Помидорный романс. Глава 17. Черная орхидея

Аделаида никогда лентяйкой не была. Начищенную до блеска квартиру, идеально вылизанную посуду, белье и покрывала без малейшего пятнышка она, конечно, не считала своей самоцелью, но чистюлей себя считала. Насколько ей позволял возраст, и уже больная спина она драила квартиру, могла перемыть недавно вымытые окна, если дождь их сильно запятнал, начистить, потратив три часа, закопченную сковородку. Но, чтобы так можно было ломаться на простом мытье посуды, она не представляла. Ни на одном предмете не допускалось пятен. Никаких. Совсем и никогда. Любая кастрюля обязана была сиять, отражая свет люминесцентных ламп многократно. Любая поварешка, лопатка, вилка, всякая малозаметная мелочь, вроде штучки для чистки рыбы, должна была быть первозданно, идеально чистой, до такой степени, чтобы не отличить ее от новой, только что купленной. При этом из моющих средств дозволялось пользоваться только содой и горчицей, огромные емкости с которыми постоянно обновлялись, допускать слеживания или, не дай Бог, влаги, было смерти подобно.

Следил за всем Хонон. Следил лично, очень тщательно, приходя на мойку по три-четыре раза в день. Было такое ощущение, что этот нереальный порядок он завел сам, по собственной инициативе, и поддерживать его считал своим святым долгом. Каждый раз, приходя к концу рабочей смены, он, мельком глянув, как Адель, с трудом разгибая затекшую спину, медленно втирает в распаренные, бордовые руки плотный, желтоватый крем, пахнущий молоком, проходил к сушильному автомату, занимающему половину стены, открывал дверцы и надевал очки с здоровенными, круглыми и толстыми стеклами. Выбирал около десяти предметов, тыкая в них пальцем, указывая , что взять мелкому, лохматому поваренку-помощнику и, когда тот переносил их на длинный стол напротив окна, усаживался на высокий стул и не спеша, тщательно рассматривал их на свет. Любое маломальское помутнение вызывало у него недовольную гримасу, он резким кивком голову подзывал Аделаиду и та, суматошно вскинувшись напуганной курицей, держа в руках наглаженную белоснежную салфетку и, мелко вздрагивая от непонятного страха, судорожно терла вещицу до идеального глянца. Любая же оставшаяся грязь моментально лишала Адель денег. Сначала немного. А на второй раз, когда она, устав до безумия, заложила в сушку немытую ложку, то Хонон, раздраженно глянув поверх ее головы, буркнул: «Пятьдесят процентов. А в следующий раз пойдете вон…».

Следующего раза не случилось, и Адель, постепенно заработала прекрасную репутацию. Отложенная сумма постепенно росла, появлялись новые вещи в гардеробчике, жизнь налаживалась, начинала играть новыми красками , вот только не было у нее главного – свободы.

Зато, теперь она работала еще и в саду. Даже не работала, отдыхала, так как именно эти, свободные от посуды минутки и были ее наградой. Сад, любимое детище и отдохновение хозяина, был похож на рай. А тот уголок, который обихаживала Аделаида, был похож на сон. В аллее орхидей пространство смыкалось над головой, изменялось, становилось зыбким и нереальным. Потусторонние цветы, словно райские птицы шептались, трусили и сплетничали, склонив красивые головки друг к другу и казались живыми. Некоторые расцветали ночью, и Адель часто даже не ложилась спать, чтобы увидеть, как распустится новый бутон. Она жила в этой аллее настоящей жизнью и постепенно стала забывать о своей цели. Вернее, ее прошлое стало отдаляться, становится нереальным, ненужным и пустым… Зачем ей все это? Адель этого больше не знала…

В зачарованной орхидейной аллее стоял мягкий диван под шелковым пологом, спрятанный от посторонних глаз за увитой вьющимися орхидеями перголой. Туда, за эту преграду входить запрещалось – это Адель сообщил длинный, верткий, худой садовник, точь в точь Буратино, вечно драящий одну и ту же витую лесенку, ведущую через гряду камней у водопада, куда-то вверх.

— Это хозяйкина. Когда ее привозят сюда, всех из сада выгоняют. А кто остается – лучше бы сам помер. Нехорошо это- остаться. Хозяин не любит.

Буратино сверкнул узким, вертким глазом и криво усмехнулся.

- Ты мать, как услышишь звук – колокольчик такой, руки в ноги и беги. Не искушай.

Адель кивнула, подумав про себя, что больно надо рисковать из-за какой-то старухи, и забыла напрочь этот разговор.

В тот день работы на кухне почти не было. Хозяин уехал на пару дней, прислугу распустили на выходные, даже садовников и тех отправили домой. Остались только те, кому идти было некуда, ну и, конечно, прислуга, ухаживающая за Элеонорой.

- Ты, знаешь, что. Попробуй туда пролезть. Ухаживать за этой дамой – работа не для слабонервных, но и деньги другие. Совсем. Даже мне не снились такие. Я, кстати, пробовала. Неееее, не мое. А ты терпеливая, сможешь. И она старух любит – прямо тает, даже дурь свою меньше прет.

Лиза сидела у Адель на кухне, на барном стуле, прихлебывала кофеек вприкуску с зефириной, и болтала полной ногой в черной, матерчатой «лодочке».

- Можно… а как?

- А черт ее знает. Хонону скажи. Там , у старухи сейчас временная сиделка, та еще грымза. , Молодая, щука. Элеонора истерит, тарелки ей в башку швыряет, да замену никак не найдут. Ты подходишь по всем статьям. Удивляюсь, что Хонон до сих пор тебя к ней не приставил. Странно.

- Так я бомжиха, Лиз. Без дома, без паспорта, из дома призрения сбежала. Ищут меня, наверное. Куда ж я.

- Фигня. Хозяин, коль захочет, тебя паспортами с головы до ног обклеит. Тут что-то еще. Не знаю…

-Ладно, Лиз. Пошла я в сад. Там у меня три новых сорта, вчера купили. Одна черная. Ты видела черные орхидеи?

- Нет. И не хочу. Ладно, давай, до завтра. Но слова мои – помни.

Черная орхидея действительно оказалась совершенно потусторонним существом. На черных, скорее даже глубоко фиолетовых (такого цвета бывает южная ночь, когда она сгущается над морем, а в воздухе начинает пахнуть близким дождем), лунно-голубые переливы сияли, казались ненастоящими, нарисованными. Как будто кто-то брызнул лунными лучами на цветок, и они там остались, прикорнули, подобно уснувшей бабочке. Адель провозилась с растениями до позднего вечера и так устала, что присела на свою низкую рабочую скамейку, положила руки на изогнутый ствол какого-то экзотического фикуса и задремала. Чувство блаженства от того, что ей не надо было никуда спешить, и от того, что она может здесь, в саду даже заночевать укутало ее теплом и негой, такой счастливой она себя не чувствовала давно.

Колокольчик звенел натужно, неприятно, его зудящий звук резал сон, как нож масло. Но, Адель проснуться никак не могла, только в глубине сознания она почувствовала опасность.