После праздника развод!

    ПОСЛЕ ПРАЗДНИКА РАЗВОД!


 Да! Именно развод, неприглядный, неприятный, необъятный по своей жестокости и вообще не…не…не…и необходимый.

Так и заявил Павел своей благонравной с утра пораньше, собираясь на работу. Правда, с улыбкой и в несколько шутливом тоне. Причём заметил, что не через месяц или квартал или сто лет развод, а именно завтра! Ни рассветом позже! Ни закатом раньше! Но одного не стал озвучивать Павел, что вначале он ей устроит праздник, да такой! Вековой! Чтобы она это празднество всю жизнь помнила и о Пашке, как лучшем из лучших жалела - не меньше. Правда, он уже кое-что приготовил для этого ярчайшего мгновения в её судьбине, да остались цветы. А любое торжество без этой красоты, что чучело в стразах!

Пашка взглянул на чернеющие тучи, на крохотный треугольничек чистого, голубенького неба, наивным пионерским галстуком сползающего с опухшей от перепоя тучки, затем медленно, очень медленно повернулся в поисках солнца, крайне скверно обозвал бесконечный тучный слой и, понурый, побрёл к седому горизонту.

О том, что он разведётся, решено категорично, безвозвратно и нерушимо, так как неоднократно продумано, задумано, отдумано! Всё, после праздника развод! Паша подошёл к реке, прислонился к одинокой иве. Прошептал, словно молитву:

– Ну что, подружка реки, безмолвствуешь? Как только тебя не кличут: и ветлой, и ракитником, и лозой, а то вербой или тальником, а ты молчишь да всё ниже к волнам клонишься, словно мало тебе ласковых имён народ подарил, так ещё от волн услышать хочешь, чистеньких, родниковых. Эх, бедолага! А вся тяга твоя нервенная от одиночества. Да! Даже листочки у тебя зубчатые, словно мыслями мрачными искромсаны. Вроде, под солнцем цветёшь, да не хватает теплоты, доброты. Увы. Только цирюльник ветер о тебе и вспоминает, да и то: расчесать толком не расчешет, а уже на липу заглядывается.

Паша прикрыл глаза, перекрестился, слова облачной бязью всплыли перед глазами.

– Ты для деда – верба, для отца – лоза, матушке – ракитник, бабушке – ветла, ивушка – для речки, песне – стон-молва… Всех имён – что веточек, а судьба – одна! Одна судьба-судьбинушка, как и у меня. И почему я единственную жизнь должен тратить на свою жёнушку! Нет, она, конечно, хорошая, но уж больно скучная! Придёшь домой -  и слова лишнего не услышишь, словно тишина её родила, а не мать родная. Как будто службу свою жёнскую отрабатывает по разряду эконом-класса. А у меня душа творчеством полнится! Бурлит в тишине её глаз, пусть и прекрасных, но слишком спокойных. Что, других понимающих женщин мало? Да я! Да я! Если захочу…

Несколько серёжек сорвались с дерева и плавно опустились парню на грудь. Павел улыбнулся, погладил ивовые пурпурные ветви.

– За верные стихи поблагодарить захотела? Напрасно, не мною слова в красоту сложены, не моей душой рождены. Прочитал да запомнил, а где…

Павел развёл руками, затем присел, оглянулся. Среди череды крыш увидел черепичную кровлю своего дома. Мысли цунами ринулись в душу.

– Да за меня, да с такой крышей, да любая, да только пальчиком шевельну, да за крышу импоршную люб…

Он оглядел свои руки и поник. М-да, такие пальчики под пышной белокурой мыльной пеной прятать надо, а не размахивать перед носом дамочек. Эх, работа! Хоть в валенки руки прячь, а от черноты не избавиться. Впрочем, причём тут руки, Настин характер.
Павел схватил небольшой камешек и швырнул в реку. Закричал на волны
– Кого успокоить решили – меня! Не выйдет. Я знаю истинную причину своего развода! Знаю! Истинная причина  развода – сердце. Настоящее, доброе, и в Настю влюблённое по настоящему, но больное! И Настя об этом знает,  оттого  нет у нас детей, который год нет! И молчит потому, потому,  как любое слово может оказаться последним. А вдруг горьким окажется. И правильно! А вдруг я завтра сковырнусь! Кому она нужна с ребёнком после моей …
Пашка закашлялся, не стал произносить это страшное слово, а только погрозил волнам пальцем.  Затем  разделся, потёр пальцы песком и ринулся в воду. О том, что после праздников развод намечается, забыл напрочь, глядя, как быстро исчезают  чёрные дорожки под ногтями. Вспомнил на другом берегу, пробираясь сквозь чащобу лохматой полыни.

