Везде, нигде, там

 

глава первая, подорожная 
---------------------------------

Вагона вольная походка…
я одинок стальной коробкой –
огнями встречных станций бредит
мой утопический маршрут.

Что за горизонтами – спрашиваю себя, и в этом вопросе тешусь реалиями более чем мечтами: вояжей и придорожных перипетий страшусь – они, по нынешним временам, представляются томительными и опасными.
Напиться до младой храбрости, да ринуться, отвыкшему, в даль гудящую и тёмную, а там – очумело суетиться многократными пересадками, и в чумазое оконце вперившись, боязливо и недоверчиво наблюдать за ним мир новый и незнакомый…
Вот бы, при этом, ещё и купе своё, личное… да что купе – мечтателю вагон подавай, целиком, как во времена благие, когда на весь вагон одним и был во всех ипостасях – путешественником, проводником, поэтом! Не забыть мне того примечательно вольного и бесшабашно здорового потока перемещений – в тысячах миль и в тысячах лиц, под стук колёс свободы индивидуального бытия и обобщённого быта, когда любые дела и задачи по плечу были….

Были... ныне – разве что были, и уверовать в то, что для тебя это несколько.... небыль – невозможно: вот оно, своё, несовершенное, – графические этюды и поэтические тексты, грешки и покаяния, а также исполнительные листы и трудовые книжки.
Когда-то…. Теперь же, добавил маршрутной лирики к тексту, распустив беспечно потрёпанный и выцветший парус задорных воспоминаний, да как-то само собой утихло то, всегдашнее теперь и надсадное, чем-то острым режущее душу.

…Много ли в том проку, чтобы, писанию благодаря, задерживать в пути скорый поезд, останавливающийся на узловых и не замечающий полустанков и разъездов… и даже, если сильно захотеть, возвращаться на нём из «Я» в «А», то есть – обратно?
Какой-то, неведомый мне начальник дороги, прозорливо замечает неуставное: расцвеченный иллюминацией вымысла и освящённый любопытством пришедших поглядеть на неведомое, мой вагон стоит сам в себе, весь мой поезд – в одном вагоне! да по начальственному разумению – выбившийся из расписания, уместный разве что в отстойном тупике, где, может, и рельсы разобраны, и что же?
Еду!



глава вторая, ветрено воинственная
--------------------------------------------

Громкоголосая компания братьев-попутчиков: ухарская песнь, мужеские разборки, да после дрянной водки вытащил на свет один из солистов обрез – как аргумент. Разнимать оных – страх, но для этого и встал у стола дыбом.
- Ладно, хозяин… всё нормально, побалакали, пора.
Ушли, как сгинули: в сон, в туман, и досель безвестны мне судьбы их, сумев напомнить напоследок бывшую шальную и бескрайнюю страну – её соборную поэтичность, её подзаборную кривду, её колючую и слёзную, общую на всех прямоту; рос и я тут когда-то, – раскрытым перочинным ножичком, – за голенищем кирзовым, под сенью портяночной лепты.
Канула в темень времён и беседа, но прежде послышалось, не из ряда вон что, впрочем, может, это было другое общество и братья другие, да и не братья вовсе – за давностью лет, и самого себя не вспомнить…
Один:
- Мало сталось воды, травы и мамонтов! Жатва жажды: борьба за жратву: у клик – за кусок, у толп – за глоток! Нынче – к войне движем, предрекаю!
Другой:
- Настежь, значит, двери? Ничего-то ты и не понял в международных раскладах! Война, говоришь? Да ты её уже проиграл, и не только ты один; ничего тебе не отвалится, разве что двести граммов на похоронах твоих в тебе Мининых и Пожарских – потом, дружок, когда неумолимые в своей жестокости миллиардные глаза скажут брызнувшей из них немилосердной и мстящей ненавистью: пошёл отсель (отовсюду) на хер, Ванюшка!
Третий:
- Думаю, примем-примем мы в себя раны земные… Послушав миром говорящих, будем внимать им настороже и тогда только всякое, причинённое человеку зло победим и тем выстоим.

Из недосказанного, что унёс ветер:
Вот если бы ещё соблюсти стоически редкую честность и вековечность принципов, возненавидеть продажную сиюминутность и трусливое соглашательство… Без разума – народ есть жвачное, смешан, так или иначе, в попкорн… Путь кровавых ошибок исполнен палачами и клоунами; он же, народ, до сих пор из забав петрушечных не вышедши и надеждами на царя справедливого и на всегдашнее авось жив.


глава третья, философски танцевальная
----------------------------------------------

На этот раз – вполне пристойные собеседники в моём почтово-багажном пристанище; и вот попробуйте так выразить бесспорное существо вопроса:
- Демократия гопака и полек под сопроводительное треньканье банджо? – тут, дяденька, никакого сравнения с отрывающейся под балалайку чуждо-царственной «барыней»! На танцплощадках нового бытия – перемена фигуры смыслов и освящение поступей па: чем разнообразнее будущности западной сторонки – тем расчётливей кувырки индивидуума и на трезво-трудолюбивой душе светлее! Чем ближе к востоку, тем, значит, в удушливой своей ностальгии по топоту толп – вы темнее, похмельней и ленивей!
А это его товарищ, имеющий, между прочим, два паспорта:
- Не скажи, «племяш», не скажи… Танцульки таковы, что при сей свободе телодвижений, ты меня (или я тебя, вот в чём вопрос) вскорости ни понимать, ни принимать за танцора не будешь, потому что, как оказалось, забвение памяти – это наше всё!

