Баба Сима

На двух маленьких пожелтевших, не понятно как сохранившихся в нашем доме, фотографиях, с едва различимым, выцветшим изображением, бабушка выглядит достаточно крепкой, дородной женщиной. Хотя, я помню Бабу Симу, – так мы называли нашу бабушку, - худощавой, сухенькой старушкой с впалой грудью и сгорбленной спиной. Так что, спеша в магазин или ещё куда-то, со стороны она походила на знак вопроса.
Баба Сима носила длинные, широкие юбки: темную основную юбку и светлый подъюбник. Поверх юбок обязательно повязывался передник. Ситцевые в мелкий цветочек кофты шились на один фасон: распашные, на пуговках, – как сейчас принято говорить, рубашечного типа, - с острым воротничком, длинным рукавом. Выше груди выкраивалась кокетка, которая слегка присборивалась. Кофты не заправлялись в юбку, а носились поверх неё.
Седые, поредевшие, но всё ещё длинные волосы бабушка гладко зачесывала назад, скручивала в жгут, несколько раз обматывала в виде спирали на затылке и закалывала пластмассовым гребешком. Перед выходом на улицу обязательно повязывался платок. «Плат» - как говорила бабушка.
К семидесяти годам у неё не осталось ни единого зуба, и подбородок лопатой выдавался вперед. Я, будучи совсем маленькой примерной девочкой, хорошо помнила наставления родителей и воспитателей в детском саду:
- Хорошенько прожёвывай пищу, не торопись.
- Не глотай целыми кусками.

Поэтому за бабушку я серьёзно переживала и частенько, пока не подросла, сосредоточив всё своё внимание на губах, с беспокойством наблюдала за тем, как она ест:
- Бабушка, а как ты корки кушаешь без зубов? Как ты жуёшь?
- Пряничек и бараночку, Та`нюшка, я в чаю размягчаю, - улыбаясь, успокаивала меня Баба Сима, - хлебушек в молоко крошу.
Произнося моё имя, бабушка всегда делала ударение на первом «а».

Вообще-то, у бабушки не было времени на лишние разговоры, она всё время была занята какой-то работой: с раннего утра хлопотала по дому, у русской печи в чуланке (то есть на кухне); потом копошилась во дворе; варила на терраске из клубники или крыжовника варенье. К вечеру, возвращаясь после беззаботных игр с деревенскими ребятами, я, чаще всего, находила бабушку в огороде: пропалывающую грядки, поливающую овощи, собирающую огурцы… За рассадой, выращенной Бабой Симой, люди приезжали даже из других деревень.
Помню, в детстве я любила гладить темные от загара, с коричневыми пигментными пятнами бабушкины руки, водя пальчиком по вздутым, выдававшимся венам. Руки казались длинными, с непропорционально большущими кистями. Одна из внучек унаследовала бабушкины большие кисти рук.
Нас бабуля тоже приучала к труду:
- Ну ко, девоньки, не че лясы точить, айда пол в доме мыть!
- Айда морковку полоть!
- Айда дрова шоркать со мной!
Старшая двоюродная сестра часто помогала Бабе Симе пилить брёвна или хворост, которые сама же бабушка и притаскивала из леса. Во главе с Бабой любили мы ходить в лес. Обязательно возвращались с полными бидонами или корзинками. Знала она, где и когда хорошо растут белые грибы да черника.
Очень редко видели мы нашу бабушку отдыхающей, беззаботной. «Беспокойное хозяйство» - это словосочетание очень хорошо подходило к ней. Всех родных и близких Бавша – так её называл зять, – «теребила»:
- Надо пойти узнать…
- Надо пойти сделать…
- Пойди всё проверь…
И так раз по десять-пятнадцать. Став старше, я не раз пыталась её урезонить:
- Ба, тебя хлебом не корми, дай побеспокоиться о чём-нибудь!
- Ну как же, Танюшка, я ночью спать не буду, всё буду думать.

