Утки

     —  Слышь, Игнат, почеши пятку-то. Что хошь дам, только почеши!  Господи, никогда не думал, что вот так помирать придётся: весь в бинтах,  будто мумия. Видать, грехи мои тяжкие. Почеши, Игнат, а то помру! Хоть  апельсин вон в тумбочке возьми, хоть яблоко. Почеши, Христом-богом  молю!…  Вста-ва-а-ть неохота, встава-а-ть неохота! Ходячий, а лежишь, как пень, целый день! Не будь я в гипсах, минуты  не лежал бы здесь, так и полетел бы отседова, как те утки. Какие утки? — да те самые, туды их в кошелёк! Незагорелые. Чё говоришь-то? Почему незагорелые? — Потому как  некогда им загорать за пьянкой-то. Причём тут утки и пьянка? — Да при том.  При утках и есть. Кабы не их пьянка, я бы сейчас тут с тобой, извергом, не калякал. Пятку ему почесать трудно! Я бы сейчас хоть у Андреича, а хоть и  в кафе душой отдыхал. Мне, пенсионеру, по статусу положено. Так нет,  маюсь тут с тобой! Фу ты, вот про уток-то и забыл спросить у своих. Чё  говоришь-то ? — Да вот с них же всё и началось, с этих самых уток…

     Затеялись мы с кумом, Андреичем, вино молодое переливать, мезгу из сусла выбрасывать. Сусло — в бутыли, мезгу — в таз и вёдра, а потом в птичий двор, утям. Не пропадать же добру! В общем, всю мезгу, считай, вёдер семь или восемь в птичий двор и выбросили, туды его в столярный клей! Последнее ведро, помню, мы с кумом еле вдвоём донесли. Кум два раза по дороге падал. Вроде бы и дорога недальняя: метров десять, а преодолевали мы её долго. Донесли ведро до изгороди. Перевалить не можем! Кум говорит: «Рывком надо поднимать, как штангисты штангу!». Ну, я и рванул! А кум в тот момент как раз о ведро опёрся, чтобы равновесие, значит, удержать. Не удержал. Кум — на землю, ведро — на кума. Руки мои с дужкой от ведра так и взметнулись сами вверх, как у того штангиста. Пособирали мы кое-как  мезгу, горстями через изгородь побросали. А ути, как звери: до земли не дают мезге долететь. На лету всё ловят. Оно и понятно: выпить и закусить на дармовщинку-то — всякий не дурак!

     Ух ты, как чешется! Игнат, можешь забрать хоть колбасу, что ли, только почеши, туды его в избушку на курьих ножках!… Вот пень неподъёмный!  Повезло же, однако, моей бабе. Она за мной, как за каменной стеной. Чё  говоришь-то? — Стена  побеленая? — А хоть и побеленая, — всё одно   стена. Был бы я такой ленивый, как ты, так и во дворе ничего не было бы. Хоть тех же уток последних, язви их, господи, в душу! Чё говоришь-то? Ути? — Мы и забыли совсем про утей, сидя за столом. А те чего-то там  крякали, дрались за пищу, стало быть, небесную. Потом, вроде, и крякать перестали. Мы уже и внимания не обращали. Потом, слышу, калитка хлопнула: моя явилась — не запылилась. И с порога: «Ты утей кормил?»  —  «Кормил»,— говорю. Видать, не поверила: пошла проверять. Да как заголосит без предупреждения, как та сирена скорой помощи! Вот дура-баба!  Да в слёзы! Руками машет на птичий двор, мол: утки… Я толком ничего  не  пойму: чего утки? Вижу: забегалась, воду поставила греть. «Что-то, — думаю, — не так». Пришлось совершить  путешествие к птичьему двору.  Когда глянул, не понял сразу: лежачая забастовка, что ли? Лежат утки  кверху лапами и не шелохнутся. Замерли. Зову кума, а кум никак голову от стола оторвать не может. Он, вообще, слабак! Я-то ещё ничего, резкость только в глазах никак не мог навести, двоилось всё и плыло. Сильно мы  усталые были. А всего-то одну бутылочку и выпили. Размяк мой кум, как на свадьбе! Правда, она и бутылочка забавная такая: сувенирная, из-под  шампанского. Сын из города привёз. Стекло толстенное, сама тяжеленная.  Мы с сыном меряли, так ведра не хватило,  чтобы наполнить ту бутылочку.  Видать, любят в городе шампанское.

