Наедине с Сатаной

    — Пошёл я как-то утром, помню, в субботу к Ивану Оглобле душой  развеяться, первача отпробовать. А чтобы сократить путь, пошёл, значит, напрямик, через кладбище. Я всегда так хожу к нему: через наше деревенское кладбище. Время нынче дорого. Как там говорят англичане: время — деньги?

    Недолго я пробыл у Ивана, засобирался домой. Назад-то дорога в три раза длиннее.

    Однако, темнеть уже начало. Идти решил тем же путём. Оно и верно: время — деньги. В обход идти — как раз к утру домой и придёшь: как-никак  почти километр шагать. Месяц молодой, но уже яркий к тому времени на небе появился. Тропинку через кладбище видно хорошо. Шагаю бодро: шаг вперёд, два — назад. Ничего: зато сохраняю душевное равновесие. Когда в очередной раз  пересекал тропинку влево-вправо, заметил что-то тёмное рядом в траве. Как раз ноги туда меня направляли. «Наверное, — подумал я, — зола от костра».  Мне бы обойти то место, да не успел. Только ступил ногой в золу, как повлекло меня всего вниз, и приземлился я, значит, на дно ямы. Больно тогда ударился. «Чёрт побери! — говорю, — Не было здесь ямы!» А сам ушибленный бок потираю. И только проговорил, слышу: кто-то засопел, завозился рядом. Я, хотя и в творческом настроении был, здорово перетрусил. Поднял глаза, а на меня в упор два угля горящих смотрят. Я дар речи потерял и  что-то ещё, мокрое такое. «Неужто, — думаю, — покойник? А может, вампир?» Ну, насчёт вампиров — это я, конечно, здорово тогда хватил. Они, известное дело, только  в Америке водятся, в  Голливуде. А у  нас их отродясь не было. Хотя моя бабка иной раз меня тоже вампиром обзывает. Насмотрелась ужастиков по телевизору. «Ты, — говорит всю мою кровь выпил, вампир проклятый!» А у неё, чтоб выпить, долго пить надо,  при её полутора центнерах. Ведра два, небось, будет крови-то. Больно надо! И потом, я красное не пью, только белую уважаю, да самогон Иванов. А в  яме-то я вмиг протрезвел. Куда и самогон подевался. Сижу, дрожу, успокаиваю себя: «Не водятся у нас вампиры. Значит, кровь пить не будет». А у того глазищи горят и не мигают. «Как распалился-то!», — думаю, а сам  отодвигаюсь потихоньку к стенке. Шерсть на мне — дыбом, как на собаке, когда волки близко.
     — Потихоньку глаза мои  стали привыкать к темноте, стал различать кое-что.  Вижу: над глазищами у него — огромные рога и шерсть косматая вокруг. Глянул ниже — ноги козлиные, с копытами. Тут я всё сразу и понял: чёрт! Я же сам его только что позвал. Вот бы участковый милиционер так быстро являлся. Закричал я от страха, что есть мочи: «Караул! Спасите!» А крику-то всего — тоненький писк. Здорово меня страх разобрал. Да и кого звать на помощь ночью на кладбище? — Разве что покойников. Стал я молитвы вспоминать и креститься. А креститься-то не умею! Не то два, не то три пальца собирать надо вместе — не знаю. Хотел  было — кулаком, да не решился: а ну как неправильно истолкует нечистый.  Стал креститься тремя пальцами: когда больше, оно надёжнее. И опять не помню: после лба и живота — то ли на правое плечо сначала надо, то ли на левое? — На всякий случай стал менять направление: если один раз  неправильно, то в другой — в самую десятку. И шепчу слова  молитвы: «Иже еси, яко на земи, тако и на небеси»… А дальше-то не знаю! Хоть «Интернационал» пой! Я уж и хотел было, да вовремя спохватился.  Продолжаю креститься молча. А про себя заклинаю: «Сгинь нечистая сила! Сгинь нечистая сила!» Куда там! Сидит! Таращится. Выжидает. Или  помощников ждёт, с того света. «Наверное, — думаю, — у них, как в бане:  тоже есть предбанник, или  предадник. В него-то я, видно, и угодил». И так горько стало мне. Мне бы ещё пить да пить! То есть, жить да жить!
     — И тут я  про самое надёжное средство от  нечистой силы вспомнил — про петуха. Только откуда ему, петуху, ночью на кладбище взяться? «Дай, — думаю, — сам кукарекну, авось выйдет». Собрался с духом, да как закукарекаю. Натурально так получилось, даже самому понравилось. Не подействовало народное средство: не сгинула нечистая сила. Только засопела громче и, вроде как придвинулась ближе и принюхиваться стала. У меня — душа  в  пятки, ну и всё остальное, снова мокрое. «Накукарекал, — думаю, — чего доброго, ещё сожрёт живьём по ошибке и поджаривать не станет!» Слышу,  где-то вдали настоящий петух отозвался. «Слава богу, — обрадовался я, — сейчас сгинет!» Не тут-то было! «Ну, — думаю, — влип: знать, самый главный чёрт со мною рядом, пахан чертячий: Сатана!». Сижу ни жив ни мёртв, жду Страшного Суда. Не кукарекаю. И Сатана не торопится. Молча  сопит и смотрит.
 