Сама аскетичная в еде, нас Баба Сима всё время хотела накормить, а вернее – перекормить. Пока мы гостили в деревне, в доме воцарялся ароматный запах хлеба и сдобной выпечки. Через день да каждый день, готовились вкуснейшие «колобушки». Никогда и нигде после не доводилось мне испробовать такой, как в деревне, вкусной выпечки, приготовленной на сметане. А запеченные в русской печи в глиняной посуде  картофельные запеканки и каши: они так «уваривались»; пенка на топлёном молоке была такой золотистой и хрустящей – пальчики оближешь!
Самая старшая из бабушкиных дочерей тоже жила с семьей в деревне, в доме напротив. В доме у  тёти Физы (так её называли все в деревне) и дяди Вани было многолюдно, весело, и мы с сестрой частенько оставались на обед. Тогда бабушка здорово обижалась и ревностно нам выговаривала:
- Айда домой! Пошто туда пошли? А это кто будет исть? Вон сколько наварено всего.
Бывало, усадит нас за стол и заставляет повторно отобедать. Поэтому домой из деревни мы приезжали округлившимися, как «колобушки».

Главными, более значимыми в деревне считались религиозные, а не светские праздники, а наша бабушка была очень набожным человеком. Она соблюдала все посты, и каждое утро и перед сном, даже если самочувствие подводило, молилась. В полудреме я наблюдала, как бабуля, стоя на коленях перед образами, крестилась и крестилась, шепча молитву за молитвой, упоминая в них всех родных, стараясь никого не забыть. В грозу, в то время, как я, напялив подушку на голову, старалась приглушить пугающие раскаты грома, Баба молилась более неистово.

Несмотря на кажущийся постороннему человеку спокойный, кроткий нрав, характер у Бабы Симы был горячий. Она относилась к такому типу людей, которые долго молчат, многое прощают, но, когда наступает предел, иссякает последняя капля терпения, шквал эмоций обрушивается на обидчика. Под горячую руку мог попасть и случайный, не заслуживший такой ответной реакции человек. Нам с сестрой тоже пару раз доставалось от бабули. Поэтому, когда я случайно услышала от отца, что у бабушки имелась условная судимость, решила, что кто-то пострадал от горячности Бабы Симы. Выяснилось, что в деле о судимости сыграли роль, скорее, её доверчивость и простодушие.

По соседству с бабушкиным домом, запомнившимся мне светлым, с  высокой, улетающей в небо, крышей, был выстроен невысокий, но широкий, на две семьи домишко. Наши дома разделял лужок, заросший травой, и ребёнком я любила гнуться на траве, делать всевозможные «сальто» и кувырки. Ко времени моих поездок в деревню, соседский дом почернел и начал клониться фасадом вперед. Создавалось впечатление, что крыша в один прекрасный момент съедет прямо на дорогу. Окна в половине дома, расположенной ближе к нашему, выглядели всегда затемненными. От моих близких я слышала, что в доме «находится добрая бабушка, которая лежит, не встаёт». В хорошую погоду из половины дома выбирался старик и садился на такую же почерневшую скамейку. Сам старичок, как правило, был во всем белом: белая длинная рубаха, белые портки. Седые отросшие волосы и белая борода придавали старику светлый образ. Хотя взгляд у деда был тяжелый! Любопытство подталкивало меня рассмотреть дедушку поближе,  хотелось с ним пообщаться. На мои попытки привлечь внимание, старик чуть улыбался в ответ, но родственники строго-настрого запрещали приближаться к скамейке.
- Играй здесь! Не подходи туда! – наиболее категоричным был мой отец. Проходя мимо, он даже не смотрел в сторону соседа, а тот, напротив, отпуская реплики, всё время старался чем-то «зацепить», «поддеть» папу. Бывало, когда отец гостил в деревне, старик подходил к дому и пытался вызвать папу для «выяснения отношений». Моя старшая сестра рассказывала, как злой старик к ней придирается, запрещает заходить на его сторону лужка и играть там. Позже я узнала, что доносы и всевозможные кляузы Трусова – так звали старика – доставили немало неприятностей семье и моему отцу, в частности.

