Белые вороны

*

  - Василь Васильич, ты вот сейчас профорг цеха, опять же, Орден Ленина у тебя есть, медаль за ударный труд… Ты что, не можешь своей дочке путёвку в «Артек» сделать?
  - Не могу. Пускай сама заслужит.
   И дочка, Тамара, путёвку заслужила. В школе. Учёбой. Как ещё могла? В 13 с небольшим лет. На июль. 1941 года. А потом…
   А потом была война, разбомбленный эшелон с эвакуировавшимися, случайное выживание в кровавом месиве, работа в колхозе, возвращение домой, учёба в кулинарном техникуме. И устройство на работу в цеховую столовую на том же некогда образовавшем город металлургическом заводе.

*

  - Васькина дочка домой не несёт ничего. Не сегодня – завтра и нас заложит. Нужно бы её…
  - Угу…
   Так ли договаривались столовские, неизвестно, но по окончанию смены Тамара купила в буфете немного колбасы, положила её в сумку и пошла на проходную. Где её уже ожидали предупреждённые звонком из столовой о воровстве охранники. Поимка «воровки», разбирательства… Не занявшее много времени, но забившее голову страшными мыслями о том, что же будет теперь с её отцом и с нею.
   Проверка показала, что колбаса ею была куплена. Нет, чеков тогда ещё не было. А вот тому, что буфетчица не пошла на поводу у остальных «заговорщиц», своих коллег, и честно призналась в законности нахождения колбасы в сумке сотрудницы, Тамара так до конца жизни и удивлялась.
   Поняв, что в столовой ей делать нечего, Тамара рассчиталась и устроилась нормировщицей. И здесь ей было неуютно. Ей не нравилось, как с возмущавшимися завышенными нормами и заниженной зарплатой рабочими разговаривали сотрудники во главе с начальником отдела. Как с «быдлом», говорила она. И возмущалась вместе с рабочими. И пересчитывала за коллег по просьбе рабочих. И находила явные ошибки при пересчёте*.
   Стоит ли говорить о том, как «любили» её сотрудники? И оттуда её «ушли» бы с радостью, не помахав на прощанье платочком. Но боялись: на Доске почёта бессменно висела фотография её отца…
   На их счастье и на несчастье Тамары слегла её мать. Тогда ещё никто не знал, что на долгих пятнадцать лет. Тамара уволилась и всю себя отдала уходу за матерью и двумя детьми.

*

   Дети учились легко, но на учёбе не зацикливались. Младший сын, понимая, что некому будет тянуть его обучение, поступи он в аспирантуру, даже не думал о науке – все мысли его были о производстве. И специальность для обучения выбрана была со стипендией побольше и хорошей зарплатой в перспективе.
   Однако система не приняла его. Впрочем, взаимно. Вкратце характеризуемая множеством поговорок того времени, таких как «рука руку моет», «я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак», «всё вокруг колхозное, всё вокруг моё», «кто на чём сидит, тот то и ворует», уже намертво укоренившаяся и пронизавшая своими ветвями всё и вся к восьмидесятым, ему тоже была не по душе и вливаться в неё он не желал. И потому к карьерному росту не стремился.
   Отработав три положенных года по распределению на нищих тьму-тараканских шахтёнках, где понял, что хорошо «заработать» можно только при помощи приписок, так как нормы были «изобретены», похоже, специально с одной целью, чтобы их невозможно было выполнить обычным людям, он устроился рабочим в горячий цех всё того же металлургического завода.
   И снова столкнулся с воровством. По мелочи. Несли почти все. И всё же не все. Хоть это радовало. А тем представителям «хитромудрого» большинства даже ярлык был придуман – «несуны». Кажется, придуман теми, кто воровал эшелонами, потому что официальной зарплаты и «пайков» для достойного существования явно не хватало, но состоял в родственных (дружеских, приятельских) связях с теми, кто воровал или помогал воровать, сидя на других местах, в следствие чего, естественно, был бел, пушист и «чист» перед законом.
   Учитывая его высшее, хоть и не профильное, образование и возраст, мастер уже через полгода хотел поставить его бригадиром и бубнил об этом чуть не каждую утреннюю смену. Наконец однажды в ночную он не позволил вывезти из цеха машину огнеупорного кирпича по записке от мастера и тот перестал надоедать с этим своим бригадирством. Но из бригады пришлось уйти в другую. В которой – о, чудо! – никто домой ничего не тащил. Наверное, он бы в ней задержался, если бы не призвали в армию.
   В армии воровали лихо, весело и самозабвенно. Прапорщики - не строевые, складские – те в большинстве своём с хозяйской жилкой, несли в своё гнёздышко. Остальные – разгула души ради. Друг у друга по кругу – перед проверками и при переводах на другое место службы. Не по злобе. Не по жлобству. Просто с выдумкой выкручивались после того, как некто хозяйственный похитил домой или на продажу. Или бесхозяйственный - растерял.
   Ещё шесть лет после армии он работал в шахте до развала СССР, воровство в котором объяснялось правдоискателями низкими зарплатами. А потом наступили «святые» девяностые. Вот тут-то он и узнал, что такое настоящее воровство… И опять не вписался. И снова по своей инициативе. И, кстати, утверждает, что не жалеет.

 
   *Много лет спустя сосед их, слесарь-лекальщик, что называется, от бога, был «вступлен» в партию и «выучен» в техникуме, после чего его поставили на должность мастера вальцетокарной мастерской. Однажды, зайдя к соседям, сын Тамары застал картину, вынудившую его оказать посильную помощь этому соседу: тот сидел за столом, что-то считал, пыхтел, кряхтел, потел и ругался матом. Оказалось, его рабочие жалуются, что не могут выполнить норму, как ни стараются. А он-то – слесарь-лекальщик от бога, а в науках, что уж тут, не силён. Не может с цифрами в руках доказать нормировщице, что она не права.
   В действительности же оказалось, что та же самая нормировщица, которая когда-то работала рядом с Тамарой, при расчёте норм для токарей вальцетокарной мастерской превысила… теоретическую производительность станков! То есть, даже крутись они постоянно, без поломок и технологических перерывов, они бы не обеспечили норм выработки, рассчитанных этой Аллой Э-ной.