Я, из давнего принципа не поддерживающий сторонние умозаключения, но выслушивающий подобные соревновательные трясения идейными мышцами с интересом записного новеллиста, на этот раз высказался в том духе, что, мол, времена ссыльные канули в историю и слово сейчас свободно как никогда, как и то волею вольно, что в думах наших, и что принадлежность к разным обществам, церквам и даже танцам – не есть посягательство на….
Умиротворяющий выход мой на сцену случился прерванным: почти невероятное и весьма скоропалительное, считаю, заслышалось далее, – мне показалось даже, что заговорили они теперь о другом, в унисон, – то говорили, что отчего-то тревогой на устах многих:
- Справедливости ради, предположим, что существование некой философской реки, по которой, мимо мирно сидящего на бережку не означенного наблюдателя безжизненно плывут потусторонние тела и объекты, – невозможно: во-первых, не дождётся! а во-вторых, – Барыня в соку ещё, красны сапожки подкованы и переплясы их весьма упредительно эффектны!
Хотя, что уж… там и сям творится на мелеющих народом акваториях и урезаемых его сушах нечто из ряда вон, но тихой сапой, а самое худшее, по нынешним временам, ползуче пританцовывая, достигает цели...

Таков вот парафраз пассажей; внимал бы и внимал, да попутчики – кто на станции, кто на полустанке, попрощались и ушли – каждый дорогой своей.



глава четвёртая: в яви воображения
--------------------------------------------

Впустить в свой движущийся дом незнакомца и при этом не нарваться на неприятность или даже в смертельной опасности не побывать… Всякое было.
На первый взгляд, собеседник выглядел нормальным – поживший, седовласый, речь его культурна, но вот где необычайное: как ни всматривался он в эти, странно похожие на собственные, глаза, – своего отражения в них не видел! Шкафы и столы вагонные, мелькание деревьев и чумазое уральское небо за решётчатыми окнами – всё было в них, а его самого не было…
- Ну, младший, мне пора…
А хозяину – невдомёк: что значит «младший», почему «младший»?
- Мы, случаем, раньше никогда не встречались?
- Раньше, – это прозвучало как эхо, – а что называть этим «раньше»? Ты, верно, не признал меня… Постарайся выслушать и понять, так уже было: мы оба – и ты, и я – в спирали времени, но на разных витках её, да при сбое, вот как сейчас, оказываемся в метре друг от друга. Минута, час, - не более… пружинка распрямилась – и до свидания! Теперь же… какой, кстати, ныне год?

Фантазёр! «До новых встреч во вселенной!»... А ведь как хорошо и обыкновенно начиналась эта беседа! Проводник, допив вино из обоих стаканов, вышел в тамбур. Так и есть, - очевидно же, перебрал, показалось: дверь закрыта на цепочку, а словоохотливый гость, умолкнув, спрятался внутри него.



глава пятая,  мифами логическая
----------------------------------------

Какой-то белобородый старик, с сумою… рвёт траву, нюхает её, трёт в ладонях. Сборщик тары, он же и странник вселенной и бескрылый птах бытия… Он проходит во мне, по водам и весям, сквозь дерева и корни, под ним не приминается трава и не вспархивают в испуге бабочки.

Я, лавр снискавший, стою на трибуне, неуклонно превращающейся в эшафот; ужели Рим предо мною? нет, - это только вечный город-путь из новостройки рождения утренней зари «А» в закатное поселение «Я»….
Чу, - радость мне: между началом и концом путешествия, в неком  промежутке слышу зов расхристанных русалок, возлежащих пред помостом, уставленном тазами, наполненными снулой рыбой. Картину дополняет повсюду шастающий голый мальчик, требующий неукоснительного внутреннего омовения, а на помосте – банщица Истина вместо палача Платона, с парными словами на мыльных устах: «Мудрость в порочную душу не входит…».
К чёрту Славу! правду, и только ею! – вопию я, и бросаюсь через сны и парсеки – в аутодафе; мальчик, - признаюсь очередной Музе, - ещё в младенчестве вылит вместе с водой, здесь только неизвестно чья не совсем чистая пена смыслов и периодический плеск замысловатого воображения.
Без (с) толку, так изыди словом.

Спасительный ветерок перенёс меня через несколько ирреальных десятилетий и аккуратно поставил на рельсы нетрезвого одиночества. Снова захотелось – не зауми простоты, но необычности вероятного, что всё чаще, по мере продвижения к пункту приписки, проявлялось в видениях.
В них – тела избытых ездою городищ и деревень, одинаково-общинный воздух их линейных магистралей и кривых закоулков; и всюду – зелёные, синие, карие окна-иллюминаторы, кажущиеся живыми зрачками… Кто ты, неспешно следующий мимо? я уже был здесь, я будто не уезжал отсюда; надо мною – всегдашнее, расплывшееся кляксой, их красно-матерчатое солнце и моя, в томлениях истерзанная, обклеенная фольгою луна – два разнозначных фетиша – и не в небе Настоящего, в клетке неба нет, но на ладонях белобородого собирателя снов, пахнущих сиюминутным и вечным.