Трусов был ровесником моей бабушки, а вот наш дед – на десять лет старше. Деда я не помню. Когда он умер, я была совсем крошечной. Дедушка – из семьи кузнецов, крепко стоящих на ногах, имеющих три собственные кузницы. Работали и днём, и ночью, зимой и летом. Во время Первой мировой войны дед был призван на фронт, попал в плен в Польше. После возвращения в родную деревню, его снова мобилизовали теперь уже в ряды Красной армии, и он успел принять участие в нескольких сражениях с белогвардейцами. Может поэтому пьяный Трусов злобно называл дедушку «душегубом»? Сам Трусов позднее, во время Второй мировой войны избежал мобилизации, ссылаясь на слабое зрение, хотя деревенские знали, что перед каждой призывной комиссией в начале войны в город увозился прирезанный ягнёнок, а однажды даже бычок.
После того, как огонь гражданской войны поутих, и нависла угроза раскулачивания сильных хозяйств, мой прадед, опережая события, разделил добро между пятью сыновьями. Дед пришел примаком в дом к бабушке, которая осталась сиротой. Три её старшие сестры к тому времени жили отдельно своими семьями, а совсем молоденькой бабушке не исполнилось и восемнадцати.
- Баб, а ты дедушку любила? – интересовалась я, пребывая в «нежном» возрасте влюблённостей.
- Я осталась одна. А как же хозяйство, дом? Хозяин нужен был.
- А как же любовь, бабушка? Тебе кто-нибудь нравился?
- Нравился, но он молоденький был. Несерьезный.

То есть, понимай, как хочешь. Дед был очень серьёзным. Не пил и не курил всю свою жизнь, но очень много работал. Бабушка родила восьмерых детей, трое из которых рано умерли. Таких семей, с похожей судьбой, в деревне было много.  У соседа Трусова с детьми не заладилось. Он часто выпивал и пьяный бил свою тихую, безропотную жену. Будучи колхозником, трудиться он не очень-то стремился, зато весной, когда вспахивали на быках личные огороды, всякий раз пытался «отпахать» хотя бы полметра от межи. Из-за земли и по всяким другим поводам случались частые ссоры с дедом. Семью деда и Бабы Симы Трусов люто возненавидел. В пьяном угаре частенько грозил:
- Всё равно со свету сживу, не мытьём так катаньем.

Его враждебное отношение распространилось на детей и даже на внуков. Слушая рассказы бабушки, я недоумевала:
- Ба, а зачем вы его в дом то впускали? Он на вас жалобы писал, оскорблял, а каждый день всё равно шёл к вам?
- Так ведь сосед, как же? Бывало, дед и выгонял его, и дрались, особливо, когда тот пьяный. А как не впускать?

Это случилось во время войны, в сорок втором. В один из таких визитов соседа Баба Сима достала из-за зеркала, которое висело на стене, пучок льна, приготовленный на дратву - валенки подшивать к зиме:
- Иван, жалко Грашенька то у тебя болеет. Не во`время, ой не вовремя. Такой хороший лён в этом году. Повесмо, смотри, какое длинное. – От чистого сердца посочувствовала бабушка.
- Серафима, за лён-то можно и схлопотать.
- Да, ладно, Иван, нам бригадир разрешил пояски забрать.

