам надо выдать элитные семена. Сорт вывел институт растениеводства, например, он хорошо себя показал, есть государственная сеть сортоиспытания, ближайший у нас в Мизоново. Там все испытывается, весь комплекс показателей регистрируется, причем, четырехкратное повторение. Потом начальник сортоучастка дает объективную картину испытаний, сорт принимается к регистрации. И вот тут появляемся мы, закупаем семена, размножаем, платим авторам сорта пять процентов от суммы реализации.
Этими семенами засевается питомник размножения, из всех растений выбираются семьи, типичные колосья. На людской пример перевести: чтобы все были похожи на отца. Этими семенами засевается питомник испытания первого и второго года, потом питомник размножения на суперэлиту, и только на четвертый год суперэлиту высеваю на элиту, ее уже можно продавать.
Купили мы тонну ячменя «челябинский–99», все это обошлось нам почти в пятьдесят тысяч рублей вместе с транспортом, а продавать их буду по четыре тысячи за тонну, представьте, сколько надо получить семян, чтобы не только оправдать затраты, но и прибыль получить.
– Одновременно сколько сортов размножается?
Чем меньше, тем лучше, точности больше. Смешивание возможно при хранении, при посеве, при уборке. Машина приходит за семенами элиты, а в кузове горстями разбросана пшеница, в хозяйстве не имеют представления о работе с семенами.
А испытывали мы в опытной станции и по двести сортов пшеницы.
– Это же адский труд!
– Очень точно. Труд просто ювелирный. Представьте, зерна одного колоса – это семья, 22 зерна, может, чуть больше. На второй год уже выбирают семена из тех 22 колосьев, опять высевают всю семью, и так до получения партии семян для размножения. Тут мало терпения, надо еще и опыт иметь, квалификацию работников. Я в принципе был против создания системы так называемых семеноводческих хозяйств в области, и не потому, что опасался конкуренции, а потому, что это принижает семеноводческую науку, низводит ее до элементарного размножения сорта. Никто же не следит за качеством, никто не проверит чистоту сорта.
– Чем это чревато для русского земледелия?
– Будем закупать элитные сорта зерновых за границей, там это дело налажено четко, выкладывай валюту и получай.
– Будет то же, что с мясным и молочным скотом?
– Возможно, но у нас еще есть возможность этого избежать. Мы слишком вольно стали вести себя с природой. Сейчас мода на ресурсосберегающие технологии в растениеводстве. Я задаю себе вопрос: а кто их испытывал? Реклама – двигатель прогресса, но я ученый, я хочу верить многолетним исследованиям, а не рекламным лощеным проспектам. Технологии пропагандируют производители и торговцы техникой, об этом очень толково пишет академик Валерий Иванович Кирюшин.
– Как вы относитесь к предложениям приватизировать агронауку, поскольку государство не вкладывает в нее нужное количество средств и работа ее потому мало эффективна?
– Крайне отрицательно отношусь, у нас много возникает разных идей. Всегда, когда политика вмешивалась в науку, когда чужие деньги вмешивались в науку, ничего хорошего это не приносило. В науке допустимо только научное противоборство, дискуссия, спор, все остальное – от лукавого. Частная наука – профанация, она не будет объективной, будет заранее оплаченный заказ на сорт, например.
– Так сейчас раскручивают эстрадных звезд, говорят, нужен миллион долларов, чтобы из девушки с улицы сделать символ, правда, на короткий срок.
– Вопросов много, ответ один. Еще раз подчеркну, что годы работы заместителем директора опытной станции по науке и одновременно учебы в аспирантуре были примечательны тем, что я свободен от вечных хозяйственных проблем, что мог очень много времени уделять себе и семье. В 1987 году директором треста элитных хозяйств пришел Росляков, он убедил перейти заместителем по производству, вот с этого и началось мое масштабное вступление в так называемую производственную сферу. Я агроном, а в хозяйстве большое животноводство и еще больше проблем, доили тогда по 2.600 килограммов молока на корову, три тонны тогда никто в районе не доил, лучшие результаты были в пределах 2.800, это колхоз имени 22 партсъезда, колхоз Ольги Гридневой. Конечно, надо было разбираться, почему низкая продуктивность, почему плохая рентабельность.