     — Соврали англичане: время, оно — не деньги, оно — надежда. На мне уже всё подсохнуть успело, и светать начало. «Ну, если до восхода солнца не заберут, — думаю, — значит поживу ещё. Вот сейчас солнышко взойдёт, и  сгинет Сатана». А Сатана зашевелился, вот-вот потащит под землю. Нет, не тащит. Блеять начал, тихо так, по-козлиному. Присмотрелся я  повнимательнее и вижу: ещё две ноги с копытами виднеются и обрывок  верёвки на шее. Я креститься перестал. Дошло: козёл это Иванов, Оглоблин.  И верёвка знакомая, сам Ивану давал. Лягнул я козла со злобы разок. Он только жалобно мекнул. «Вот ты, — думаю,— и поможешь  мне выбраться из ямы, да ещё и моральную компенсацию получить у Ивана. А то вчера  чуть не полпенсии пропил: все двадцать три рубля». Влез я на козла, пока он смирно стоял. Да только могила глубокая, стенки ровные, хорошо лопатой  потёсанные. Не вылезть. И козлу надоело стоять с грузом, задвигался. Свалился я с него. Бить не стал — что с него возьмёшь? — Безмозглая  скотинка. Сел, думаю: как из могилы выбираться. Солнце  уже поднялось. Коровы в деревне мычат. Слышу: бабы поют. Недалеко вроде. Они тогда  свеклу шли пропалывать. Закричал я радостно: «Бабы, сюда!» Те притихли:  услыхали, значит. Я снова зову. Молчат. «Совещаются, наверное, — думаю,— как не совещаться, когда голос — с  кладбища, да к тому же из-под  земли?» Узнали голос-то мой, однако. Да ты, Николай, между нами, и сам  понимаешь: кто мой голос-то не знает? Моя бабка прямо морщится всякий раз, когда я с ней начинаю о политике беседовать. Так вот, бабы-то не убежали от страха тогда. А чего бежать? — Меня же ещё не хоронили. Я снова в крик. Отозвались. «Петрович, ты, что ли?» — спрашивают. «Я это, я!» — кричу. «А что ты под землёй-то делаешь?»  «Да не под землёй я, — отвечаю, — в свежей яме». Поверили. Слышу по голосам: стали приближаться. Потом снова притихли. Опять совещаются. «А не врёшь? — спрашивают, — а то крестное знамение так и наложим на тебя!» Понятное  дело: нетрудно, сверху-то! «Зачем мне врать? — говорю, —  Достаньте меня  отсюда. Замёрз совсем». «А мы, — говорят, — близко подходить не будем, а  вот отвяжем сейчас верёвку с тёлочки да тебе конец и бросим, вот ты  и  вылезай». «Ослаб я совсем, — говорю, — придётся вам тащить». А сам думаю: «Я-то вылезу, а как же моральная компенсация? Надо сначала козла  поднимать». Бросили мне конец верёвки. Обвязал я козла и кричу: «Тащите!»  Потянули бабы, а я стал снизу козла подталкивать. Дружно бабы тянут,  споро. А как увидали рога да козлиную морду, вмиг бросили верёвку и — с  визгом  наутёк!

     — Недолго я сидел в яме-то. Да-а: новость в деревне быстро по дворам  разлетается. И часа не прошло, как услышал я детские голоса: «Дед  Петрович, — говорят, — оборотень,  с нечистой силой подружился, и сам  в козла превратился». Скоро вся деревня у ямы собралась с вилами да  с  кольями. Все там были, даже скорая помощь и участковый милиционер. Вот только  центрального телевидения и не хватало!
                1990г.