Заготовка льна была очень трудоёмким процессом. Сначала лён жали серпами, вязали в снопы. Здесь и нужны были льняные пояски для связывания снопов. Спустя время, когда лён подсыхал, его околачивали, выбивали семена для масла, а потом расстилали на землю, давали вылежаться. Околоченный, размягченный лён сгребали и увозили на быках в деревню, а там разминали специальными мялками, просушивали в банях. Работа эта пыльная, грязная, болезненная для кожи: кусочки раздробленных стеблей залетали под одежду, царапали кожу, вызывая раздражение. Весь лён необходимо было сдавать: «Всё для фронта, всё для победы!». Сами крестьяне, работая с утра до ночи, не могли «сладить» себе штанов. Штаны в то время тоже, в основном, изо льна шили. Вот и исхитрялись, кто как мог. Бригада деревенских женщин выполнила в тот год два колхозных плана и приступила к выполнению третьего. Бригадир, понимая нужды односельчан, разрешил забрать домой все пояски. Кто-то, конечно, прихватывал побольше, кто-то оставлял у себя мятый лён, не сдавал в полном объёме. Как-то надо было выживать!
На второй день, после разговора с Бабой Симой, Трусов зачем-то отправился в город. Через три дня в деревенскую колхозную контору нагрянул участковый. Тётя Физа, работавшая заведующей фермой, как раз  в то время оформляла документы в конторе. Она услышала, как участковый собирает понятых для обхода домов колхозниц, убирающих лён. Анфиса украдкой попросила техничку, делающую уборку в конторе, предупредить остальных женщин, а сама за деревней «со всех ног» побежала домой. Впопыхах, бабушка успела спрятать в кучу навоза небольшую охапку льна.
Участковый с понятыми, войдя в дом, сразу же направились к зеркалу и извлекли повесмо. Весил пучок менее 300 граммов. У других работниц тоже были изъяты небольшие пучки и охапки льна. Не повезло одной из работниц, которую не успели предупредить. У неё участковый с понятыми обнаружили около четырнадцати килограммов заготовок. Женщина, плача, пыталась объяснить, что просто не успела сдать приготовленный лён. В тот же день всех шестерых колхозниц увезли в районный центр в КПЗ нарсуда, где они провели две недели, дожидаясь заседания суда. У всех дома остались дети, мужья, близкие.
В защиту работниц выступили и бригадир, и председатель колхоза. На суде председатель громко ругался:
- Если вы сейчас этих женщин посадите, не ждите новых планов! На них всё держится! Это лучшие работницы в колхозе.

Пятерым женщинам, в числе которых была моя бабушка, дали условный срок на пять лет. Ту, у которой нашли много льна, увезли в Горький. Председатель и колхозники написали кассационную жалобу, и, спустя время, шестую работницу тоже отпустили домой с условным сроком. Подозрения в доносе пали на одного из жителей деревни, ярого коммуниста. Мужики, собравшись вместе, хотели «отлупить» беднягу, но тот божился и крестился, несмотря на партийность, что не знал о приезде участкового и к доносу не имеет никакого отношения. Баба Сима и дедушка и не думали обвинять Трусова, - сосед всё-таки! – пока мой отец не сопоставил факты. Ведь это был не первый случай и не первая жалоба Трусова! Но своими догадками с жителями деревни никто не стал делиться. 
Жизнь бабушки мало изменилась после судимости, она также много работала в колхозе и дома, воспитывала пятерых детей. После сорок второго года в деревне начался настоящий голод, все силы уходили на то, чтобы выжить и не дать умереть близким. Отец частенько вспоминает, как тяжело приходилось в военные и послевоенные годы: как с младшей сестрой весной, чуть сойдет снег, и появятся первые ростки, собирали мешками пестики, тащили домой. Как ели лепёшки из этих пестиков, из клевера, из картофельных очисток. Бабушкина судимость не позволила моему отцу устроиться на военный завод, но не помешала стать достойным, уважаемым человеком. Его портрет часто висел на доске почета, и я очень гордилась папой, проходя мимо конторы, в которой он работал.
А вот Трусова также невзлюбили в нашей семье. Да и во всей деревне его не особо почитали. Он много раз жаловался на деда, на его детей. Может быть, этих жалоб было больше? И в чем была истинная причина его враждебности? Кто теперь разберёт?