Имеющийся опыт и сложившаяся у меня методика подхода к производственной проблеме подсказывали, с чего следует начинать. У нас уже частично завезена была черно-пестрая порода коров, но они давали молока ничуть не больше, чем местные красные. В чем дело? Почему в соседней Свердловской области некоторые хозяйства доили по четыре тонны молока, мы покупали и челябинских, и костромских, и свердловских, но ничего не меняется. Значит, ищи корень зла.
В это время директором опытной станции и ОПХ был Комаров А. В., кандидат наук, умный мужик, он первым делом взялся поднимать кормовую базу, улучшать кормовые угодья. Под его руководством сократился срок использования многолетних трав, было уделено внимание качеству заготовки кормов.я как заместитель по производству, курировал в основном животноводство и кормопроизводство. Вот тут мне пришлось вплотную заняться проблемами животноводства: и и улучшение кормовой базы, и пересмотром организации труда животноводов, и повышением продуктивности стада. И все у нас пошло хорошо. Продуктивность коров повышалась ежегодно на 300–400 килограммов, за три года мы повысили надой на фуражную корову более чем на тысячу килограммов, довели его до 3.900 килограммов от коровы в год.
И тут Комаров оставляет хозяйство, оставляет меня один на один с наваливающимися проблемами: начинается 1990 год, вошедший в историю как год начала развала сельскохозяйственных предприятий.
Иван Иванович Бурдиловский приехал из Новосибирска директором Зауралниисхоза, настаивает, чтобы я принимал хозяйство и станцию. Отказываюсь. Тогда называют еще одну фамилию, я этого человека знаю и заявляю, что с ним работать не буду. Потом такая ситуация повторяется еще раз. Тогда Бурдиловский возмутился:
– Хватит выбирать, распишись в приказе и работай.
Так я стал директором. Случилось это в начале 1990 года.
– Что изменилось в вашей работе, в задачах, в целях? Ведь директор – не зам, за ним уже никого нет.
– Это так. Перемены были и положительные тоже, например, по финансированию, теперь я сам определял важнейшие участки работы и направлял на них средства. У меня уже не было коридора, в котором я волей неволей находился. Важным делом было перспективное планирование работы. Я сам стал решать кадровые вопросы, подбирая людей под свои задачи. Но революции не случилось, радиальных перемен тоже. Хотя один вопрос пришлось решать быстро.
Я жил в центре города. Водитель привозит меня домой, а в десять часов вечера звонят, что молоко не принимают, надо срочно ехать и разбираться. Гараж моей личной машины тоже не под руками. В общем, проблема, надо перебираться в Дымковку, ближе к производству. Увидел все бытовые проблемы нашего поселка. Дорог нет, водопровода нет, котельная рядом, а дома не отапливаются.
– Дымковка – это село?
– Было село, но в 1973 году оно вошло в черту города, хотя город для населения ничего не сделал. Бывало, во время весеннего половодья людей возили на «амфибиях».
Стали благоустраиваться.
– Но ваше назначение руководителем совпало с началом реформирования сельскохозяйственного производства, вспомните, как это было у вас?
– Не хочу углубляться в проблему, потому что выводы получатся очень серьезные и не ко времени, скажу о главном. Большой ошибкой была ориентация на ликвидацию животноводства. Подход был примитивно простой: не выгодно – ликвидируй. А я вам только что рассказывал, как мы невыгодное молочное производство сделали рентабельным. Всегда есть несколько решений. Упали две лягушки в банку сметаны, одна сразу лапки сложила и утонула, а вторая начала прыгать, и прыгала до тех пор, пока не превратила сметану в масло, чем и спаслась.
Один заместитель директора областного Департамента АПК, не буду называть фамилию, приехал к нам и стал учить:
– Что вы муздрехаетесь с быками и коровами, надо освобождаться от убыточных производств. Вон, посмотрите, викуловцы, ваши соседи, сдали весь скот, провели уборку, купили около сорока легковых автомашин, и теперь живут в свое удовольствие, зиму отдыхают.