глава шестая: бес отцовщины
------------------------------------

Что-то с совестью, лётчик железных дорог,
что-то с совестью…
так случилось: молитвой для беглой проседи
- Папочка, не уезжай!
но распахнут полог и беда на порог,
и цепляются травы и царапают тени, -
ничего в этой жизни тот крик не изменит:
«Папочка, не уезжай!»

Тоска по родине не будет ощутимой и полной, пока не прибавишь к ней разделённую частицу – одинокое маленькое сердце, брошенное в далях  дорог… Пусть оно пока не осознаёт случившегося, но годы  без призора, без родных рук в утешительной родительской заботе обязательно выстроятся в указующий перст, и чем ближе тяглец к трезвеющему пониманию себя в семейных коллизиях, тем перст божий грозней, тяжче и назидательней.
Конечно же, можно замолить и эту изначальную вину, объясниться пред небесами и показаться со стороны не прелюбодеем непостоянства и выморочным устроителем перемен мест обитания, но прекраснодушным и нежным воспитателем других наследников…    
Но что ты сделал для того, чтобы твоё дитя не тосковало? Твой первый ребёнок, плод праздных и грешных родителей, дочь в край легкомысленного, но (до поры до времени!) заботливого отца?

Три ближних друга, сонм одноклассников, сокурсников и сослуживцев… разве не испытывали они нечто, твоему родственное, когда, - и не раз и не два, - втихую разводились с жёнами,  и (или), наотмашь и вперебой избавляя себя от всяческих угрызений совести, разъезжались кто куда – в поисках нового счастья и приключений?   
Свиньи, ах какие мы свиньи, – кляну и я всея род мужской, род непутёвых и бессердечных проходимцев, и при этом опрометчиво и застенчиво не обращаюсь в сторону женскую, решив однажды, что вина постылых супружниц не может быть соизмеримой с виной их ветреных супругов, хотя бы и потому, что в большинстве разрывов последние (к удовлетворению первых) оставляют брошенным детям всё нажитое – квартиры и машины, а иногда, если есть что коготками выцарапать, то и состояния.

Но вернёмся к моему персонажу.   

В железнодорожных зеркалах,  беглецом глядясь,
замечаешь подспудную крайность того, что впереди,
и ещё что-то постыдное и судное, позади,
от чего не отвернуться… 

Что было, то прошло… хоть и пошло и даже трагикомедией выглядит сейчас это выцветшее «былое»: лет автору много больше, чем любому из его близнецов-героев. Дети давно выросли, и (салют!) в переписке с ним весьма деятельной и доброй; живут в разных полюсах и меридианах, живут всяко, но просто (а кто нынче бытием чрез меры счастлив?); да всё же, не мстительной ностальгией дышат… и невразумительной виною,  как папка их.
Простили, может?



глава  седьмая, в зеро заключённая
-------------------------------------------

Иногда… казалось ему, что он не в служебном транспорте, не в кладовых среди багажа и посылок, но в странных, нереальных пространствах, где, соблазняя и ссорясь с ним, двигались всезнающие тени прошлого и блики беспамятного будущего. Они влетали к нему через тамбурные засовы и пролезали сквозь решётки… и для того, чтобы не сойти с ума, выходил проводник вон – на волю, к людям, где подбирал на станциях попутчиков: иногда – собеседников, чаще – женщин. Тем и спасался.

Иногда… очищением, чрез серебряные струны хлестала христианская вода – она стекала с предгорий Сихотэ-Алиня к нему, в гитару; в этом клееном фигурном ящике он прятался от надоедливых санитаров и неподкупных следователей – пел свободу, творил правду, жил натуральным хозяйством, сеял и плотничал, был единожды и крепко женат, не изменял принципам, не предавал и не подличал, имел совесть, дружил с головой, верил и веровал – словом, был тем, кем никогда не был…

За бортом стыла недвижимая, щедро залитая ультрафиолетом, обычная жизнь: одинаковая во всех славянских широтах – с буфетами и кассами, чемоданами и ворами, со стойким запахом мочи от мазутных шпал, с отчаянными и пьяными слезами прощаний и встреч.
Сейчас… он очнётся – от яви ли, от сна ли, подойдёт к выходу и убедится, что заперт изнутри.
Воздух, ворвавшийся во взломанную кем-то дверь, так и не освободит человека, но пристроит душу во Вселенной.
Когда он сделал шаг к действительному миру, то почувствовал, как его, уже невесомого, приподняло над путями и понесло ввысь.

А за окнами – май,
как и в прошлом, овеян и белен,
и служивый сменяемый дом
чьим-то новым дорогам доверен,
и как  будто, пускай,
я в кипении вёсен потерян –
моё сердце отцветшее – в нём.


--------------------------------
иллюстрация автора