     Добрёл я до стола, начал кума  расталкивать, чтобы поделиться новостью, а он уже и заснуть успел. Так и не добудился. А скоро и сам я дремать начал. Проснусь, вижу: моя воду уже согрела, уток начала ошпаривать да ощипывать. Снова засыпаю. Опять проснусь: утки в шеренгу выстраиваются на доске, под сараем, только  голые, без перьев. Стриптизёрши, туды его в казино! Молодец, баба, однако: быстро так управилась! Ощипала их всех. Сложила рядком. Не знаю: куда она их хотела определить. Может, — продать: не пропадать же добру!  Может, — ещё куда. Убёгла куда-то, и долго её не было слышно.

     То ли солнце меня так разморило: крепко я уснул. Очнулся от того, что баба моя орёт благим матом: «Ой, утки! Ой, утки!» И рукой на дорогу показывает. Я ничего не пойму: какие утки? Потом глянул под сарай — нету утей! Были — и  нету. А моя ещё громче орёт: значит, не продала. «Украли, что ли?» —  спрашиваю. «Ушли!» — кричит. «Как ушли? — недоумеваю, — С кем  ушли?»  «С селезнем!» — ехидно так отвечает моя, а сама грозно подбочилась, так и пышет жаром! — «Пока вы тут, — говорит, —  кувыркались с кумом!» Я вскакиваю, хоть и не с первого раза, и бегом к калитке. Ну, в общем, добежал. Пока бежал, моя успела всю нашу совместную жизнь вспомнить и всех моих родственников до троюродного  родства. Как глянул я на дорогу, — глазам своим не  поверил: точно — шагают наши утки дружной толпой в конце улицы, прямиком к реке. Я сразу узнал, что — наши: только они одни во всей деревне и могли быть без одёжи.

     Чё говоришь-то? — Ну и что, что ошпарили? Ты, когда прошлой зимой  замёрз возле коровника, чувствовал, как тебя в морг положили? И схоронить  бы успели, кабы не протрезвел. Так то — человек, а то  — утки! У тебя стаж  какой? — Да  не в колхозе, по части выпивки? Лет сорок с хвостиком? А им раз в жизни, можно сказать, довелось! Тут не только до бесчувствия  надерёшься. …

     Далеко, помню, ушли наши утки — не угнаться. А догонять надо: потонут ведь в реке-то. Что делать? «Надо, — думаю, — на тракторе  догонять». Как назло, и трактор во дворе остался, туды его в карданный вал!  То обычно сын уезжает на нём по делам своим: к друзьям, или на пикник. «Это, — говорит, — для тебя, батя, он «Белорус», а для  меня, — говорит,— шестисотый  «Мерседес»». А в этот день, как назло, сын с невесткой пешком в гости ушли, — нарядные потому что.
     Завёл я этот «Мерседес», и в погоню. В аккурат у самого берега и настиг пернатых. Не  рассчитал маленько: мне бы чуть правее повернуть руль. Отрезать хотел их от воды. А тут — обрыв!… Да знал я про него. Не вписался. Завис мой трактор над обрывом, как в той рекламе. Оно-то и обрыв невысокий, если снизу, с песчаного бережка посмотреть.

     Ну и!..  Ну и сорвался вниз почти сразу, как завис. Помню только, как цапля мимо пролетала, когда мой лайнер приземлялся. Плавно так летела,  можно сказать, божественно — не так, как я в тракторе. «А может, — думаю, — это душа моя в рай полетела?» Нет, видать, — цапля. Помню ещё, как  утки мои, ощипанные, вперемешку с чужими, оперёнными, в разные стороны разбегались. Чё говоришь-то? — Нет, больше ничего не помню.

     Как пятка свербит! Сил моих больше нету! Игнат, почеши! Последнее отдам! Где последнее? — где ж ей быть, родимой?! — В  изголовье, под матрацем. Лежит и не булькает. Притаилась. Ждёт своего часа.
                2002г.