Смотрю на него и думаю: что они сделают с деревней? Ведь деревня не может жить без скотины, ну что это за село, если солнце встает, а петух не кричит, корова не мычит, подойнички не звенят? Это же мертвое поселение!
И я решил для себя: пусть сейчас молоко ничего не стоит, пусть даже эту малую сумму мне вовремя не выплачивают, но я сожму сердце в кулак, сохраню маточное поголовье, дождусь, когда стакан молока будет стоить дороже пепси-колы.
У нас было 1.200 коров, цена, которую предлагал за молоко переработчик, не покрывала затрат, отсюда проблемы.
– Но розничная цена пакета молока была довольно приличной!
– В том-то и дело, случился перекос, в структуре стоимости продукта доля производителя была ничтожной, зато жировали те, кто разбавлял, разливал и торговал. Я требовал ограничить долю переработчиков и торговли сорока процентами, а шестьдесят процентов по справедливости должны получать крестьяне. Со мной соглашались, во всяком случае, открыто никто не спорил, но ничего же не менялось!
– Нет спроса, нет цены – как следствие, нет зарплаты у животноводов. Человеческий фактор как вы учитывали?
– Наши люди пережили эти сложные времена, продемонстрировав удивительное терпение и понимание. Я всегда жил скромно, на зарплату, потому открыто мог говорить, что нам всем вместе надо держаться, дурь пройдет, и мы снова будем получать достойную зарплату, а сегодня надо затянуть пояса. И люди меня понимали, спасибо им. Не было случая, чтобы кто-то упрекнул, мол, сам жируешь, а мне детей кормить не на что. Меня это спасло.
– Продуктивность упала?
– Если хотите, мы ее сами уронили. Расчет показал, что в наших условиях оптимальная себестоимость молока при продуктивности 3.700– 3.800 литров, вот мы ее и выдерживали года четыре, рентабельность была в пределах восьми процентов.
– Мне говорил бывший глава Ишимского района Владимир Анатольевич Ковин, что даже в те тяжелые времена вы ни разу не задержали выплату заработной платы. Как это удавалось?
– Сейчас даже вспоминать страшно, я в то время ночами не спал, долговая яма вот она, рядом, одно неверное движение, и свалился, хозяйство пойдет с молотка. Помните, я вспоминал детские забавы на тонком льду, когда мы, пацаны, бежали по льду на коньках, а он под нами прогибался, и нельзя было остановиться, ибо это гибель, провалишься, утонешь. У меня все время эта картина перед глазами: нельзя останавливаться, надо идти вперед, как бы трудно ни было.
Я долгое время не поднимал зарплату, а рядом, в соседних деревнях, платили. Продавали скот и выдавали деньги. Вот Новолокти, восемь тысяч скота было – ни одной головы нет, Клепики – не лучше. Я расходовал столько, сколько зарабатывали, другого пути нет, все другие ведут к банкротству. Со временем люди и сами стали понимать: там, где фермы закрыли, скот сдали, работать негде, а как жить?
Если мне вечером попала навстречу доярочка с ведерком, и я знаю, что она несет комбикорм, чтобы подкормить свою корову или поросенка, я проеду мимо и вида не подам: неси, ты не воруешь, ты для детей, которых государство не смогло обеспечить. Другое дело, если скотник везет мешок дробленки, а я знаю, что он его через пять минут пропьет, я его через огороды догоню, остановлю.
– В милицию сдавали?
Нет такого греха, не сдавал. Наказывал рублем, ругал прилюдно, но в тюрьму никого не посадил, Бог пронес от греха.
– Сегодняшний уровень производства можно охарактеризовать?
Производим до четырех тысяч тонн молока и четыреста тонн мяса, удой 4.600–4.700 литров, ставим задачу довести до пяти тонн на корову в год.
– Виктор Николаевич, 8 сентября семидесятилетие. С чего начнется девятое сентября?