– Ну что, горемычная, хочешь мою горькую житуху ещё горше сделать? Зря стараешься. Я сам хуже полыни нутром изболелся. После праздников развод планирую. Жуткий, со скандальчиком. Нечего Настеньке с больным молодость свою губить.  Да и я перед чёрной датой спокойным встану. Ну, чего засеребрились дамочки, обрадовались? Ой, а раздухмянились-то! Порадовал я толпушку вашу. Теперь всю реку в слёзы превратите. Горечью своей сплетнями да что завистью всю округу  изведёте. Кстати, мадамки – серебрянные поганки, вы желчь свою веками собирали? Ишь ты, стебли-то какие гранистые, словно горестью откованы. А цветочки почему жёлтые? Иль другого окраса не могла найти для своих дражайших? Жёлтый –  он разлучным считается, а ты своих родненьких красавиц им помазала, не пожалела. Родненьких! Вон полюбуйся, как речная лилия своих деток обряжает. Платьице цветов белое, нежное, а тычиночки, а донышко золотом прошито, искусно, богато, мило. А запах – чудо! Ты посмотри, как к ней все цветы с берегов тянутся. Не зря лилию распрекрасной нимфой величают, с идеальной женщиной сравнивают. А ты мадамка – серебрянная поганка, да от твоего зловония даже комарьё ненасытное шарахается!

Павел осторожно прошёлся вдоль берега, выбирая место, где были наиболее крупные цветы, вошёл в воду, думая о том, что будет делать после развода, срывая цветы, тихонечко запел:

А у дорог – сердца зовущие!
Порой, не слыша своего,
Идём, надеемся на лучшее!
А там обман иль ничего...

А у дорог – сердца незримые!
В пыли, по грязи, в снег, по льду…
Спешим к другим, собой гонимые,
К чему? Зачем? Одни, по дну?!
А у дорог сердца бессмертные!
Зовут, что сила тайных строк...
Сквозь годы манят тропки светлые
Надеждой брошенных дорог!

А у дорог сердца жестокие!
Не там пройдёшь - не то найдёшь...
Родным родное – одинокое,
Не сбережёшь…  Не донесёшь…

И хотя особой музыкальностью  его пение не отличалось, но слушать было приятно. Даже глянцево-зелёные листья лилий затрепетали, а кипенно - белые лепестки цветов с золотистым личиком под сенью сотканных солнцем ресничек радостно закивали, словно соглашаясь с ним и радуясь, что их берут в неизведанную даль. Павел набрал огромный букет, выбрался на берег, поклонился оставшимся. Когда обратно переплыл реку и стал неторопливо одеваться, на букет обрушился ветер, раскидывая стебли поближе к воде. Пашка рассмеялся.

– Ну, ты чё, бузотёр, цветов для праздника пожалел? Беги, звёзды охраняй, а то я и до них доберусь!

Ветер, словно услышав его,  так сильно подул, что незастёгнутая рубашка парусом взвилась над парнем.

– Эй! Чего толкаешься, беспутный, чего! Раньше надо было меня в воду пихать, а сейчас поздно, только рубаху порвёшь. Она в чём виновата?

Ветер фыркнул на парня, осыпая листвой и серёжками с ивы, отвернулся и с досады бросился загонять волны на берег.

Дома Павла никто не ждал. Посмотрев на часы, изумленный муж долго смотрел на крохотный замочек на двери, ткнул в него пальцем, он и отвалился. Настиной одежды, обуви нигде не было. Исчезли два чемодана. Павел сел возле опустевшего шифоньера, затем встал, машинально обрезав стебли цветов, стал искать вазу, которая стояла перед ним, и постоянно поворачивался к окну, надеясь увидеть Настеньку. И только когда подошёл к крану, чтобы налить воды, разглядел приклеенную на уровне глаз записку « Не жди! Развод так развод! Встретимся завтра, где, сам знаешь, не забудь паспорт, он в шкафу на третьей полке!»

Из дома расстроенный Павел вышел зеленее стебельков от лилий. Остановился у куста шиповника, зачем-то сорвал несколько недозревших плодов, даже не заметил, как острый шип вонзился в палец и кровавая полоска пролегла между морщинок на ладошке. Потоптался у калитки, выкинул ягоды и сел на порог. Мысли пеплом обжигали сердце, плечи. Пашка ссутулился, прижимая руки к груди. Настя ушла. Не он, а она его бросила! Она! Нагло, молниеносно, как всегда, молчком. А какой праздник накрылся! Какое великолепие, которое Павел решил ей устроить на прощание. Столько различной вкуснятинки накупил, вина дорогущего, даже шикарный импортный комплект постельного белья с потрясающими картинами. А про цену за золотые серёжки лучше не вспоминать. А теперь они нищенками, попрошайками ненужные валяются на столе, умоляя своим блеском найти хозяйку. Напрасно вопиют, она ушла в другую жизнь, в другое будущее, не с ним, не с Павлом. Нет её теперь, нет её и не будет завтра и потом, а может, уже сегодня она с другим. Да, с другим, чужим! Его Настя, Настенька, Настюшенька с другим. Павел прикрыл глаза и от представленного побледнел. Его личную полуобнаженную жену, в золотых серёжках, обнимал другой, чёрный, небритый, хамоватый и с огромным слюнявым ртом. Паша встал. Видение пропало. Но стоило ему снова прикрыть глаза, как новая, ещё чудовищнее картина всплыла коричнево-сизой кляксой. Теперь его единственная, совершенно обнаженная жена, лежала в лучах картины из нового постельного комплекта, и рыжий чувак чубайсоподобный кидал на её нагие ноги лилии, принесённые Пашкой с реки. Впервые в жизни Павел вдруг понял, что он безумно ревнив, сверхжаден до своего родного, единственного. Не уязвлённое, а растоптанное самолюбие требует возмездия. Его бросили! Его, Павла! Месть! Ужасающая по своей жестокости, немыслимости спасёт от его позора. Он снова вскочил, сжимая кулаки и скрипя зубами, пытаясь разогнать пошлые видения, но, вскрикнув от боли, опустился. По плечам, на спине заметались невидимые ёжики, пронзая каждую клеточку своими жгучими иглами. Стало трудно дышать, огромные тучи всё ближе и ближе опускались на глаза, затмевая горизонт, деревья, забор, куст шиповника, руки, колени…Он вдруг услышал хохот, сливающийся с издевательским воплем:

– Ты думаешь, сейчас мы только её будем и в хвост и в гриву? Ха, ха! Она твоя жена, твоя, а значит вас обоих… через неё, ха, ха! Туда, куда никто и никогда-а-а-а-а-а-аа! Тебя, через неё! Идиот!

Озверевшее безграничное самолюбие Павла беспощадно разрывало осколками унизительно похабных картин и хамских комментариев. Он лихорадочно замахал руками, пытаясь разогнать тучи, но не выдержал и рухнул с крыльца. Последнее, что увидел – узенькую кровать, на которой с трудом умещалась его Настенька, и над его обнажённой женой, над его потрясающе красивой женщиной склонилось несколько довольных, урчащих потных мужских морд.

Очнулся, почувствовав, как по телу растекается вода. Действительно, перед ним стояла Настя и лила на лицо воду из вазы, в которой некогда пребывал букет лилий. Едва Павел приоткрыл глаза, торопливо запихала ему в рот несколько таблеток. С трудом приподняла беспомощное тело мужа и прислонила к крыльцу. Мокрым полотенцем стала обтирать потный лоб, шею. Когда Павел не только открыл глаза, но и зашевелил губами, схватила стакан с водой и попыталась напоить.

– Ты, ты, где, ты откуда… – просипел удивлённый Павел.

– В окошко смотрела, как ты шиповнику голову хотел свернуть, а потом под крыльцом отдыхать улёгся. На минуту тебя нельзя оставить, на минуточку, где-нибудь да рухнешь.

– Так ты же ушла? Разводиться! В чемоданах ушла!

– Ага, за занавеску, посмотреть, что ты без меня свободным делать будешь.

– Так ты была дома? А записка?

– Нарочно написала, чтобы ситуацию спровоцировать! Поглядеть, с кем на новой простыне время коротать станешь. Кому мои серёжки с бриллиантиками подаришь. А ты даже дальше крыльца не гульнул, не скурвился, а скувыркнулся, эх, разводила – ни ума, ни силы. Ревновать и то стыдно!

– Так у тебя никого нет?

– Смотря кого ты имеешь в виду, хотя у вас, мужиков, только одно на уме! – прошептала Настенька, а погромче добавила: – Ну, хватит допросов, поднимайся, а то спину застудишь, да и ужинать давно пора. Проголодалась я ждать от тебя подвигов.

Настя помогла мужу подняться, почти дотащила до дивана, бережно усадила. Павел молчал, с трудом осознавая, что происходит и произошло. А когда Настенька всего на несколько мгновений исчезла на кухне, пытаясь вернуть растерзанный букет обратно в вазу, Павлу снова стало жутко, что её снова нет, нет, совершенно нет! А вокруг только пустота и он без любимой  жены абсолютно пустой и обескураженный! Ожидая Настино возвращение, так пристально вглядывался в открытую дверь, до звенящей тоски прислушивался к каждому шороху, что разглядел ветер, тот самый сердитый с речки, который загонял волны на берег, а теперь блуждал по квартире в поисках его жены. Павел усмехнулся.

– Напрасно сюда припёрся, не по адресу! Вали к своим звёздам и не мешай людям жить!

Настя, услышав мужа, спросила из кухни:

– Ты меня звал, Пашенька?!

Павел вздрогнул, услышав её красивый мелодичный голос, как будто впервые услышал. Обрадовался.

– Звал, Настенька, звал! Хочу сказать, что никогда и никому тебя не отдам! Слышишь?! Никогда и никому! Даже если между нами третий затуманится! Да я за тебя любого сотру в крем без тюбика…да я …

Настя вернулась, поставила вазу с цветами на стол, поглаживая животик, напевно откликнулась.

– Ну, почему только за меня, Пашенька! За нас, а кто будет третьим, ты скоро узнаешь!   
               
Но Павел так и не узнает, что у него родится сын.  Его сердце остановилось,  счастливое, уверенное! Любящее сердце остановилось на вздохе!