– Думаю, ничего нового. Подъем, как всегда, в пять утра, в половине седьмого в кабинете, начинается оперативный анализ вчерашнего дня, определяются задачи на сегодняшний. И опять вперед.
– Помните, в одной из передач Тюменского радио вы прочли свое любимое стихотворение, я бы даже сказал, мастерски прочли, с огромным чувством. Оно действительно
Поставьте памятник деревне
На Красной площади, в Москве,
Там будут старые деревья,
Там будут яблони в траве
И покосившаяся хата
С крыльцом, рассыпавшимся в прах,
И мать убитого солдата
С позорной пенсией в руках,
И два горшка на частоколе,
И пядь невспаханной земли
Как символ брошенного поля,
Давно лежащего в пыли.
И пусть поет в тоске и боли
Непротрезвевший гармонист
О непонятной русской доле
Под тихий плач и ветра свист,
Пусть рядом с вами станут дети,
Что в деревнях еще растут.
Наследство их на белом свете —
Все тот же черный рабский труд
. Присядут бабы на скамейку,
И все в них будет как всегда —
И сапоги, и телогрейки,
И взгляд потухший — в никуда.
Поставьте ж памятник деревне,
Чтоб показать хотя бы раз
То, как покорно и безгневно
Деревня ждет свой смертный час.
Ломали кости, рвали жилы,
Но ни протестов, пи борьбы.
Одно лишь «Господи помилуй»
И вера в праведность судьбы.
Поставьте ж памятник деревне
На Красной площади, в Москве.
Там будут старые деревья,
Там будут яблони в траве
Спасибо. Эти горькие стихи обращены немного и к властям, пусть они их услышат.
Награды коллективу ГУП ОПХ «Ишимское».
2000 год.
Диплом Президиума Тюменского областного Совета профсоюзов за высокие результаты в сельскохозяйственном производстве.
Диплом Губернатора Тюменской области Л. Ю. Рокецкого за второе место в уборке зерновых культур
2001 год.
Награда главы администрации Ишимского района В. А. Ковина за высокие производственные показатели.
2002 год.
Грамота Главы объединенного муниципального образования Ишимский район за высокие производственные показатели.
Серебряная медаль и Диплом Второй степени Министерства сельского хозяйства России за успехи в семеноводстве зерновых культур.
Грамота главы объединенного муниципального образования Ишимский район В. А. Ковина за высокие производственные показатели.
2003 год.
Диплом Первой степени за надежные партнерские отношения в 2001–2003 годах. Генеральный директор ООО КХ «Молоко» Л. Л. Шмунк.
Серебряная медаль и Диплом Второй степени за наивысшие показатели в селекции, семеноводстве, в развитии земледелия страны. Заместитель Председателя Правительства России, Министр сельского хозяйства А. В. Гордеев.
Грамота Главы муниципального образования Ишимский район В. А. Ковина за высокие производственные показатели в животноводстве.
2
004 год.
Грамота за первое место в развитии растениеводства. Глава муниципального образования Ишимский район В. А. Ковин.
Золотая медаль и Диплом Второй степени Всероссийской Выставки за высокие показатели в растениеводстве. Министр сельского хозяйства России А. В. Гордеев и мэр Москвы Ю. М. Лужков.
2005 год.
Диплом за участие во Всероссийской выставке от Министра сельского хозяйства России А. В. Гордеева и мэра Москвы Ю. М. Лужкова.
Диплом за вклад в энергетическую безопасность. Генеральный директор ОАО «Тюменская энергосбытовая кампания» А. Н. Шишкин.
2006 год.
Диплом Второй степени от Губернатора Тюменской области В. В. Якушева за успехи в соревновании предприятий зерновой специализации.
Диплом Второй степени за высокий уровень управления производством. Губернатор Тюменской области В. В. Якушев.
Диплом Думы Ишимского района за большой вклад в социально-экономическое развитие района. Председатель Думы Н. П. Фомин.
2007 год.
Международная премия «Лидер экономического развития России.
Поле длиною в жизнь
© Copyright: Николай Ольков Клюев, 2020
Свидетельство о публикации №220051101973
Свидетельство о публикации №220051101973
Рецензии